После пламенного выступления Константина Райкина, прежде никак не замеченного в публичной демонстрации своей активной гражданской позиции, шум о цензуре продолжается. Нет такой программы телевидения или радио, нет такого издания, блогера и уж тем более неленивого пользователя Фейсбука, что так или иначе не отметился бы на эту тему. Вот и в понедельник в самом сердце Союза театральных деятелей — на Страстном бульваре, — с трибуны которого, кстати, и был вскрыт цензурный нарыв, возбудили дискуссию вокруг этой самой страшилки «Ц». Почти как муха — уж очень навязчивая.
Нет, все-таки я пожимаю плечами и развожу руками: «Товарищи/граждане дорогие, а чегой-то вы все так возбудивши? А чегой-то в лице переменивши?» Что у нас конкретно в ноябре 2016 года такого в театре стряслось, что все запричитали словом из семи букв? Не в 90‑е, замечу, не в застойные 70‑е, не говорю уже про махровые 50‑е, а в первой четверти XXI века. Что стряслось-то? Закрыли у кого-то спектакль, усмотрев в нем идеологическую диверсию против режима? Выпороли какого художника на министерском коврике? Может, театр или студию какую прикрыли, разогнав актеров на все четыре стороны?
Может, поискать эту самую цензуру в нашей столице? Есть места, а мы не знаем? В «Гоголь-центре» у Серебренникова, где с помощью обнаженных 18 гениталий «м» и «жо» отправляют в зал социальный месседж (мир плох, в тартарары и пр.) — никакой цензуры. В «Школе современной пьесы» у Райхельгауза, предупредив зрителя, читают преизящные стишки с матерком, да и в других театрах публика радостно отзывается на ненормативную лексику, как будто впервые слышит комбинацию из трех букв — и это несмотря на принятый федеральный закон, запрещающий обсценную лексику.
Поверьте, товарищи дорогие, у нас сегодня в Москве на театре можно ну буквально все, что художественная душа пожелает: хочешь — матерись, хочешь — голым бегай или на глазах у изумленной публики проводи исторические параллели с меридианами деяний тиранов там всяких из прошлого с нынешней властью. И еще деньги, замечу, немалые, на это отпускаются.
Сегодня никто слова не скажет (а если скажет, министр извинится) и эмиссаров от искусства на генеральную репетицию не пришлет закрывать спектакль. Как это было почти 50 лет назад, когда гордость страны, народных СССР из МХАТ приводили к гению режиссуры Эфросу и их руками закрывали спектакль. Сестры, замечу, у Эфроса грубо не выражались, задницами не сверкали и пола не меняли, переходя в разряд трансгендеров. Ан нет — «экспрессионистский кошмар».
Нет, здесь что-то не то и не так. Если можно все, тогда про что эта самая цензура? Но все кричат, спорят, заводятся друг от друга. Токуют, как глухари по весне, — цензура, цензу... ценз… це... Так активно призывают ее, что закрадываются подозрения: а может, она мастерам культуры позарез нужна?.. Без нее, родимой, нет безумных идей, сумасшедших фантазий, нет творческого полета, какой случается после клетки, ржавой или золотой — все равно. Я‑то против цензуры, но все это подозрительно.
Не становится ли она теперь той волшебной картой, которую чуть что можно вытащить из рукава и: «А у нас цензура — добро пожаловать в ад!». А чуть что — это что? Положим, спектакль не получился, неудача постигла художника (известно же — где творчество, там тонко и не гарантировано), народ не рвется на спектакль — дело ясное: цензура! Или Минкульт в конце года, посчитав свой расход на театр и не найдя в нем хоть какого-то серьезного дохода, сделал театру обрезание бюджета — что тогда? Караул, цензура? Экономическое удушение прогрессивно мыслящего организма — не что иное, как извращенная форма цензуры. В общем, цензура как фиговый листок — было бы что прикрыть.
Более скажу, цензура становится меткой: если ты видишь ее — ты продвинутый, прогрессивный, истинный демократ. А не видишь — конченый отстой. Значит, в сторонке от магистрального пути искусства постой.
Хочется попросить: принесите конкретные доказательства душегубства. Массовые и единичные: где, когда и сколько запрещено, скольким талантам перекрыли кислород? Тут же вспоминается «Тангейзер», но он-то был закрыт не Минкультом, а новым директором театра.
Но пока у меня есть другие доказательства, намного страшнее бездоказательного понятия, так быстро овладевшего массами. Это мизерные постыдные деньги, которые получают актеры за пределами Москвы, Питера и еще двух-трех крупных городов. Это губернаторы, местные царьки, которые объявляют своим главрежам, что денег на театр не дадут. Это мэры, у которых в театрах пахнет нечистотами канализации, проложенной аккурат под детским театром. Вот это реальные проблемы, страшные в своей обыденности и безысходности. Но им прогрессивная общественность предпочитает слово «цензура». Впрочем, у нас с 17‑го года так и было положено: любить не конкретного человека, а вообще человечество. То есть никого, то есть идею. Сегодня у нас на повестке дня — цензура в театре.
И тут я вспомнила главного пролетарского поэта, красиво писавшего про звезды. Перефразируя его, можно сказать: если про цензуру сейчас зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. «Кому» — интересный вопрос. Но пока на него нет ответа (возможно, мы его и не узнаем), хочется вспомнить народную примету: если долго и громко призывать, то оно и явится — это страшное и раскоряченное, как буква «Ц». И вот тогда никому мало не покажется. Дежавю?..
Читайте материал по теме "Театральные деятели зажигательно обсудили цензуру: «Не всякий гей - Чайковский»
