— Стафис, каковы ваши впечатления от московских показов «Царя Эдипа»? В Эпидавре «Царю Эдипу» помогало величие природы, горизонт, а здесь замкнутое пространство итальянской коробки — оно не повредило?
— Это совершенно другой спектакль, не такой, каким я его видел в Эпидавре на нашем традиционном фестивале. И масштаб, и особенности — всё другое. Ведь пространство само по себе является гениальным режиссером, оно решает многое. И, конечно, на спектакль влияет и меняет его дыхание зрителя. Я не могу сказать, что лучше и что хуже — работа очень талантливая, значительная сама по себе, но я думаю, что в закрытом пространстве есть особенности, которых не было на открытом пространстве в Эпидавре. Здесь, мне кажется, герои более уязвимы, здесь всё более сфокусировано.
— А мне показалось, что трагедия Софокла в Москве смотрится и звучит даже страшнее.
— Может быть, потому, что в закрытом театре энергия собирается и концентрируется сильнее. И потом пьеса Софокла — само совершенство: конструкция, поэзия и детектив.
— Как часто древнегреческую трагедию ставят на родине театра?
— К сожалению, очень часто.
— Почему же к сожалению?
— Потому что я считаю, что к такой драматургии надо подходить очень осторожно. Только тогда, когда есть предчувствие ответа на вопрос: почему я делаю древнегреческую трагедию, а не шекспировскую драму или какую-то современную? Есть в наших пьесах очень сильная, я бы сказал, магнетическая энергия, и сила эта пронизывает века. Нельзя ее просто так брать, хотя эти пьесы — замечательная школа для актеров и режиссеров.
— Греческие актеры — их можно считать идеальными исполнителями древнегреческой трагедии?
— Нет-нет. Я считаю, что Бах не только немец, Шекспир не только англичанин и Софокл не только грек.
— Но традиции есть традиции.
— Здесь одними традициями не обойдешься. Я помню, как в начале 80‑х годов в Москву грузины привезли спектакль «Ричард III». А до этого они были в Англии, и английская пресса писала: вот как надо играть Шекспира. Сам по себе театр — это национальное явление, но интерпретация классики может быть в любой форме и в любом исполнении. Интерпретация не имеет никакого национального признака, потому что опыт подсказывает: с таким текстом может подойти каждый, но зависит, как подходишь и зачем. Мы много имеем удачных примеров: Питер Брук по-особенному подошел к «Махабхарате», я три года назад подошел к «Илиаде», а потом к Шекспиру, но с большими вопросами и минимумом знаний. Знания, конечно, полезны, но с таким материалом нужно не знать как обращаться. Не знать и не уметь.
— Древнегреческие трагедии и их интерпретации в вашей стране: они больше классические или радикальные?
— Бывает и то, и другое. Но традиции ставят вопросы. Например, что такое хор в древнегреческой трагедии? Сегодня мы не можем это так легко решить. Или какая разница между драмой и трагедией — каков диапазон? И еще я должен сказать, что в Греции живая традиция началась только после 50‑х годов — я имею в виду Эпидаврский фестиваль, спектакли на открытом воздухе.
— В России боятся брать в репертуар древнегреческую трагедию, и я понимаю почему — боятся фальши.
— И правильно делают, что боятся. У меня был мастер-класс в ГИТИСе, и я говорил со студентами как раз об этом. Я привел пример Питера Брука. Его спросили, почему он не ставит Софокла, он честно ответил: а я его не понимаю. Конечно, здесь масса вопросов: цивилизаций, умонастроения… Все-таки древнегреческая трагедия принадлежит к какому-то другому времени, к другим понятиям о роке, о судьбе и человеке. Теология и философия тесно связаны там, поэтому надо быть очень осторожным. Если говорить о театральном опыте постановок, то тут кроме осторожности в подходе нужно быть готовым ко всему.
— Вы возглавляете Национальный греческий театр в Афинах. Как государство финансирует свой национальный театр?
— Полтора года назад я был свободной птицей, до этого семь лет возглавлял экспериментальную сцену. А сейчас возглавлять государственный театр в страшный кризисный год — это вообще не подарок. Или большой подарок — зависит, как смотреть.
— Вы-то как смотрите?
— Это огромный опыт и большое испытание. Да, государство нас финансирует и дает 6 миллионов евро в год. Хотя раньше давало 12. Поэтому мы очень зависим от продажи билетов. И тут испытание: как не снизить качество за счет снижения цены на билет?
— Какова цена на билет в главный театр Греции?
— Мы снизили цену: 15 евро — вечерний спектакль, а детский — 7 евро. А если зритель до 28 лет или после 65, то цена на билет для него 10 евро.
— Сколько ваши актеры получают?
— Чуть ниже среднего по Европе — немногим более тысячи евро в месяц
— Вы прекрасно говорите по-русски. Это в ГИТИСе учат так правильно говорить по-русски?
— Для меня Россия как вторая родина, я полюбил ее людей, ее культуру, театр. Потому я и вернулся с Национальным театром сюда. Я видел эту страну, когда здесь все было по-другому, не было никакой особой роскоши, и люди вели себя по-другому.
— С какой эмоцией вы говорите это сейчас?
— С хорошей, не могу жаловаться на что-то. Это просто как будто я видел человека в его разных испытаниях, трудных моментах. Что касается языка, то я ведь еще и играл на русской сцене — у меня была такая честь.
— Где выступали?
— В Театре имени Маяковского, где играл свою дипломную работу — «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Эту работу как педагог курировал Евгений Арье, который сейчас живет в Израиле и делает театр «Гешер». Сам я играл Розенкранца, а моим партнером был режиссер Сергей Голомазов — он играл Гильденстерна. Сейчас мы с ним встретились, он главный в таком прекрасном театре.
— Что вам дала русская театральная школа?
— Однозначно — свет. В темное, трудное время обнаружить в себе много света. И этот свет меня освещает сегодня, когда столько испытаний. А с точки зрения профессии — получил весь набор «инструментов», и главное, чему меня научила ваша школа, не терять любопытства, потому что когда в нашей профессии говорят «знаю-знаю» — это конец. Еще любви к актерам научила. Гончаров, мой учитель, делал сильный такой эмоциональный театр, его интересовало многоязычие в театре, открытие в нем.
— Вы хорошо учились?
— Да, хотя, наверное, о себе так нельзя говорить. У меня был красный диплом, меня любили педагоги. И я испытал сильнейшую эмоцию, когда в эти дни был в ГИТИСе, встречался со студентами. В ГИТИСе лежит моя душа и будет лежать всегда. И то, что я открыл свой личный путь, в этом большая заслуга школы.
— «Царь Эдип» — совместная постановка вашего театра и Театра имени Вахтангова. Первая, очень удачная. Ждать новой копродукции?
— «Эдип», если так можно выразиться, Библия человеческого познания на земле, такая огромная реалистическая аллегория. По сути это разговор о судьбе человека на земле, и он оказался в этот раз очень сильным. В трагедии Софокла много чего можно найти и о нашем сегодняшнем дыхании. Мне понравилось, как произошла встреча двух театральных коллективов, интересный эксперимент, и очень бы хотелось его продолжить.
