— Михаил, вашему коллективу исполнилось 25 лет, есть жизнь после юбилея?
— Мне очень нравится высказывание старших товарищей: «Юбилей — это катастрофа с оттенком праздника». Но это когда возраст 60, 70. Правда, имеются и примеры! Владимир Зельдин в свои 101 действующий артист! А тут всего какие-то 25! Так что жизнь после точно есть. Большая и красивая. Этот тот возраст, когда люди уже верят, что ты не подведешь. Верят настолько, что приводят к нам своих детей! На вечерний концерт! У нас по пятьдесят детей в зале. Я, бывает, не верю своим глазам. Это высшая степень доверия — привести ребенка на взрослый концерт. И я очень четко понимаю, что все, что на сцене происходит, будет для них хорошо. Не разрушительно.
— Вас такому отношению к профессии научили педагоги или сама жизнь?
— Меня в свое время в Гнесинке научили многому. В училище нам преподавали советские музыканты, педагоги-бессребреники. У них были очень хорошие традиции, душа, сердце, они все нам отдавали. Без зарплаты! Мы должны сегодня отработать. Это карма. А я вообще должен отработать за всю свою семью. За всех родственников моей матери, которые погибли в Великую Отечественную, их закопали живьем. Я должен за них и за всех отработать! И мне дан такой шанс! Мой отец — уникальный человек, участник прорыва ленинградской блокады, он был призван в первый день войны, из ста тех призывников вернулись только трое. В июле 41‑го ушел на фронт и в августе 45‑го вернулся пешком из Берлина. Выживший — так он себя называл.
— Вы похожи на своего отца? Чувствуете себя наследником того поколения?
— Мне мой двоюродный дядя, чемпион Европы по самбо, Илья Ципурский, сказал: «То, что ты сделал в Кремле, могли сделать только два человека: твой отец и ты». А я не понял сначала, что он имеет в виду, а потом подумал: что же сделал мой отец? как он прорвался? Прожил 97 таких непростых лет, и всю сталинщину, и в коммунальной квартире, и брат мой старший болел в детстве, и надо было его вытягивать, выхаживать, зарабатывать. И войну такую пройти. И приехать из Могилевской области в 18 лет учиться. Одному! И поступить в педагогический техникум, а дальше в академию Внешторга. Что это вообще? И у меня кодекс определенной ответственности, он есть. Перед семьей погибшей матери, перед отцом и уже дальше… Ответственность за музыкантов, которых я объединил и сказал: «Ребята! Вам не будет стыдно сказать своим женам, что вы музыканты! Они не будут говорить: «Ну че, ты, музыкантишко, актеришко. Занялся бы делом настоящим! Вон люди деньги зарабатывают! А ты что там?» Вот я взял эту ответственность, и они гордо говорят: «Мы — артисты!» И это не самолюбование, а некое признание людей, которые приходят, видят их рост, мастерство и становятся их безумными поклонниками. У Хора Турецкого есть правильная несущая сила, которая распространяет лучшую музыку, тщательно отселекционированную нашей ответственностью перед публикой.
— Понятие «хор», скажем прямо, совсем некоммерческое. Как вам удалось добиться такой популярности, работая с этой музыкальной формой?
— Секрет успеха в нашем советском музыкальном образовании. Мы учились у лучших! Скажем, хоровое училище Свешникова, откуда у нас четверо парней. Ведь в 80-е годы, когда мы там учились, это было среднее учебное заведение — лучшее в СССР. Лучшее! Из двух тысяч мальчиков учиться брали только двадцать! А заканчивали десять! Институт Гнесиных в 80‑е годы — это лучшее прогрессивное учебное заведение. Сейчас, конечно, стагнация происходит, культура перестала быть идеологией и стала услугой, а где услуга, там много математики и мало божьего промысла. Но мы ни на минуту не останавливались, не меняли профессию, совершенствовались в своем деле. И сделали из многоголосного пения большой артистический проект. Это уникальная концепция, когда на одной сцене можно услышать оперетту, мюзикл, нескучную классику, оперу, популярную рок-оперу, рок-баллады, рок-н-ролл, народные песни, песни советских композиторов, ретрошлягеры, эстраду и фольклор. То есть в течение всего шоу зритель получает срез лучших музыкальных произведений в простой и доступной форме.
— Шесть лет назад вы создали уникальный женский проект — SOPRANO. Как к этому отнеслись солисты хора? Не ревнуют?
— Ревнуют, конечно, но нужно честно признать, что к Хору Турецкого я ближе, потому что тут я совмещаю позицию руководителя с амплуа артиста. В SOPRANO у меня немного другая функция: продюсера и наставника. Я наблюдаю за развитием солисток, продумываю творческую стратегию создания музыкального продукта — вот зона моей ответственности. И все же большую часть времени я провожу с мужским коллективом, поэтому им грех ревновать. Как я всегда шучу, я женат на Хоре Турецкого, а SOPRANO — это любовница, и она понимала, на что идет. (Смеется.) Если серьезно, то я очень люблю женский коллектив, считаю, что все его участницы и то, что они делают, — уникальное стечение обстоятельств. В 2009 году был проведен огромный кастинг. Для того чтобы отобрать не просто девочек на выданье — попела год на сцене и успешно замуж вышла, — я изучал историю каждой. Все они начали заниматься музыкой в трехлетнем возрасте, когда только пришли в музыкальную школу, и среди них нет ни одной, которая бы оказалась в этой профессии случайно. Это замечательный коллектив, и я вкладываю в него всю свою душу и искру творческую.
— Есть у вас любимая публика, может быть, самая отзывчивая или самая понимающая?
