- Дима, что вас побудило выбрать такое странное оформление для нового альбома? Все-таки «Тараканам!» уже не по 15 лет…
- На обложке мы видим оскорбительный жест. Он, как обычно, включает в себя композицию из одного торчащего пальца и четырех склоненных, зажатых. Таким образом название «Сила одного» иллюстрируется как нельзя более ярко и лаконично. Ведь сила одиночек, энергия активных индивидуумов, которые способны менять мир, никогда бы не проявлялась так активно, если бы не было фона в виде пассивного большинства. Не может же палец просто парить в воздухе.
- Ладно, если серьезно, за 25 лет вы выпустили внушительную обойму пластинок в России. А в чем была цель первого американского релиза «Russian Democrazy», вышедшего два года назад?
- Это специфический сборник, где нет ни одного оригинального трека — только версии уже существовавших песен, записанных на английском. Еще в 2000-м мы съездили в первый европейский тур и с тех пор всегда старались расширить свою аудиторию в других странах различными способами. Мы гастролировали, искали возможность издаваться на зарубежных сборниках, выпускать пластинки за границей. Так что «Russian Democrazy» — очередная попытка закинуть удочку в это «болото» и найти в нем что-то полезное для себя. Всю дорогу нам было немного тесновато в том, что называют российской рок-действительностью, поэтому мы всегда старались стать востребованными за ее пределами.
- Что в ней вас ограничивает?
- Мы никогда не были поклонниками русскоязычной музыки, хотя сами ее исполняем. С самых первых дней в состав группы (тогда она еще называлась «Четыре таракана») входили люди, которые были меломанами, заточенными на западное звучание, на фирменный рок — американский, английский, немецкий. Нам всегда было важно саморазвитие. Развиваться можно, только следуя за теми артистами, которые в твоем жанре являются мировыми лидерами, флагманами. В России таких нет, здесь мы главные в этой музыке, но нам тоже нужно от кого-то подпитываться, заражаться чьими-то примерами, получать вдохновение от исполнения. Все это мы находим только в западных образцах.
То, что составляет 90 процентов эфира отечественных рок-радиостанций, никогда не было нам близко. Со временем там стали крутиться и наши песни, появилось несколько хитов, которые стали занимать первые места в чартах, но наша нелюбовь к русскому року и сознательная дистанцированность от него никуда не делись. Хотя мы стали крупной группой, заняли свою нишу и сделали достаточно большой шаг в сторону мейнстрима, все равно не покидает ощущение, что наше творчество понятно и по-настоящему востребовано среди очень небольшой, андеграундной прослойки публики. Остальных же мы интересуем только потому, что среди прочих композиций делаем и такие, которые почему-то нравятся слушателям радио.
- Западная музыка — это высший уровень, но ведь когда вы начинали, у вас была определенная тусовка, музыканты, с которыми вы общались здесь. Были ли среди них личности, интересные вам?
- Естественно. Я немного слукавил, сказав, что мы совсем не слушали русскоязычную музыку. Мы слушали такую, которая нам максимально напоминала западный рок, просто исполнялась на нашем языке. Это, например, «НАИВ», «Ва-Банкъ» — с последними мы делили репетиционную базу, так же, как и с «Ногу свело», которые были в то время андеграундной группой, играя музыку, не слишком отличную от той, которую они делают сейчас, но понятную примерно двумстам людям в Москве. Еще мне очень нравилась команда «Электро Судорожная Терапия». Все это были коллективы, так или иначе относившиеся к Московской рок-лаборатории.
- В то время еще было панк-сообщество «Формейшн», образовавшееся вокруг «Соломенных енотов» Бори Усова. Как вы относились к таким группам, представителям совсем лютого и глубокого подполья?
- Точно так же, как и они к нам. Между нами было абсолютное идеологическое неприятие, размежевание. Я всегда презрительно относился к этой тусовке, и то, что она делает, казалось мне топтанием на наследии «Гражданской Обороны», попыткой перенести весь этот смурной сибирский панк-рок в Москву, которая вызывала у меня только раздражение. Нам не нравились эта эстетика, атмосфера, энергетика — они противоречили тем ценностям, которые мы несли и старались отображать в наших песнях.
- А как, на ваш взгляд, изменились андеграунд и его публика за время жизни «Тараканов!»?
