Идиоты разные бывают. Князь Мышкин у Достоевского — добрый, мягкий, беззлобный, боящийся обидеть. Главное — чистый! Идиотом его называют потому, что он душою выше других; некоторым людям это нестерпимо.
Идиот на сцене «Ленкома» (Богомолов) — совсем иной. Главное — грязный. Мерзость беспросветная.
Название романа — «Идиот». Название богомоловского спектакля — «Князь». У Достоевского — Мышкин. Богомолов фамилию сменил: Тьмышкин.
Князь Тьмышкин. Поневоле вспомнишь князя тьмы, который абсолютно могущественное зло. А здесь его ублюдок — незаконнорожденный мелкий бес, крыса; и поздравим режиссера — сходство с крысой удивительное. Трудно сказать, чего тут больше: мастерства или природных данных. Все совпало: сам сочинил, сам поставил, сам играет Тьмышкина.
Текст, звучащий со сцены, не Достоевского. Такое могла бы смастерить волшебная сказочная крыса (смертельный враг геройского Буратино). Она разгрызла роман, притащила куски на сцену, кое-как слепила… Идею Достоевского она или не поняла, или потеряла, или сознательно отбросила, ибо бессильна воплотить. Зато вставила похабщину, всякое паскудство.
Настя (типа Настасья Филипповна) пишет Тьмышкину, как сообщают публике, любовное письмо — кровью! После маленькой паузы добавляют: «менструальной». Уточнение важное.
У Достоевского в «Идиоте» нет ни педофилии, ни педерастии. Но Богомолов без этого не может, он старается изо всех сил, и у него получается.
В романе подробно описан эпизод, когда Мышкин впервые видит фотографию Настасьи Филипповны:
«На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в чёрном шёлковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; глаза тёмные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное.
— Удивительное лицо! — сказал князь, — лицо весёлое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят. Это гордое лицо, ужасно гордое.
— А женились бы вы на такой женщине?..»
Когда князь Тьмышкин впервые появляется на сцене, там висит большой портрет изумительно красивой пятилетней девочки. Богомолов-Тьмышкин впивается глазами в это личико, смотрит долго, начинает задыхаться, у него подкашиваются ноги, кажется, даже слюни текут… Артист изображает откровенную страсть так долго, что самый последний идиот успевает понять: педофил.
Потом, когда ленкомовская Настя появится на сцене, мы увидим, что она заметно постарела. Ей уже не пять лет, ей уже за тридцать. Зато манера говорить — выпячивая губы, сюсюкая, картавя — как у трехлетней. Она рассказывает, как её с младенчества выращивали, и объясняет: «Чтобы трахать». Для тех, кто не понял, она повторяет это пару раз.
Настасья Филипповна у Достоевского мучительно страдает оттого, что её растлили. А на сцене «Ленкома» сухопарая сука за тридцать (ничуть не похожая на девочку и уж тем более на нимфетку) говорит нарочито детским голоском, как её «трахали», а слово «ребёнок» выговаривает так усиленно картавя, что получается нечто матерное. Если кто не понял, произнесите сами слово «ребёнок» без буквы «эр», да еще причмокивая, — вот и выйдет у вас Богомолов, даже в театр ходить не надо, обойдётесь своими силами.
Впрочем, если вам хочется получить чувство омерзения за деньги, то, наоборот, вам очень надо пойти в «Ленком» на Богомолова.
У Достоевского нет ни таких детских портретиков, ни таких глаголов. Жаль. Но основной инстинкт режиссера легко преодолевает недостачу. Артист мужского пола произносит со сцены «Ленкома» длинный, скучный кусок текста, похожий на большой фрагмент рассказа «Смерть в Венеции» Томаса Манна: пожилой господин страстно возжелал смазливого мальчика.
Чтобы Томас Манн не предъявил претензий, действие перенесено в Таиланд, упоминаемый мальчуган превратился в тайца, а стареющий гомосексуалист-педофил — в русского подданного с нерусской фамилией. Секс-туризм — это модно.
