— Только не спрашивай, почему лягушка и почему она права, — говорил мне Джеймс до спектакля. Вступив в пору зрелости, хочет того или нет, он все больше становится похожим на великого Чарли: вот черную полоску усиков под нос приклей, котелок нахлобучь ему — и портрет готов.
За три часа до спектакля наследник великого комика немого кино неподвижно лежит на полу Театра имени Моссовета между гримерками. И все обходят эту территорию стороной: знают — Джеймс терпеть не может, когда кто-то с грязными (да хоть и начищенными до блеска) ботинками непрошено вторгается в его «максимальную концентрацию». Ему надо сосредоточиться — впереди «Лягушка», с технической точки зрения сложнейший спектакль. Жанр точно не определим: театр и новый цирк — пограничная зона.
Достаточно сказать, что спектакль, наверное, единственный на памяти сотрудников Чеховского фестиваля имеет два технических досье (у всех обычно одно): общее и мощнейшее по свету. Потому что центральная конструкция, которую придумал сам Джеймс, называется «лягушка», и вся она до предела насыщена светом.
Ну как не задохнуться от открывшейся красоты на сцене: черная ненасытная пасть сцены по вертикали почти вся прошита тонкими тросиками, точно дождем или серебристыми струнами. Музыкальная ассоциация не случайна — голос темнокожей певицы наполняет мистическую пустоту. Певица в платье из красного бархата — оно реплика занавеса общего. Тут же винтовая лестница, неширокими ступеньками круто убегающая в «небо», а по центру королева декорации — огромная разлапистая люстра, «лапы» которой, кажется, живут отдельной жизнью.
Под ней и развернется необъяснимо-нереальное зрелище. Как в зазеркалье, упрятанное в подземелье. А может, и в поднебесье, где прописаны свои законы. Где люди живут как во сне: шатаются, опасно гнутся, падают, но ничего себе не повредив. Точно ватные, они балансируют между сном и явью — вот эта грань, на которую нас приглашает Джеймс Тьере и его пять артистов, завораживает. Вместе с ними ты набираешь высоту, летишь в пропасть, а по дороге туда растерянно недоумеваешь: что за фигня, к чему это все, почему люстра шевелит лапами как какое-то земноводное, покрытое патиной, и вспыхивает зловещим или равнодушным светом? Но ответов нет — есть великий артист со старыми цирковыми трюками. Или новыми, еще не принятыми старым цирком от цирка нового.
Отчего эта бессюжетная история про неведомую лягушку, разыгрываемая технически безупречно оснащенными артистами, так будоражит? Такая не сегодняшняя, особая атмосфера имеет свой секрет. Этот секрет — уникальная по нашим временам ручная работа: все, чем богата «Лягушка» на сцене, не имеет компьютерной оснащенности. Все поднимается, шевелится, оживает только ручным способом. Техники Джеймса работают на колосниках, что современный театр вспоминает как «преданья старины глубокой»: теперь штанкеты гуляют по вертикали и горизонтали нажатием всего одной компьютерной кнопки. Но только не у Джеймса — он этого не признает и к своим детищам компьютеры на пушечный выстрел не подпускает. И сестра его, и родители, до сих пор выступающие, придерживаются того же принципа. Поэтому все мыслимые и немыслимые предметы и механизмы, которые так любит Тьере, на сцене кажутся живыми — в них вдохнули душу, и они, эти деревяшки, железяки или разлапистая люстра, кажется, вот-вот заговорят, поругаются или наконец помирятся с недовольным ими Джеймсом, да и всей престранной компанией. Кстати, эта люстра, так похожая на царевну-лягушку, оживает за счет трения между собой канатов, которые связывают все ее части, — в этом точный расчет.
И все-таки у названия спектакля есть одно давнее объяснение. Когда Джеймсу было пять лет, родители не могли дозваться его в дом. Наконец придя, он сообщил, что в саду несколько часов разговаривал с лягушкой. «И что же тебе сказала лягушка?» — спросил отец. «Сказала, что я дурак». — «Ну что ж, — ответил отец, — лягушка была права». С тех пор эта история стала легендой семейства Чаплиных–Тьере. Может, это она вдохновила Джеймса?
