Вот и встретились два комедиографа разных поколений, хотя прекрасного и талантливого доктора Горина шестнадцать лет как нет на свете. Будь он жив, порадовался бы постановке своей самой грустной, философской пьесы в центральном столичном театре. Это вам не про плутоватого и обаятельного Мюнгхаузена с его непревзойденным «улыбайтесь, господа, улыбайтесь», а про то, что действует посильнее любых слов, — про молчание. Как протест, как отказ, вызов и, наконец, крик, когда от отчаяния слова теряют всякий смысл.
Герой горинской пьесы — английский классик, сатирик, живший три века назад. Широким массам известен как создатель Гулливера, блуждавшего среди великанов/лилипутов, каких-то неведомых до него гуингмов и лапутян. Но декан Свифт также был автором остросатирических памфлетов, проповедующим священником и основателем клиники для душевнобольных, действующей в Дублине, кстати, до сих пор. Но не занимательную его биографию написал Горин и совсем не ее в Пушкинском театре поставил Писарев.
Все начинается смертью и ею же заканчивается. Несколько человек у глухой стены в ритме белого стиха говорят о кончине декана Свифта: в пять пополудни помрет, у него это дело обычное. И заданный верлибром ритм прозаического текста и мистическая смерть (а может, и явная?) ужасно интригуют. Еще больше загадок окажется за стеной, которая, поднявшись, откроет прозрачную сферу, а под ней, как под колпаком, людей. На сфере, как на экране, замелькают тени, сопровождаемые звуками пианино, ускользающими, точно тени. В это таинственное пространство попадает молодой доктор Симпсон, направленный властями для поставки правильного диагноза неблагонадежному автору: со справочкой Свифт не опасен — ну что возьмешь с безумного? Да еще замолчавшего раз и навсегда.
В начале 80-х, когда Горин написал эту пьесу, Интернета с его опасными для властей соцсетями и в помине не было. Недоразвитый социализм не допускал критики в адрес своей недоразвитости и застойной замшелости, отчего эзопов язык оставался единственно возможным способом сказать то, что думаешь. Вот Горин и написал не про СССР, а про какую-то там далекую Англию, где «если нельзя свободно жить, то умереть может каждый, когда ему вздумается». И не про советских диссидентов или просто честных людей, а про ненашенского писаку, насочинявшего там что-то про своих умалишенных. Более того, Горин смешал реальных современников Свифта с плодом его фантазий — дурак не поймет, а умный не спросит.
Доказательством того, что Григорий Горин классик, является тот неоспоримый факт, что его текст с намеками и ассоциациями сегодня производит более сильное впечатление, чем фейсбучные посты обличительного свойства или призывные речи. «Свифт» Горина — это приговор, и, похоже, на все для нас времена. Что и доказал Писарев, выступивший в необычном для себя амплуа.
Дом, который он выстроил для Свифта, строг и хрупок — декорация Евгения Марголина похожа на перевернутую прозрачную чашку без излишеств. Костюмы Марии Даниловой — весь спектр серого: от глухого темного до голубого, холодность которого подчеркнута светом (Дамир Исмагилов). Даже седые волосы молчаливого Свифта (прекрасная работа Андрея Заводюка) вписаны в общую цветовую партитуру. Сцена — как коллективный сговор: ничего лишнего, никакой нарочитой театральности. И главное, никакой актуализации, аллюзий с тем, что за окном, — что и без того выглядит пошло, а по отношению к Горину пошло вдвойне. Писарев, не отклонившись ни разу от курса, обозначенного автором, сводит в одних сценах реальных людей (любящие Свифта женщины, охранник тюрьмы, губернатор с угодливой свитой) и вымышленных персонажей его книг (великаны, лилипуты, Некто с бесконечной жизнью...), безумные фантазии и реальность. И такая сложная конструкция заставляет зрителя делать то, от чего его все больше в театре отучают — думать, слушать, а не просто отстраненно созерцать или лениво развлекаться. «Думайте, господа, думайте, продирайтесь к смыслу», — будто говорят Горин и Писарев. Но чтобы эта конструкция заработала на 100%, необходим, в первом акте особенно, какой-то взрыв, слом. И все же иное, как бы на грани безумия, а не реальности, существование актеров.