Описывать все паскудства очередного богомоловского спектакля считаем лишним, их слишком много. Кому охота — идите сами. Увидите, с какой тоской 78-летний Збруев играет молодого купца Рогожина. Увидите, с какой скукой сорокалетняя актриса играет жену генерала, а другая (которой седьмой десяток) играет её дочку. Им, похоже, очень стыдно.
Причмокивают от паскудства, смакуют мерзость — может ли быть? Почему же нет. Вспомните, как князь тьмы Воланд причмокивал, произнося смертельный диагноз «саркома лёгкого». Воланд чмокал при мысли о мучительной смерти очередного ничтожного человечка, Тьмышкин-Богомолов чмокает при мысли о дерьме.
Когда Богомолов выбирает «материал» для постановки, он (сознательно или нет) берёт дорогие вещи: любимые с детства «Три мушкетера», святую для театра «Чайку» Чехова, образ Христа (кого ж ещё превращать в Тьмышкина?).
Так пьяная матросня, вместо того чтобы гадить в унитазы, засрала драгоценные китайские вазы и шикарные ванны Зимнего дворца. Шедевры живописи? Рамы — на дрова, картины — на портянки.
Те — по невежеству, этот — из какого-то внутреннего паскудства. Теперь он должен добраться до Гамлета и Дон Кихота — как не вымазать дерьмом этих героев? Как не нацарапать на полированной двери лифта три буквы, а рядом пять букв?
Кретин гадит в лифте, когда никто не видит; люди потом огорчаются, моют, закрашивают. А режиссер делает всё публично, и находятся же такие, которые восхищаются. Художественные руководители знаменитых театров приглашают на очередную постановку, критики восторгаются… Неудивительно. Миллионы с восхищением смотрят на похабного негодяя-депутата, голосуют за его партию; его нарасхват приглашают в ток-шоу главных телеканалов. Почему бы не приглашать Богомолова в знаменитые театры? Вот он во время действия спустился в зал, мочится на публику (как поясняет яркая надпись — в какое-то водохранилище). Жаль, он делает это понарошку. Лучше бы по-настоящему. Но не совсем же идиот, понимает, что могут дать по ро... ах, простите, по личику.
(Многие зрители на премьере вели себя удивительно. Они хлопали артисту, который ещё ничего не сказал, просто за то, что он вышел на сцену. Они радовались встрече. Так чиновники сияют, когда входит президент; он ещё ничего не сказал, а они уже в восторге.)
* * *
Зачем брать шедевр мировой литературы? Ведь от героев ничего не остается, а идея исчезает вообще. А вот для этого — для афиши, для красивой биографии — мол, переставил всю мировую литературу. С тем же успехом какой-нибудь идиот мог бы гордиться, что подтёрся всеми шедеврами из семейной библиотеки.
На курево, на подтирку — солдаты рвали книги по неграмотности и по нужде. Умирающие от холода блокадники топили печки книгами. К ним претензий быть не может.
А некоторые идиоты бесятся с жиру, и к ним тоже претензий нет. Только к художественным руководителям театров, которые дают место, и к публике, которая платит за билеты, чтоб посмотреть унылое тягучее дерьмо (к которому тоже претензий нет, оно такое от природы).
Понятно, что статья о спектакле (даже критическая) служит рекламой. Понятно, что, описывая мерзости, невольно заставляешь морщиться читателей. Но как быть? Мы же имеем дело не с одноразовой акцией, а с явлением. И долго терпели.
Количество грязи портит качество жизни. Когда грязь становится нестерпимой, люди выходят на уборку территории, сгребают мусор, моют лифты, травят крыс и тараканов, лепят «стоп-хам» на лимузины наглецов.
А тут довольно просто — не ходить, не покупать билеты. Вы же не платите тем, кто блюёт и мочится у вас в подъезде, пусть даже у вас на подъезде нет мемориальной таблички «имени Чехова» или «имени Ленинского комсомола».
* * *
Эстетика? Вспомните, как нежные, ранимые депутаты и депутатки начали войну с русским матом.
