После торжественной церемонии награждения в Оперном доме Тэгу, где Розовский со товарищи прошел по красной дорожке под гул аплодисментов корейцев, мы с ним решили через его (Розовского) героев поговорить о современности, а потому получилось необычное интервью от Амадея и Анны Карениной до Хлестакова и черного квадрата, итак...
Амадей. Можно в кавычках, можно без; известный спектакль, поставленный Розовским в тогда еще МХАТе (а не МХТ) им. Чехова, Моцарта играл Владимир Пинчевский (много позже — Безруков), а Сальери, понятно, Табаков (после чего он, собственно, и перешел к Ефремову).
— Любопытно, что этот спектакль во МХАТе я ставил одновременно с рождением театра-студии «У Никитских ворот» (1983).
И рад, что оказался тем мостиком, по которому снова сошлись два художника — Табаков и Ефремов, которые были в сложных отношениях после ухода Ефремова из «Современника»; до репетиций «Амадея» они почти не разговаривали, но все равно обожали друг друга, чем я и воспользовался, пригласив Табакова.
Шел спор — как надо играть Моцарта? Понятно, вся эта история — миф, с другой стороны, этот миф обессмертил Сальери (тут не личность важна, а два разных подхода к жизни и к искусству). На помощь приходит Бог. Моцарт — божий дар, свобода. Озорник, любитель женщин, жизни, вина, пиршеств, фантазер... он — гений, который действительно несовместим со злодейством. Этакий Пушкин на все времена. Кстати, Пушкин очень хорошо стрелял и по всем законам должен был укокошить этого Дантесишку как муху, он был абсолютно уверен в своей руке. Просто дико не повезло. Но Пушкин защищал жену, свое достоинство, он не занимался убийством. И эта его светлая правота — совершенно моцартианская.
А что есть сальеризм? Это технология, умение технологически предсказуемо создать высокое произведение искусства. Да, у Сальери много прекрасных мелодий, моцартианских по стилю, но в них нет свободы гения. Моцарт шутит, Сальери только пытается. Один божий человек, другой только рядится; у одного истовость веры, другой просто заключен в клерикальную оболочку. Один плевать хотел что на богатство, что на бедность, другой — холуй государства. Моцарт непобедим, хотя и проигрывает Сальери на короткой дистанции, при жизни. Одного в выгребной яме хоронят (и мы не знаем, где могила самого великого человека всех времен и народов), другого — с почестями и под фанфары.
...Мне не хватало в пьесе Питера Шеффера многих нюансов по Моцарту, поэтому я ввел в повествование потрясающие дневники композитора (поданные от его имени). Тогда, в 1983-м, это был вызов цензуре, власти, несвободе, интриганству, подлости. И до сих пор этот вызов приходится бросать. Хотя от цензуры охраняет Конституция, и любой цензор, который придет в мой театр, будет спущен охранником с лестницы.
Анна Каренина. Недавняя необычная премьера театра — «Владимир Набоков: «Анна Каренина», лекция».
— Большинство моих любимых артистов на репетиции слушали-слушали, потом взорвались, начали навязывать свое видение: Каренин кричал, мол, какая сука эта Анна, Долли защищала семейные ценности (ложь во спасение), Вронский (который любил, но предал) стал доказывать, что у него не было выхода... Я не осекал их, зная, что без оправдания образа они не сыграют. Но, увидев, что все заодно и против Анны, заодно и против, — я понял, что это суть моего спектакля. С одной стороны — Женщина, с другой — «наш развратный Вавилон», осуждающий ее каждый со своей правотой. Вавилон раздавил, задушил, предал — ту, которая ПОЛЮБИЛА. Ведь ее любовь искупает всё.
Мне кричали: «Она проститутка!» — проститутка, ребята, не любит, она торгует за деньги. Анна возвышенна и честна, да, она грешница, за что платит собственной жизнью, ее загнали в тупик. Потому что предательство близких — вообще непереносимая вещь, для меня, во всяком случае...
Высоцкий. Розовский — автор экранизированной пьесы «Концерт Высоцкого в НИИ», а также спектакля-шлягера «Роман о девочках» по незавершенному произведению Высоцкого.
