— Вы любите то, что называется одиночеством? Свое одиночество? Дорожите им?
— Я бы сказала, не одиночество, а уединение. Это совершенно разные слова и, соответственно, разные состояния души.
— Одиночество совсем неприемлемо? Это для вас что-то очень пессимистическое?
— Ну зачем мы будем говорить о философском звучании этого слова. Одиночество — это есть одиночество. Но у меня не получается одиночества, потому что я, в общем, человек публичный: то я еду в жюри, то еду на концерт, то я выступаю, то я репетирую, то я с вами говорю. Ну какое может быть одиночество? Но уединение — это вполне реально.
— Вы не разочаровались в вашей профессии?
— Это совершенно другие отношения с профессией, чем очарование или разочарование. Естественно, когда в профессии больше 50 лет, то к ней по-другому относишься. Это не так трепетно, как было в молодости, когда только открываешь истины, которые до тебя были уже давно открыты. А сейчас это скорее поиски того, чтобы, во-первых, это было интересно самой себе, а во-вторых, так повернуть эту тему, как до тебя еще никому в голову не приходило.
— Считается, что профессия актера размывает собственное «я». То есть артист как бы растворяется в своих ролях. Ваша профессия размывает ваше самостояние, вашу личность?
— Давайте вернемся к Станиславскому: я в предлагаемых обстоятельствах. Это очень хороший, мудрый совет. И это очень хорошая школа. Но «я» может быть разное, от этого зависит окраска этих предлагаемых обстоятельств. Вот и все.
— Недавно я слышал Константина Райкина по этому поводу. Он вслед за Михаилом Чеховым сказал, что «я» в предлагаемых обстоятельствах для него совершенно неприемлемо. Он не хочет, чтобы его артисты и он сам несли свое «я» на сцену. Что нужно настолько перевоплощаться, чтобы от своего «я» там вообще ничего не осталось.
— Вы знаете, это теоретизирование. Можно и так повернуть эту тему. Все равно на практике актер пользуется своим материалом, а не чужим. Скульптор берет мрамор, и он из мрамора высекает, из мрамора получится скульптура, а не из глины. А если он берет глину, то будет из глины скульптура, а не из мрамора. Актер сам для себя и материал, и скульптор, поэтому он сам из себя делает то, что он хочет. Но это он из себя делает! Другое дело, что он может действительно далеко уйти. Но все равно это будет он, все равно это будет его фантазия, его знание жизни, его мировоззрение, его позиция к тому персонажу, которого он исполняет. От себя никуда не уйдешь.
«Никто не знал, что Высоцкий уйдет, и мы никогда не закончим этот спектакль»
— Понял. Почему я вначале заговорил об одиночестве… Вы ненавидите такие понятия, как коллектив или толпа?
— Вы за меня придумываете какие-то немыслимые глаголы. Зачем за меня что-то придумывать? Театральное искусство — искусство коллективное. Хочешь ты или не хочешь, если ты в театре, ты работаешь в коллективе. А как ты к этому относишься — глубоко твое личное дело, которое запрятано и никак не выносится на суд зрителей. Зрители об этом не должны знать. Что касается не театрального коллектива, то в принципе случайное сборище людей я не люблю, потому что тут идет бессознательное, неуправляемое, иногда взрывное что-то такое. Тогда я действительно отхожу подальше от такого рода сборищ и коллективов. А когда ты в театре проработала больше, чем 30 лет… Я была в коллективе, естественно. Опять-таки можно в коллективе жить, то есть бытово. А можно в театре только работать. Это тоже две разные жизни. Некоторые любят общаться, обсуждать новости с друзьями… Даже не с друзьями, с людьми, с которыми он работает. Но не обязательно же это делать, никто не заставляет.
— Просто был известный случай, когда вы с Высоцким подготовили моноспектакль на Таганке, позвали коллег — и никто не пришел.
— Это все слова. Никто не знал, что Высоцкий уйдет, и мы никогда не закончим этот спектакль. Спектакль был вне репертуара, поэтому мы репетировали его после основной репетиции. И показывали первый акт на сцене тоже после основной репетиции, когда люди разбегались по домам. У них же до спектакля было каких-то два лишних часа, когда нужно было что-то сделать. Многие подумали, что они посмотрят потом. Некоторые подумали, что они это увидят целиком. Опять-таки нет опыта будущего. Это не потому, что все так уж плохо к нам относились. Просто так случилось, что тогда никто не обратил внимания на это объявление. Так часто бывает. Очень часто, когда на репетиции ни души — и ты репетируешь. Ну и что?