- Дело в том, что мы примерно через 10–15 лет с момента появления на сцене перестали причислять себя к андеграунду, потому что начали уже собирать залы, а не подвалы, играть на радио, телевидении. То, что происходило в андеграунде, выпало из зоны нашего внимания, поэтому мне сложно сказать что-то по этому поводу.
Очень много изменений произошло в тусовке в конце 1990-х. Поначалу на концерты и фестивали Московской рок-лаборатории ходила очень разномастная шпана, и все это были люди в теме, которые слушали правильную музыку, классно одевались, хотя одежда была «самодельной». Увы, долго так продолжаться не могло: чтобы поддерживать этот энтузиазм, артисты должны были качественным образом меняться и вести за собой весь этот андеграундный «загончик», расширяя его. Изменений не происходило, и интерес публики стал пропадать. Повлиял и тот факт, что все стало разрешено. Субкультура перестала быть такой манящей. Концерты стали «чистыми», групп становилось все больше, люди взрослели и отвлекались на насущные проблемы — как прокормить себя и семью, перестали ходить на концерты… На некоторое время наступил провал.
После 1995–96-го появились новые персонажи, новая музыка, мода, клубы, начала развиваться так называемая альтернативная сцена — во многом благодаря программе Александра Ф. Скляра «Учитесь плавать», которая помогла совершить прорыв многим музыкантам.
- Какое время было самым сложным лично для вас?
- Наверное, то, когда мы вырвались из этого самого андеграундного болота, про которое мы говорили, и подписали в 1997-м контракт с крупной фирмой грамзаписи, выпустив на ней альбом «Украл? Выпил?! В тюрьму!!!» Две песни с него стали играть в настоящей «взрослой» ротации, нас стали звать на мейнстримовые фестивали. Тогда мы сделали первый шаг к обретению массовой популярности, но она не приходила еще лет 5–6, и мы оказались в подвешенном состоянии между двух миров. Андеграунд, с одной стороны, заклеймил нас позором как предателей, называл нас продажными тварями, и обратно нам дороги не было, нужно было ползти только наверх. С другой стороны — массовый слушатель никак не хотел приходить на наши концерты и принимать такую музыку.
- Что помогло преломить эту ситуацию?
- Песня «Я смотрю на них», выпущенная в 2002 году на альбоме «Страх и ненависть». Мы сочинили меланхоличную, запоминающуюся мелодию, и я как автор текстов поставил себе цель придумать такие слова, которые бы максимально усилили ее, придали ей потенциал, чтобы она смогла стать массово востребованным хитом. До этого мы все игрались в какой-то междусобойчик и писали вещи, которые не были понятны за пределами нашей панк-рокерской тусовки, а тут меня вдруг осенило, и я сочинил текст, который близок и ясен абсолютно каждому человеку, когда-либо учившемуся в школе. Это практически 100 процентов взрослого населения.
- То есть вы сразу поняли, что родился хит?
- Нет, это было скорее интуитивно. Очень сложно оценивать то, что ты делаешь, со стороны, и на тот момент я не задумывался, что мы создали хит русского рока, а потом выяснилось, что слушатель отнесся к этому треку как к первой стоящей песне «Тараканов!». Вообще, уже в процессе записи очередного альбома мы всегда задумываемся, какие композиции с него выстрелят лучше всего, и, знаете, выпустив уже 15 или 16 долгоиграющих альбомов, мы со своими предсказаниями попадали всего дважды.
- Что вы стали делать дальше, когда популярность резко повысилась?
- У нас было два варианта — снять клип или отправиться в тур. Мы выбрали второй — и стали первой группой в своем направлении, проложившей маршрут от самых западных границ России до Владивостока. Люди активно приходили на концерты, и это стало возможно именно благодаря такой песне.
Поездка, конечно, была не из легких. Мы сталкивались с непорядочными организаторами, которые не оплачивали нам отель и пропадали (а наутро, когда нужно было уезжать, нас на ресепшне встречала милиция), с пьяными прокатчиками оборудования и непрофессиональными звукорежиссерами… За два года до этого мы были в европейском туре — и это, конечно, небо и земля. За рубежом даже неизвестная группа из России сразу обеспечивается всем необходимым — автобусом, оборудованием, там на очень высоком уровне работают клубы, публика мотивирована и ориентирована на конкретную музыку.