— Высоцкого при жизни не причисляли к поэтической братии; были профессионалы, а он вроде как талантливый артист, хорошо поющий свои песни, — максимум, чего он удостаивался. А вот причина его посмертной массовой славы кроется, мне кажется, в дозированном сочетании его народности и интеллекта. Вещей, казалось бы, несовместимых. Но достаточно вспомнить «Балладу о детстве», чтобы понять, насколько он был близок каждому «дворовому воспитаннику», безотцовщине, шпане, им несть числа...
Все жили вровень, скромно так:
система коридорная,
На тридцать восемь комнаток
всего одна уборная.
Здесь зуб на зуб не попадал,
не грела телогреечка.
Здесь я доподлинно узнал,
почем она, копеечка.
А вторая ипостась — его артистизм, уникальный по мощи голос, приблатненная манера пения, которая продолжила линию Утесова и даже в какой-то степени Вертинского. Артистизм интонирования — он правильно акцентирует свои стихи. Да, будучи напечатанными без голосового изъявления, они что-то теряют. Но тем и прекрасен Высоцкий, что он, подобно античным поэтам, вернулся к исполнению своей поэзии бардовским способом... и тут возникла не просто поэзия, но поэтика. Плюс слава Таганки, есенинский размах, голой грудью бросался на цепи. Он был понятным, близким, своим...
Власть ненавидела его при жизни, но после смерти официализировала, пригладила, приспособила к себе, сделала его не тем Высоцким, каким он был, не тем, которого я знал по альманаху «Метрополь». Будь он жив, он размозжил бы черепа тем людям, которые его растиражировали, убрав острые углы.
Гамлет. Знаковый спектакль театра с Максимом Заусалиным и Валерием Толковым в заглавных ролях, вызвавший одобрение критики...
— Миф о Гамлете обязан предупреждать нас о грядущей катастрофе. «У меня нет будущего!» — говорит он. Раз нет у него, почему оно должно быть у нас? А что же всемогущий Бог, к которому Гамлет не обращается напрямую, предпочитая более общее обращение — к Небу?.. Бог молчит, как всегда; и ответ на критику мира со стороны Гамлета демонстративен у Шекспира: отсутствие Бога в земных делах. Гамлет, примирившийся со смертью, но не примирившийся с жизнью, перед боем с Лаэртом обречен на героическое умирание. А могильщики, тотчас пришедшие к его трупу, накрывшие его вместе с другими трупами общей тряпкой, намекнут на глобальную бессмыслицу всего и вся.
Гамлет — не жрец, не пророк, не учитель жизни. Напротив, он бывает смешон, нелеп, бессилен. Но и в бессилии своем он значителен. «Во имя чего?» — любимый вопрос моего учителя Товстоногова перед началом работы. Ответ получим по ходу пьесы. Одно ясно: Гамлет — мое второе «я», мой двойник и даже, если угодно, клон, а представление о нем — моя личная история и трагедия.
Достоевский. В Рижском театре русской драмы сначала с успехом шел «Убивец» (по «Преступлению»), а в Москве позже — «Крокодильня» (комедия на темы Достоевского) о том, что «не любить Россию — преступление, а любить — наказание».
— Классика надо уметь распознавать и воспроизводить. Можно ли дополнять? Можно! Наш-то исторический опыт куда полнее, чем у классиков. Достоевский был пророком, но мы уже пережили страшный период, когда все его пророчества оправдались. Так что с позиций начала XXI века можно и нужно вытаскивать из Ф.М. все самое актуальное. Мы обязаны его актуализировать! Но именно его, автора. А не так, что под его фамилией продаем свою концепцию, — это абсолютное шарлатанство, которого вокруг очень много.
...Саддам Хусейн незадолго до казни читал «Преступление и наказание» Достоевского, это не спасло его, хотя, может, и помогло принять смерть. Но сам позыв души этого преступника нам интересен для анализа. Поздновато, правда, начал, пораньше бы.
Кафка. Спектакль по пьесе Розовского «Кафка: отец и сын» уже не идет в театре.
— Я скажу просто. У русских свой Кафка. Это для Европы он такой фантастический автор, а для нас Кафка — это будни.
Мейерхольд. Розовский написал пьесу «Триумфальная площадь», посвященная Мейерхольду. Вопрос о современных режиссерах, про которых часто говорят как о «Мейерхольдах нашего времени».