— Это вы так сейчас говорите. Прошли годы, что называется…
— Да и тогда, когда в зале никого не было, мы нисколько не удивились.
— И ни вы, ни Владимир Семенович не расстроились из-за этого?
— Не то что не расстроились, мы вообще не обратили на это внимания. Ведь сколько раз мы с тем же Высоцким репетировали «Вишневый сад», когда оставались только Эфрос, Высоцкий и я.
— Но было же объявление: приходите…
— Ну и что? Это просто потом уже, после смерти, начинают анализировать, вспоминать… Такой постскриптум.
«Я просто боюсь даже кары небесной»
— Вам свойственно такое чувство, как зависть?
— (Пауза.) Да нет… Слава богу, нет.
— А кто-то из великих сказал, что это двигатель для собственного совершенства?
— Да мало ли в каком контексте кто что скажет. Зависть — это, конечно, в общем, чувство природное. Если оно есть у человека, это чувство разъедает душу. Слава богу, у меня этого нет. И поэтому я говорю — слава Богу.
— А то, что называется месть… Вы никогда не мстили кому-то?
— Нет, избави меня бог. Я же не враг себе. Любой дурной поступок, сознательно дурной, возвращается бумерангом. В этом я абсолютно убеждена. И наблюдала очень много, когда на моих глазах люди просто иногда гибли из-за своих вот таких поступков. И потом я человек верующий. Я просто боюсь даже кары небесной помимо всего прочего.
— Вы верующая… извините, давно?
— Вы знаете, я это не обсуждаю. Никакого отношения к зрителям такие вопросы не имеют.
— Но в советское время… Вы никогда не вступали в партию, вам не предлагали?
— Ну, наверное, предлагали, потому что предлагали всем. Ну и что?
— Вы не вступили?
— Нет. Это уже были 60–70-е годы, «оттепель», когда необязательно было вступать в партию. Ну, кто делал карьеру партийную, тот вступал, естественно, это их личное дело. Но я никак не брошу камень в огород наших отцов и дедов, которые вступали в советское время в партию. Мало ли по каким причинам они это делали. Не обязательно из-за карьеры, а иногда просто из-за страха быть на грани жизни и смерти.
— А вы разделяли советскую идеологию?
— Я не отвечаю на эти вопросы. Чтобы говорить о политике, надо в ней очень хорошо разбираться, а вот эти досужие обывательские разговоры я терпеть не могу.
— Сейчас все говорят о политике, в том числе многие ваши коллеги. Вы — никогда.
— Это не моя профессия, зачем я буду об этом говорить. Я в этом ничего не понимаю.
— Может быть, просто вы себя считаете выше этой суеты?
— Мне хватает своих забот.
— Есть такое понятие «гражданин», «гражданская позиция». У вас ведь она, наверное, тоже есть?
— Знаете, что касается веры, так называемой гражданской позиции, патриотизма и всех ваших любимых газетных фраз — это вопросы внутреннего порядка. А вы не тот человек, перед которым я должна раскрывать свою душу. И, соответственно, ваши читатели — тоже. Это люди, которых я не знаю. Они меня знают по моим образам, по моим поэтическим вечерам, по моим книжкам. И если они люди внимательные, то они все обо мне узнают через это. Потому что человек более откровенным, чем в своих ролях, быть не может. Если он хорошо играет, конечно. А вот эти вопросы-ответы — это все от лукавого. Сегодня я в плохом настроении, я могу вам такое сказать, что вы и не обрадуетесь.
— Это ваше право.
— Я просто устала, и все.
«Мы жили не этажом выше, мы жили в этой же стране»
— Тогда я бы хотел вас спросить о предательстве. О том времени, когда уехал Любимов и все артисты Таганки остались с ним на моральном уровне. Но пришел Эфрос, и вы были одной из очень важных для него актрис. Но у вас в театре на Эфроса реагировали по-разному, иногда очень жестко. Вскоре он умер. Вы тогда не участвовали во всех этих кампаниях?
— Знаете, я тоже не отвечаю на такие больные вопросы, которые касаются судеб очень многих людей, очень многих известных людей. Я не отвечаю на такого рода вопросы в интервью. Я об этом очень подробно написала в своих книжках. А просто так вам ответить что-то такое для того, чтобы пощекотать какой-то ненужной фразой ваших читателей, мне совершенно не хочется. Хотя вы можете повернуть мои фразы, как вам будет угодно.