Но самые яркие впечатления остались у нас после гастролей в Японии. Это вообще другая планета, на которой даже андеграунд живет по своим законам. Пока играет песня, зал месится в слэме, но как только она заканчивается, на танцполе воцаряется гробовая тишина, и все внимают тебе, как будто ты какое-то божество, распахнув свои прекрасные японские глаза. Еще нас там водили на панк-рок-диско — тогда в России не было подобного формата, и, вернувшись, я первым стал устраивать такие же мероприятия в Москве.
- На концертах вы иногда рассказываете про западных музыкантов, которые на вас повлияли, играете каверы на их вещи. Проводите поклонникам ликбез?
- Вообще да. Как я говорил в самом начале, мы чувствовали себя людьми, попавшими не в свое место и не в свое время. Хотя мы называли свою музыку панк-роком, другие представители андеграундной сцены тогда вкладывали в этот термин совершенно иное значение, подразумевали другую звуковую и поэтическую эстетику. С этим определением ассоциировались «Сектор Газа», «Красная плесень», сибирский панк-рок — заунывный, мрачный и депрессивный. А мы всегда ориентировались на Запад и считали себя настоящими панк-рокерами, несущими истинный луч света. Когда мы сталкивались с неприятием нашей позиции и даже какими-то нападками со стороны своих «оппонентов», нас так и подмывало привести в качестве примера какую-нибудь зарубежную рок-звезду, но часто оказывалось, что этих звезд никто не знает и никто не видит дальше «Сектора Газа». Тогда стало понятно, что нужно не только создавать контент, но и формировать для него контекст. Люди должны себя чувствовать частью сцены, и тогда они будут верно воспринимать посыл.
Когда вышел уже упомянутый альбом «Украл? Выпил?! В тюрьму!!!», на него вышло очень много рецензий. В 90 процентах случаев нас сравнивали с Sex Pistols. То есть на тот момент даже журналисты знали только их из этого направления на Западе, у них не было бэкграунда. А причина была в том, что эта музыка в принципе не была популярна в нашей стране — ни в тот момент, ни ранее. Сейчас, конечно, ситуация в корне изменилась.
- На кого же вы на самом деле ориентировались? И какой была идеология?
- Честно говоря, когда мы только начинали, мы тоже слушали только Sex Pistols, так что навязчивое сравнение с ними было, наверное, кармическим ответом, который прилетел через несколько лет. Вторым открытием стали Ramones, и для меня они до сих пор составляют величайший культ в истории рока в целом, именно они сделали панк-рок таким, каким я его в итоге полюбил. Надо отметить Clash. Еще мне нравятся Билли Айдол, Игги Поп, Blondie… Те, кого называли поколением CBGB (клуб на Манхэттене, где в свое время зародился панк-рок. —Н.М.). Я люблю калифорнийский панк, такой, как Green Day, The Offspring.
Что касается идеологических моментов, изначально мы ориентировались на самые ранние панк-группы, существовавшие в то время, когда сама идеология еще не была изобретена в этом направлении. Сами Ramones, например, открещивались от нее. Их задачей было создать к концу 70-х альтернативу помпезному арт-року, который представляли такие группы, как Queen, Pink Floyd. Тогда они были смущены, что Sex Pistols сделали всю эту историю скандальной… Различные идеологические тенденции в панк-роке, вроде DIY («сделай сам»), стрэйтэдж (пропаганда здорового образа жизни), появились позже, в 80-х. Мы с интересом изучили их, конечно, но поняли, что они не имеют никакого отношения к нашей, российской музыкальной действительности. И наши кумиры Ramones ни о чем таком не думали — они думали о том, как развлекаться и быть популярной рок-группой. Нам нравилась их музыкальная модель — непритязательные песни с четкими, понятными мотивами, исполненные очень энергично, но не перегруженные аранжировками.
Пожалуй, у нас всегда была только одна главная идея — мы противопоставляли себя русскому року: если они играют заунывные песни — мы будем делать бодрые; они пускаются в рассуждения о судьбах Родины — значит, мы будем петь об алкоголе; они носят тельняшки и бороды — значит, мы будем выходить на сцену в косухах и с ирокезами. За что боролись — на то и напоролись: сейчас молодая панк-поросль ассоциирует нас самих с русским роком, потому что наши песни звучат на одной радиостанции с ним.