— Мейерхольд неповторим. Такое же мощное явление, как Станиславский. Прав был Вахтангов, сказавший: «Мейерхольд дал корни театрам будущего. Будущее и воздаст ему». Мастер сделал театральную условность краеугольным камнем своей эстетики. Понятно, что любой теперь, кто этими приемами пользуется, мнит себя «мейерхольдом». Однажды Петя Фоменко сказал (когда его начинали сравнивать): «Да я сам себе Мейерхольд!» Это точная позиция не самовлюбленного, а ответственного творца.
А нынешние сравнения... Мейерхольд был человеком огромной культуры, прошедший через Художественный театр, он был первым Треплевым, издавал журнал о комедии дель арте. В нынешних «мейерхольдиках» такой культуры начисто не наблюдается. Нет, Богомолов начитанный, знающий и ориентирующийся в культурном пространстве режиссер. Но вот кто еще... поостерегся бы кого-то выделять.
Мейерхольд писал, что «хочет пламенеть духом своего времени». И этот пламень в итоге сжег самого Мейерхольда. Эксперимент должен быть выстрадан. Сейчас мы совершаем ошибку, считая, что эксперимент есть магистральный путь развития бесцензурного театра. Само понятие эксперимента как-то искусственно сузилось, в нем в качестве «новаторов» болтаются графоманы и шарлатаны, мало что умеющие. Кафка не получал гранты и премии! И Ежи Гротовский жил впроголодь. Все экспериментаторы должны отголодать свой театр, свой эксперимент, свой авангард. И негоже называть авангардом вторичность, которой сто лет в обед, — фактомонтаж, использование телетехники в театре и так далее...
Есть приемы, набившие оскомину, скажем, смена пола (мужчины играют женские роли и наоборот), боже мой! Мы это считаем «находкой», а этой находке ровно такая же цена, как и любой другой пошлости. Расстреляйте меня, но Чехов не писал образ Аркадиной в виде актера-мужчины! Для меня это позор театра, и не потому, что я ретроград и ортодокс, а потому, что это безвкусица и более ничего. Нельзя убивать автора пьесы, утверждаясь самолично.
Норд-Ост. Дочь Розовского Александра пережила страшный теракт.
— Не дай бог никому это пережить. В 14 лет в течение трех суток находиться под реальной угрозой смерти... если по силам это представить. Уже на вторые сутки всем было ясно, что будет штурм, а раз штурм, то прольется кровь. Кровь не пролилась, но более 130 человек погибли от газовой атаки и ее последствий.
В нашем театре работала актриса Вика Заславская, и ее мальчик Арсений Куриленко погиб. Сидел он рядом с Сашей. Тут же сидела девочка Кристина Курбатова. Ее нашли в морге... Ходим каждый год к ним на могилу.
Поэтому я бесконечно благодарен тому неизвестному солдату, который спас мою дочь, вытащив ее одной из первых. Но это травма на всю оставшуюся жизнь. И я стараюсь не затевать с нею эти разговоры, эти воспоминания. Она, естественно, все помнит. Доктор из больницы в Сокольниках (где мы уже днем ее нашли) сказал, что Саша — сильный человек. Она, когда ее только привезли, сумела назвать имя и фамилию. Но не адрес. Опухшее лицо было, вздутые щеки, синева под глазами. Потом это все ушло. В первый год рефлекторно шарахалась от женщин в парандже, от спецназовцев. Сейчас она одна из ведущих актрис в РАМТе, в июне родила, так что у меня внучка...
Песни нашего двора. Коммуналка. Два самых популярных спектакля театра, которым по 20 лет, причем сделаны они за неделю.
— «Где твои 17 лет? На Большом Каретном...» А мои — на Петровке. Полстраны сидело в лагерях, другая половина жила в коммунальных квартирах. И я в такой жил — 83 человека. Удивительно? Да, в полуподвале, где прошло все мое детство. Коридорная система и — комната, комната, комната... в ведре крыса живая сидит. И мы, дети войны, играем с этой крысой: надо было сахар положить, замереть, посидеть 10–15 минут, крыса выбегала, хвать сахарок — и в щель в полу! Я до сих пор не боюсь крыс. А самым кайфом считалось, когда она с руки брала. Тогда ты для всех герой!