— Давайте о кино. Вы замечательно сыграли в фильме Киры Муратовой «Настройщик». Насколько вы понимаете Муратову как режиссера? Вы можете считать себя ее актрисой? Или вообще для вас такая постановка вопроса — чья актриса — неправомерна?
— Никто никогда не скажет про себя: я актер такого-то режиссера. Но то, что Кира пригласила меня в свой следующий фильм, «Вечное возвращение», это говорит, что ей просто было интересно работать со мной.
— Насколько вам с ней было трудно работать?
— Совсем не трудно. Как может быть трудно с талантливым человеком?
— Но талантливых надо по крайней мере понимать и принимать такими, какие они есть.
— Естественно, мы просто исполняем волю режиссера.
— Но я читал, что вы говорили, как она кричала на съемках, была недовольна; как любит работать с непрофессионалами, а вы были там одной из немногих профессиональной актрисой, и вас это раздражало.
— Да нет, кто-то написал вместо меня что-то такое, и пошло, пошло… Глупость какая-то очередная.
— Когда фильм Тарковского «Зеркало», где вы играли, долго не выходил на экраны, вы понимали, почему это происходит? Вы приняли это как должное? Вы понимали, что это «полочный» фильм?
— До «Зеркала» мой основной фильм «Дневные звезды» пролежал на полке не знаю уж сколько лет, я не подсчитывала. И он был весь изрезан. Поэтому он вышел просто без рук, без ног и без головы. И что теперь говорить про «Зеркало». Мы жили не этажом выше, мы жили в этой же стране.
— А к нынешнему времени, так называемому посттоталитарному, как вы относитесь? Насколько вы принимаете его? Вам иногда не хочется вернуться в прошлое? Я о творчестве говорю, не о политике.
— Что касается нынешнего времени… Я в основном работала за границей с режиссером Теодором Терзопулосом. У меня был свой театр, театр «А». Мы ставили совместные постановки и возили эти спектакли по всему миру. Что касается моей личной жизни, она в принципе не изменилась. Изменился только взгляд на внешнюю жизнь. Но давайте не будем всуе об этом. В любом времени есть плюсы и минусы. Смена формаций (поскольку я все-таки закончила Экономический университет) меньше всего происходит от воли людей. Это идут какие-то энергетические, другие потоки. Причину надо искать глубоко-глубоко и очень далеко в истории. А мы только смотрим и обсуждаем следствия. А следствия… Что их обсуждать. Они есть, их видишь. А чтобы говорить о причинах, надо знать историю, философию, психологию. Знать много чего, чтобы понять, что происходило тогда.
— Скажите, насколько вы умеете приспосабливаться к существующей ситуации?
— Дело в том, что я не приспосабливаюсь, я просто не сопротивляюсь. Как судьба меня поворачивает, так я и живу. Я просто принимаю и плохое, и хорошее в потоке жизни. А жизнь, она не очень легкая. Кто сказал, что она легкая?
— Вы понимаете, что я говорю не о хамелеонстве. Просто когда ситуация меняется вокруг вас, вы ее принимаете или не принимаете?
— Хорошо, допустим, не принимаю, и что дальше?
— То есть вы идете против течения? Когда большинство выступает за что-то, а вы одна против. Против всех.
— Да ну перестаньте ради бога! Я не понимаю вас. Приведите пример.
— Примеров очень много. Иисус Христос например.
— О чем вы говорите?
— Разве вы не бывали в такой ситуации? Ну как бы вам объяснить, чтоб вы поняли? Про Высоцкого уж говорить не буду… Вы смотрели фильм «Чучело» Ролана Быкова?
— «Чучело»… «Чучело»… Смотрела, но очень давно. И что?
— Этот фильм не важен для вас? Это же модель того, о чем я говорю.
— Ладно, давайте дальше.
Я встал.
«А вы что, в «Чучеле» снимались?» — спросила она. «Нет». Мы вежливо раскланялись, и я удалился — растерянный и непонятый.
Пришел домой... И вдруг: ну конечно, вот сейчас! Набрал ее номер: «Алла Сергеевна, вы понимаете, о чем песня Высоцкого «Охота на волков»?» — «Да», — удивленно ответила собеседница.
Да? Ну и отлично. Значит, надеюсь, она меня все-таки поняла.