Интервью с режиссером после спектакля.
— Женя, почему ты выбрал самую… как бы это поточнее сказать, неэффектную, сложную пьесу Горина, не гарантирующую успеха?
— Наверное, потому, что я давно подбирался к Горину, а пока подобрался, вкусы мои изменились. Да и ситуация вокруг тоже. Конечно, «Свифт» — самая глубокая у Горина пьеса и, как мне кажется, лучше попадает в наше время. Несколько лет назад можно было делать «Мюнхгаузена», «Тиля», но сейчас у меня ощущение или предощущение свифтовской атмосферы.
— Можешь расшифровать, что для тебя значит «свифтовская атмосфера»?
— Глухое. Какая-то глухота наступает. Вообще у меня от себя и от поведения других возникает свифтовский вывод: он всю жизнь пытался изменить человечество, пытался бороться с системой, с властью, а в конце жизни (согласно горинской версии) понял, что спасать нужно не человечество, а человека конкретного. «Я ненавижу человечество, но невероятно люблю конкретно Тома, Мартина и т.д.». Мне показалось, это очень важно для меня: сегодня лучше быть Чеховым, чем Салтыковым-Щедриным.
— Ты мастер эффектных музыкальных номеров, прекрасно выстраивающий музыкальную драматургию спектакля, а в «Свифте»... ты как будто наступил на горло собственной песне.
— Как сказал однажды Лев Абрамович Додин: «Хочешь доказать, какой ты режиссер, поставь спектакль без музыки». Музыка здесь все-таки есть, но я сделал аскетичное музыкальное оформление — один-единственный пианист работает у нас как тапер. И на горло собственной песне я не наступал — это было мое убеждение. И потом, в последнее время я сделал две «Женитьбы Фигаро» одна другой краше — все пышно, с роскошными музыкальными номерами, музыкантами, — но хочется иногда попробовать другое. Такая ситуация у всех комедиографов, начиная с Мольера: не нужно «Дон Жуана» и ни к чему «Мизантроп» — давайте смешных «Жеманниц». Наш с тобой любимый Андрей Миронов прекрасно играл драматические роли, а ему говорили: «Лучше песни и танцы». Я все время ставил спектакли про жизнь, а тут поставил спектакль про смерть. Но мне все равно кажется, что он про жизнь, точнее, про то, как ее надо прожить.
— Театр сейчас приучает публику к тотальной визуальности, и она разучивается слушать и понимать текст. А уж с переходом на лайки вместо слов…
— Наверное, ты права. Самое сложное — это произносить текст, потому что в последнее время артисты привыкли о любых проблемах со сцены говорить впрямую, а здесь текст, написанный прекрасным русским языком, пытается заставить людей думать.
— Последний вопрос. Свифт как личность и как герой пьесы Григория Горина — символ оппозиции власти, это всегда «против». Видишь ли ты кого-нибудь похожего на этого человека? Лично я — нет: слишком много болтунов, причем расчетливых.
— Мне кажется, что такой мощной фигуры, к сожалению, нет. Когда мы делали спектакль, то по ассоциациям вспоминали скорее Льва Толстого, которого можно было объявить сумасшедшим, отлучить от церкви, но не считаться с ним было невозможно. В какой-то степени Солженицын, Высоцкий. Свифт — это внутренняя эмиграция. Это твой мир (не мирок!), который заставляет людей меняться. Как в лучшей, как мне кажется, горинской сцене с охранником, когда за несколько минут человек полностью меняет свое мировоззрение, хотя это приводит его к гибели. А Горин как бы все время говорит: «Думайте, думайте».