В нашей коммуналке было все. Мордобой. В кастрюли плевали. Была такая Валька, и у Вальки был мент, до любви к ней в комнату приходил. Стены содрогались. У Вальки был сын Юрка, которого она на это время выгоняла. А он ревновал и дрался с матерью, мент защищал. Мой отец, отсидев десять лет, решил заехать в Москву (куда он приезжать не имел права, но хотел увидеть сына, то бишь меня). Все знали, что «Лидкин муж вернулся». Мы очень боялись, что Валька и ее мент доложат по инстанции, и папу по новой заберут за нарушение паспортного режима. Но папа несколько дней у нас провел. И что бы вы думали? Никто не донес.
Хотя, казалось бы, «евреев ненавидели»... но не донесли. Не продали. А это 1947 год — антисемитизм процветал. Бабушка моя была ранена в ногу во время бомбежки (меня спасала, я был под ее животом), все парила в кипятке свою распухшую ногу. И вот соседи Тяпкины видят, что у бабушки ничего нет, звали к себе, наливали супчику. Так что жили скорее дружно.
Татьяна Ревзина, жена и директор театра.
— Где вы видели директора, который, когда надо, возьмет половую щетку и будет чистить туалет? А она это делала, у нее студийная закваска при всей ее светскости и рафинированности (музыкант все-таки, за плечами Гнесинский институт). Талант важен, но также важны преданность и постоянство. И Таня — настоящий друг.
Хлестаков.
— В «Новом ревизоре» у нас чертовщина и бесовство, пришедшее к нам вместе с бюрократией: человек в лапах системы. Причем актеры импровизируют на глазах у публики и вместе с нею. Финальная сцена — городничий обращается прямо в зал, мол, сейчас будет последняя знаменитая фраза о визите ревизора, так давайте ее порепетируем с вами. Двести человек встают, принимают «гоголевские позы» — наклоняются, разводят руки, застывают.
Черный квадрат. В этом спектакле артист театра Андрей Молотков оказывается внутри «Черного квадрата» Малевича, внутри неизведанного пространства, где глаза ничего не видят, зрение обманет, опереться не на что, а вести тебя может только дух...
— Черная дыра цивилизации, — завершает свой монолог Розовский, — это то, что меня гложет более всего — «человек в мясорубке истории»; гуманизм в XX веке стал посмешищем; он, может, и был до Освенцима, но никак не после. Частная жизнь каждого оказалась под колоссальным давлением с двух сторон: слева — гитлеризм, справа — сталинщина. Фашизм и большевизм привели к миллионным жертвам с обеих сторон.
Как выжить в этой исторической схватке? Как сохранить себя, семью, чувство собственного достоинства? Оказалось, это почти невозможно, потому что разрушению подвергается все. Еще у Гете (когда жизнь человека декларировалась как божий дар) появляется та черная пустота, которую мы называем дьяволом. Достоевский, Гете, другие мыслители предупреждали о страшном развитии событий, но мы не вняли. Пустили внутрь дьявола и начали себе и окружающим врать-врать-врать (17 раз напишите это слово), чем и заняты с утра до ночи и с ночи до утра.
Бесы сотворили Октябрьскую революцию, затем коллективизацию, Большой террор, сотворили тот социум, где народ ценой феноменальных жертв пытался сохранить свое «я», свою душу. Но я не могу сказать, что мы в итоге победили фашизм. Мы победили его в военном отношении, но насилие осталось в нас — как главный способ решения всех проблем. Сколько в нас оголтелости, взаимной ненависти. Бесовство вошло в каждый дом, в каждую семью, в родителей и детей. Мы говорим: «Культура падает». Культура незыблема, это мы падаем, мы деградируем. Культуре как таковой ничего не грозит. Почему мой «Гамбринус» идет 30 лет с большим успехом? Потому что взята интернациональная тема братства... а живем мы при этом в условиях вражды, всякого рода фобий, нарастающего радикализма. Каждый день видим отрезанные головы и стреляющие пушки...
И из этой тьмы нас может вывести только дух, надо уметь услышать его голос.
Ян СМИРНИЦКИЙ, Тэгу.