— Для меня самый высокой, самой большой оценкой концерта бывает момент, когда охранник в зале вдруг начинает оживать и подпевать. Вот это высшее признание. Когда человек каждый день на работе, он сосредоточен на других вещах, но ничего с собой сделать не может. А если говорить о публике, она вся для нас важна в любом зале, в любом городе. Это люди, которые нам доверяют свое время, свою заинтересованность, они ведь могли бы предпочесть другого артиста — на рынке большой выбор. Но если нам доверяют, мы должны оправдать это доверие, поэтому мы отдаем себя публике целиком.
— 9 мая, учитывая историю вашей семьи, наверное, совершенно особенный для вас день?
— Очень я тонко чувствую этот праздник. Мы с отцом до его 97 лет ходили и в парк Горького, и в Измайлово! Он был такой старый театрал, ему важна была поэзия, творческие вечера, он до конца своих дней читал стихи. Ему было 92 года, когда он вышел на моем концерте на сцену концертного зала «Октябрьский», а Санкт-Петербург — это город, который он отстаивал, имел награды и за оборону Ленинграда, и орден Красного Знамени, и медали разные. И он взял микрофон и прочитал там стихотворение: «Нас все меньше и меньше, а ведь было нас много, а ведь было нас столько, что ломалась дорога. Наши души хрипели...» И вы понимаете, он стоит с микрофоном, и сразу в зале ощущение эпохи, истории. Сразу все встали. Такая публика пришла вальяжная на концерт, пафосная, и эти люди встали, как дети, потому что они почувствовали в нем такую энергетику! Мне наш звуковик потом сказал: «У меня мороз пошел по коже, когда он начал это читать!» А у него никакого волнения: ни рука не тряслась, ничего... А как отец мог моментально переключаться! Когда он понял, что увел настроение публики в какое-то не то направление — сразу же развеселил зрителей. К нему вышла девушка лет 25, цветы вынесла. Один из наших артистов говорит: «Борис Борисович, давайте помогу спуститься!» А отец: «Не мешай, я с дамой!» И пошел с ней. По залу промелькнули улыбки — люди вернулись в прежнее состояние.
— Он рассказывал вам что-то особенное о войне? Возможно, неглянцевую, непарадную сторону?
— Я, конечно, расспрашивал его, мне уже было 28 лет, и я говорил: «Давай расскажи, а то ты за 28 лет сказал 28 слов!» И он мне рассказывал, что такое жизнь. Как сидели они в окопах, ели там муку с водой, голодуха, 52 килограмма вес был, и друг говорит ему: «Пойдём в лавку, две банки тушенки украдем!» И отец согласился: «Пойдем!» А в четыре утра тот его будит: «Пошли!» А отец говорит: «Не пойду! Я боюсь! Хочу, но боюсь!» И парень тот один пошел, а вечером его расстреляли! И все! Вот что значит выживший! Не было бы и Хора Турецкого! И я уже понимал, почем фунт лиха. И у меня 9 мая — это не «деду за Победу», папа поздно произвел меня на свет, в 50 лет. Но я все успел выхватить, все понять. И мама всю войну прошла — была медсестрой госпиталя в Горьком. Так что для меня 9 мая — праздник особый, и мы сделали специальную программу «Песни Победы». В прошлом году выступали с ней на Поклонной горе, где собрались 150 тысяч человек, и вся площадь пела с нами лучшие песни военных лет. В этом году были в Севастополе.
— Выросли вы, значит, в московской коммуналке? Петь начали еще в детстве?
— Я начал петь в год и два месяца, это было такое фанатство! Я пел в ванной комнате, и меня ненавидели соседи. Это потому что я все время пел писклявым голосом да еще играл на флейте! А у нас был сосед — старый машинист, большевик, он меня просто не выносил! У него не было своих детей, и ему было трудно. Тут же возникал и национальный вопрос... Кричал: «Черт! Жидовская морда! Мешаешь отдыхать!» Мне было восемь лет...
— Ощущали давление по пятому пункту?
— Ох как ощущал. И на мою маму он наезжал: «Мы с сионистами живем!». А она говорила: «А ты фашист!». Он брал трубку, говорил: «Фашист Алексеев слушает!». Это как раз был конец 60‑х. Израильская военщина, агитация как раз шла, противостояние политическое. А я был маленький совсем. А дальше он приболел, парализовало его, а у них авария случилась в комнате с трубами, и он упал на пол и стал захлебываться. А я его вытащил. Мне было 12 лет! Я жизнь ему сохранил. И он потом со своей женой приходили к моей маме и говорили: «Мы старые люди! Мы такую ошибку сделали! Вы такие невероятные! Вы такие потрясающие! Мы так виноваты! Мы такие идиоты!» Ну как-то так. Коммуналка! Но я эту коммуналку любил! У меня там была своя первая аудитория. Моим коронным номером была популярная тогда песня «Сиреневый туман», которую я пел для старшего брата и его друзей. Он ставил меня на стул, и уже не надо было ничего говорить, все девчонки были его! Так он завоевывал их сердца!
— Что это за странный подарок вам сделали недавно — подарили православный крест? Это на что-то намек?
— История с крестом была неожиданной, и я сам не очень понял, что это было. Случилось все во время нашего юбилейного концерта — 24 апреля, в Вербное воскресенье. Хор исполнял музыку разных народов и разных эпох, и была ария Христа из рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда». Разговор с Богом-Отцом, это такая концептуальная ария. Ну и после этой арии кто-то мог теоретически подарить крест. Но подарили почему-то после самой популярной еврейской песни «Хава нагила». Больше похоже на провокацию, чем на подарок, если честно…
