Квартира Олега Кулика, что в двух шагах от «Винзавода», сама по себе тотальная инсталляция. Здесь соседствуют буддистские символы и православные иконы, фотографии обнаженного художника в образе «человека-собаки» и семейные снимки, детские куклы и незаконченная скульптура Петра Павленского, автора провокационных зрелищ: зашивание рта, прибивание своего мужского достоинства к брусчатке Красной площади и поджог двери ФСБ… Краше всего кабинет мастера — он в розовых тонах. Олег объясняет, что прежде стены были ярко-красными, но теперь в угоду любимой дочурке ядовитый цвет в прошлом. Здесь и устраиваемся для беседы.
Боюсь людей, которые ходят по диагонали
— Недавно в интервью вы сказали, что после появления дочери с вас слетели неопределенность и дурь, вы поняли, каким эгоистом были. Кто сегодня Олег Кулик?
— Обыкновенный человек, которого заботят простые вещи: как спала дочь, какое настроение у жены, как дела в садике, где достать натуральные продукты. А раньше переживал, если меня не пригласили на престижную выставку. Как художник я начал жить для себя, а как человек — для близких. Первая моя семья была творческой. Мы договаривались с Милочкой Бредихиной не париться по поводу быта. Мила глубоко погружалась в обсуждение моих творческих планов: выставок, работ, интервью. Сегодня жизнь для меня стала важнее искусства, как у Льва Толстого. Ушла болезненная зависть к талантливым людям.
— Кому вы завидовали?
— Леонардо да Винчи. Меня раздражало, что он много работал, изобретал и при этом хорошо выглядел. Я был в шоке, когда узнал, что он родился со мной в один день. Сегодня я понимаю Леонардо: его нежелание пахать, интерес к наблюдению, экспериментам.
— Существует пропасть между Куликом, который 22 года назад боялся выйти из галереи Гельмана и совершить свой первый перформанс, и всемирно известным Куликом, который способен поставить оперу Монтеверди на парижских подмостках. Или они гармонично сосуществуют в одном человеке?
— Тот Кулик умер. Я не отказываюсь от него. Но если бы сегодня страшный Гельман пнул меня, как собаку, и сказал идти всех кусать — я бы спокойно вышел обнаженным на улицу, без испуга. Однако если страха нет, то нет напряжения, без которого не будет фурора. Я хотел этой акцией завершить свою творческую карьеру. Ведь к 30 годам у меня не сложилось своего стиля. Честно было уйти. Но вышло, что эта выходка стала началом моей карьеры.
— Чего вы боитесь?
— Людей, которые ходят по диагонали. Езжу на велосипеде, встречаю сволочей, расхаживающих не по прямой. Что у человека в мозгах, когда он в общем потоке идет поперек? Таких нужно ставить на учет в больничку.
— После городской реформы жизнь велосипедиста улучшилась?
— Я больше всех благодарен за это преобразование, поскольку езжу только на велосипеде. Кланяюсь (встает и кланяется) мэру за то, что снес вонючие палатки, где работали странные рожи. Все орут, что сделали это не по закону. А построили по закону? Раньше велосипедисты катались по замызганному асфальту, теперь же по красивой широкой плитке.
— Лет 10 назад вы увлеклись медитацией и отправились в Тибет. Как это изменило вашу жизнь?
— Я перестал быть собакой. Хотел остаться в Тибете, но он меня не принял. Монахи посоветовали наслаждаться обыденной жизнью в ненавистном мне мегаполисе. Люблю только деревню, лошадей, женщин и велосипеды. Последних у меня десять, даже любовью на них занимаюсь.
— Вы живете искусством: постоянно творите, жена Анастасия работает на «Винзаводе». Как творческая атмосфера сказывается на дочери?
— Мы с женой творческие, а Фрося — прагматичная. Ей приходится выживать. Утром сказала мне: «Художником быть хорошо, но я буду полицейским, это важнее. Надо следить, чтобы не воровали сумочки. Иногда можно самой залезть в чужую сумочку». Я удивился словам пятилетней девочки. Потом вспомнил, что история с сумочками из «Пеппи Длинный чулок».
— Чем занимаетесь с Фросей?
— Лепим. Недавно закончили большую композицию маленьких принцесс пуссирайтиков. К скульптуре я вернулся из-за дочки, чтобы развивать ей мелкую моторику. Ходим в музеи: Льва Толстого, Гараж и Третьяковку. В Пушкинский не заходим: там голые мужики — неприлично.
— Сейчас бы решились на эксперименты с риском для жизни?
— Нет. Мне достаточно сизифова труда. Каждое утро встаю в 6 утра, хожу в мастерскую, отвожу дочь в садик, забираю, стираю белье, готовлю, вечером встречаю жену с работы. Настенька редко берется за хозяйство. Она — девушка воздушная, не марает себя приземленными вещами. Я люблю ее выражение лица, когда она делает что-нибудь по дому, как будто ангел спускается в ад. В нашей семье я — бывалый, Фрося — тертый калач, а Настенька — просто ребенок.
— Вы счастливы?
— Со стороны виднее. Мне хорошо. Засыпаю с дочкой: у нее потная головка, вокруг все светится. Встаю выключить свет и понимаю, что лампы потушены. Это состояние души такое, когда вокруг светло.
Я хотел быть Шиловым, а стал черт знает кем
— Сегодня вам ближе работа куратора или художника?