Мат — часть языка, часть культуры. Важно: кто и как пользуется. Есть невероятно смешные матерные частушки, анекдоты. Есть очень смешные песни Шнура («Ленинград») — достаточно вспомнить «на лабутенах, нах, и в охренительных штанах» — миллионы хохотали, потому что тут в нескольких словах абсолютно точный узнаваемый портрет дурёхи, которая совершенно уверена, будто она — главный экспонат на выставке Ван Гога.
Мат разный бывает. Матерные слова вырываются сами в момент внезапной боли, внезапного испуга, внезапной аварии — это реакция спонтанная. Человек орёт матом, но без намерения кого-то оскорбить.
А вот когда матерные выражения прямо в лицо человеку говорит ублюдок, желая оскорбить, желая нагадить в душу, и делает это при женщинах и детях, он получает удовольствие. Такие попадались нам и на улице, и в маршрутке, и на детской площадке, куда нередко всякая шваль приходит вечером пить, вопить похабщину и совокупляться. У них такой образ жизни. В ответ на замечания они изумляются: «А чё такого?» — искренне не понимают.
На уличную похабщину люди натыкаются случайно и бесплатно, а в театре — платят.
Похабщина на сцене «Ленкома» — тупая, бездарная, холодная, выученная и отрепетированная — это не смешно, а грязно. И артисты это понимают.
* * *
Нам говорят, будто без мата не будет «художественной правды».
Бандит Пугачёв в «Капитанской дочке» обходится без мата. У Толстого в «Войне и мире» все солдаты, бегущие в атаку, офицеры, картёжники, пьяницы и даже смертельно раненные — никто не матерится. Картёжники, воры, убийцы у Достоевского — все без мата. Проститутки и клиенты борделей у Куприна — без мата. Партизаны, солдаты, офицеры в потрясающих фильмах Алексея Германа «Проверка на дорогах», «Двадцать дней без войны» — без мата. Все они как-то обошлись без «художественной правды».
Мат в стихах Пушкина есть, но к печати он их не предназначал. А когда шутливый стишок решил вставить в «Пиковую даму», то заменил строчку «мать их ети» на «Бог их прости».
Мат в стихах Пушкина в XIX веке не печатали вообще. В академических собраниях сочинений вместо нецензурных слов стоят чёрточки. Но даже если вам в руки попала суперсовременная книжка (например, Пелевин), где мат напечатан как есть, то всё же вы читаете в одиночестве. Ваш ребёнок, ваша сестра или бабушка не смотрят вам через плечо. Вы так же одиноки, как в туалете, где ваше занятие никого не коробит, не смущает.
Но когда похабщина звучит со сцены, а рядом с вами ваша дочь, ваша девушка, ваш отец — стыд заставляет зрителей опускать глаза.
* * *
Вкус? Дело не во вкусах. Это спор не об эстетике и не о политике, не об искусстве. Там глубокие принципиальные расхождения могут вызывать негодование, возмущение, гнев и ярость (как у Хрущёва при виде абстракционистов).
А тут речь об отвращении, о физическом омерзении. Волос в супе вызывает одинаковое чувство у людей разного возраста, пола, политических и эстетических пристрастий. Матерящийся и блюющий в метро (его вид, вонь, звуки) — всё заставляет людей бежать из вагона. Но волос в супе — случайность; если же вам в тарелку положили кусок того, что не тонет, — это не случайность.
На здании «Ленкома» гордая афиша: «Спектакль Константина Богомолова «КНЯЗЬ». Опыт прочтения романа Ф.М.Достоевского «Идиот». Это обман. Достоевского там нет.
…Если нет таланта, проще всего привлечь внимание похабщиной. Путь вниз бесконечен. Когда достойных книг для переделки не останется, режиссер, например, может сменить пол, чтобы обрести возможность прямо на сцене засовывать в себя мороженую курицу. На афише будет гордая надпись: «Богомолов. По мотивам опытов «Пусси Райот». Получится без обмана.
