Пожалуй, нет такого актера, который бы не мечтал в конце карьеры выйти в роли Фирса в «Вишневом саду» или Маттиаса Клаузена в «Перед заходом солнца». Мечтают многие, но не для всех мечта становится реальностью. Владимир Коренев, он же легендарный Человек-амфибия из одноименного кинофильма, дождался роли тайного коммерции советника Клаузена 70 лет из пьесы Гауптмана. Хотя признается, что побаивался ее. По каким причинам — я узнаю позже.
У режиссера Владимира Космочевского и художника Юрия Харикова Гауптман чрезвычайно живописен: будто это не театр вовсе, а музей, таинственный и пугающий. Что это — пещера, пепелище или царство Аида? Не в том смысле, что жуть жуткая, но трактовка классической пьесы — неожиданная, с дыханием прошлого, обжигающего холодом. И фактура сценической коробки с темными стенами, задуманными таковыми еще при реконструкции большого зала театра Станиславского, как нельзя лучше несет этот образ. В черное пространство вписаны черные люди, строгая графичность их подчеркнута то раскаленно-красным, то мертвенно-бледным светом.
Семейство тайного советника Клаузена, состоящее из четырех детей с мужьями и женами в придачу, в шоке: их папа вместо того, чтобы скорбеть об ушедшей супруге — матери их, — влюбился в юную Инкен, к тому же социально себе не равную. Мезальянс, естественно, не приветствуется, поскольку нарушает планы всех (прежде всего материальные). Конфликт интересов превращает любящих детей в монстров и убивает чистое чувство.
Пошлость жизни и человеческих отношений переведена авторами спектакля в символы, что соответствует природе драматургии Гауптмана. И внешний вид, и голоса «святого» семейства принадлежат будто вовсе не людям, а духам. И вид у них соответствующий: не лица, а безобразные маски, белые с росчерками черного — словом, на лицо ужасные. А все потому, что не добрые внутри. И голоса у них — не голоса, а вибрация. И только двое сохраняют в этом безжалостном мире собственные голоса, не тронутые саунд-дизайном, — тайный советник и его юная возлюбленная.
Великолепна работа художника: она держит внимание зала, вызывает интерес. По заднику идут проекции картин, коллажи из работ знаменитого немецкого фотографа Зандера. Он работал в прошлом веке — снимал с 16 лет до смерти, последовавшей в 70-е годы. Снимал людей, всматривался в них, чтобы разглядеть душу каждого. Юрий Хариков обработал этот документальный материал и сделал его частью декорации, несущей живое дыхание в эту бесчеловечную историю.
Живописны герои Гауптмана в своих мертвенно-бледных, статичных масках.
— Это маски духов, — поясняет мне после спектакля художник, — какие есть в африканской или островной культуре. Взгляд — как на краю могилы, ощущение пепла и лавы с их гомогенными свойствами… Этот проект — результат моих размышлений о феномене человеческого бытия, связанных с понятием или ощущением смерти. То, как люди к этому относятся, и то, как они проживают жизнь, для меня поразительно: человек рождается, чтобы умереть, но, родившись, как-то сразу об этом забывает. И живет так, как будто будет жить вечно. Это момент сокровенный — я героев увидел практически такими…
На деле маски оказались послойным гримом, состоящим из массы тончайших штрихов и отпечатков.
— Здесь сложная технология для гримера, привыкшего к определенному способу работы, — подтверждает художник. — Сначала мы делали фотосессию, чтобы определиться с технологией. И уже затем накладывали серый грунт, белила, потом — черный, тени, всевозможные лаки и спреи. Мы еще разрабатывали инструменты — щетки специальные, несколько видов фактурных губок для печати, картонные шаблоны, трафареты… На один грим сейчас уже уходит час, а начинали с двух.
В таких гримах и статике все артисты существуют удивительно органично. А Владимира Коренева можно поздравить с блестящей ролью.
Интервью с артистом после спектакля:
— Владимир Борисович, вы думали, что когда-нибудь это сыграете?
— Честно говоря, я боялся этой роли. Потому что как-то так случается, что те, кто ее сыграл, уходят. И еще я думал, что всегда начинают сравнивать: ведь Клаузена играли Царев, Симонов…
— И Кирилл Лавров играл.
— Да, и мой любимый Николай Константинович Симонов (партнер Коренева в «Человеке-амфибии». — М.Р.) потрясающе играл, я был на том спектакле. Но не надо об этом думать — для роли всегда плохо. Вот когда ты играешь роль, которую до тебя никто не играл, то твое исполнение и является эталонным, а тут… Но потом я понял: ни в коем случае не надо этого бояться, и чем больше будет личного (это же исповедальная роль), тем лучше. Надо рассказывать о себе, тем более что я в таком же возрасте, как мой герой.
— Но в такой ситуации, насколько я понимаю, вы не были…
— Такого обстоятельства со мной не было, но представить легко: на моих глазах много подобных случаев было. Ведь о любви в таком возрасте не принято говорить, правда? Мы говорим о любви молодых людей, ну, людей среднего возраста, а когда речь идет о любви в 70 и за 70, то об этом стараются не говорить. Другие проблемы возраста предпочитают обсуждать, но никак не проблемы любви. Может, надо поломать эту традицию?
— Вы вспомнили Царева и Симонова — они играли в традиционных спектаклях, а здесь иная стилистика.
— Я когда разговаривал с художником и спрашивал: «Как ты себе это представляешь?» — «Старый дагерротип, — сказал он, — как старая фотография, почерневшая, и люди как будто сошли с нее и рассказывают свою историю». Тем более пьеса была написана в 30-е годы — Гитлер пришел к власти, наступление фашизма… И все это чувствуется и у Гауптмана, и в нашем спектакле: на примере семьи Клаузена видно, что творится с обществом. Если ячейка больна, то и общество такое — есть предчувствие той трагедии, что случится с обществом.
— Вам сложно играть в таком многослойном тяжелом гриме, который похож на силиконовую маску?
— Сложно, конечно. Но я больше беспокоился, что через грим не дойдут какие-то подробности, тонкости. Я привык к своему лицу, к своим выразительным особенностям. Но, как оказалось, это не мешает. Есть два живых человека среди покойников, которые живут и страдают по-настоящему…
— А вас не огорчило, что режиссер лишил вас очень важной сцены, когда герой бросается с ножом на портрет покойной жены и в безумии режет его?
— Мы делали это — и сразу попадали в мелодраму, нарушали жанр, который сделан очень чисто. Мне кажется, мы достигаем и без этого эпизода ощущения ужаса.