— Преклоняюсь перед кураторами. Сам я человек не святой, поэтому больше этим заниматься не хочу. На меня сильно влияет чужое мнение. Прежде чем взяться за проект как куратор, надо понять, что ты сделал сам. А я до сих пор не знаю. Ведь даже «человека-собаку» не могу присвоить: до меня множество людей, включая Диогена и прочих киников, хулиганили в образе пса.
— В эссе «Кулик и тошнота» Александр Раппопорт сравнил вас с муравьем, а ваше дело — с тошнотой. Как реагируете на критику?
— В юности я ухаживал за девушкой. Когда дело дошло до первого поцелуя, она сказала, что я всего лишь прикольный, со мной весело, но не более. У меня был шок: меня не хотят. Думал повеситься. Спустя годы начал принимать себя таким, какой есть. К критике отношусь так же, как теперь к той девушке: прислушиваюсь, но ничего не меняю. Если б я следовал их советам — превратился бы в традиционного художника. Кстати, когда-то я хотел быть Шиловым, а стал черт знает кем.
— Сначала собакой, потом человеком.
— Сейчас начался непонятный ажиотаж вокруг моего «человека-собаки». Его фотографии требуют во все «альгемайне цайтунги» (газеты), на днях Центр Помпиду купил несколько кадров для предстоящей выставки. В доведенном до отчаяния существе Запад видит Россию. Если 20 лет назад они считали его утрированным проектом, то сейчас называют того несчастного — идеальным портретом целой империи. Мне неприятно, что «человека-собаку» связывают с моей прекрасной родиной.
— Вы родились в Киеве. Украина считает вас украинским художником, Россия — русским. А вы?
— У добермана не бывает национальности. Я не русский и не украинец, я — человек. В 1981 году уехал из Киева со словами: «Украина — неполноценное государство, оно развалится, а Крым должен принадлежать России». К сожалению, так и получилось.
— У вас был проект с Владимиром Сорокиным «В глубь России». Он — писатель, но известен и как художник. Вы — художник, но и литератор.
— Современная позиция творческого человека— реализоваться во многих жанрах. Она пришла от Вагнера, который соединял все виды искусства и подчинял замыслу творца.
— Что сейчас читаете?
— Роман «1926 год» Ганса Ульриха Гумбрехта. Книги Пелевина всегда у меня на столе. Мы дружим с Витей, он посвятил мне несколько романов.
— В театр ходите?
— Редко, в основном к Серебренникову и Богомолову. Лучшим режиссером считаю Роберта Уилсона. Он пришел к удивительному минимализму. На сцене почти ничего не происходит, мало декораций, немного света, вбросы странных вставок и абсурдных фраз, а при этом улавливаешь сумасшедшую внутреннюю динамику постановки. Его театр — как ожерелье: на нить нанизываются бусины, возникает цельный образ.
Весь мир повернулся к консерватизму
— После вашей собаки Лужков обещал почистить улицы от голых, но словами дело и кончилось. Нынешняя власть — серьезнее. Так Павленский, по-вашему, — герой или преступник?
— Петя — великий художник, новатор. Ну поджег дверь — не человека же. Это смело, прямо как написать про вора-олигарха, который не платит налоги. Петя находит болезненную точку и делает в нее укол, причем художественно: продумывает цвет, свет, композицию, ракурс. Вдохновляется эмоцией от события, а не от проделок знаменитых акционистов. Это новое слово, которое способно пригвоздить. Я видел, как полицейский на Красной площади не мог сдвинуться с места.
— В вашем Фейсбуке есть фотография рисующего Путина с надписью: «В.В. — сегодня художник №1, так как при полном государственном раздрае рисует самые жизнерадостные картины».
— Он делает это настолько убедительно, что его персонажи начали жить наяву. Вспоминается министр культуры. Я впервые увидел Мединского на питерском культурном форуме и сказал: «Ой, какой маленький, человека в нем нет». Его охранники аж опешили. Нежное существо на пост поставили страшные дяди. У нашей страны большой потенциал. Война на всех фронтах, экономику обрезали, зарплаты сократили, а в культуре чинуши, как пишут СМИ, воруют миллиардами. Их можно понять: жить надо — вот и воруют.
— В 1990-е художникам дали свободу. Они начали открывать площадки актуального искусства. Сегодня эти места становятся менее популярными или закрываются совсем. Вы предвидели такое?
— В августе 1991-го на московской кухне семь художников-негодяев (Осмоловский, Гусаров, Бренер, Мавроматти…) сетовали на отсутствие институций. Тогда я и Бренер призвали их творить на улицах, и началось… Кстати, именно «МК» был первой газетой, поддержавшей нас. Целые полосы отдавали под наши перформансы. Мы сделали — кот наплакал: укусили дядьку за попу, а о нас все узнали. Сегодня история повторяется. Площадок современного искусства мало, но лучшие все равно останутся, даже без поддержки власти.
— Власть поддерживает традиционное искусство. Сумасшедшие очереди стояли на Серова.
— Весь мир повернулся к консерватизму. Людям надоел разброд, хочется чего-то устоявшегося: религии, семьи, дома, классического искусства. Серов с парадными портретами пришелся ко двору. Узнаваемые человеческие черты он поместил в прочную раму. Смотришь на них, взбудораженный, и успокаиваешься.
— Через 100 лет на Кулика будут стоять очереди?
— Вряд ли. Мне нравится современное искусство тем, что оно не вечное, делается из материалов, не выдерживающих десятилетий, тем более столетий. Надо уметь наслаждаться настоящим — в этом и есть смысл жизни.
