Маленькая деталь: при входе в зал ТАУ-ТАУ каждый получает цветок-заколку для волос. Таким нехитрым бумажным способом заданы общие правила игры, хотя крымовский «Онегин» в первую очередь предназначен школьникам. На вечернем спектакле (20.00) их много, особенно младших; они чинно сидят с родителями, а те, когда пойдет действие, немало удивятся: спектакль-то не только для детей.
«Евгения Онегина» представляют четыре иностранца — восторженные поклонники нашего Пушкина. Они входят в зал с мальчиками и девочками — умело изготовленные куклы закреплены на ногах актеров. Кукольных детей усаживают на первый ряд, и сразу начинается наивный и даже примитивный театр. Зрительнице из первого ряда вручают яблоко, насаженное на нож, и уверяют ее, что это и есть тот самый Евгений, который пришел в балет, чтобы посмотреть, как балерина «ножкой ножку бьет». А чтобы лучше видеть изящное ногодрыганье, к яблочному Онегину прилагается деревянный бинокль. Больше, чем он сам, и без оптики. Бинокль нужен для тщательного рассматривания спичек, падающих в деревянной черной коробке. Она и есть театр, а летящие спички — балеринки.
При этом — ни одной стихотворной строки из бессмертного произведения. Француженка, чех, финн своими словами, с сильнейшим акцентом, смешно рассказывают, из чего состоит театр: вот черная коробка (предъявляют), в ней — задник, вход справа и слева — кулисы. Иностранцы — восторженно, а русская, что ходит среди них на котурнах, — устало (да надоели со своим Пушкиным). У Крымова в ход идет все — реквизит, куклы, зрители. Дети и взрослые, которых выдергивают из зала, резвясь, коньками режут лед (без коньков), бегают Жучкой, которую в санки впряг Шалун, что, как известно, отморозил пальчик (тут же на палец нахлобучивают бинт), а мать грозит ему в окно — тоже с забинтованной конечностью. Публика валяется от хохота.
Здесь театр как игра, а не равнодушное созерцание многозначительных экспериментов, в последнее время все больше сравнимых с дыркой от бублика. Игра веселая, открытая, главный смысл которой нагляден, как урок: театр возможен из всего, что есть, и из чего душе угодно — включи фантазию. Но игра здесь и обманчива, с перевертышем: за театральным капустником, что предложен зрителям, те и не замечают, как их подводят к ошеломительному финалу, исполненному так же просто, как и все, что было до него.
А до него — артистка на высоченных котурнах сбрасывает парик, потом котурны, делает из своих волос два взбитых смешных хвоста, свертывается калачиком на венском стуле и начинает капризничать: «Закрой, няня, форточку, открой, нет закрой, ну еще раз открой…» Бедная няня, он же профессор из Праги, фанат Пушкина, замаялась, бедная, бегать на второй этаж и хлопать форточкой за спиной публики. Наконец взмолилась, а капризница: «Ты знаешь, няня... я, няня, влюблена...»
И таким образом роман прошли по основным точкам — светская жизнь Онегина в Петербурге (балет), приезд его в деревню, писание письма Татьяны, бал в доме Лариных, дуэль с Ленским… Изобретательно, наивно, смешно... как вдруг — на первый план выкатывают две зачехленные конструкции, по очертаниям похожие на длинные столы с яствами («где стол был яств, там гроб стоит»?). Но когда расчехлили, под тканью обнаружились не яства и гроб, а замысловатый механизм с приводами, деревянными шестеренками разной величины. Если их вращать, то по ленте поползут зима (снег из ваты) и весна (маленькие деревца из хлипких черных прутиков). Возникает вопрос: почему пушкинские герои, как, собственно, и зрители, наблюдая смену времен года всю жизнь, меняются, а времена года — нет? И почему одни оглядываются на прошлое, а другие только вперед уставились? Вот Таня Ларина оглядывалась (на могилку родителей, скажем, на деревья), а Онегин — только в конце жизни, перед тем как рухнуть в мешок из черного целлофана. Поэтому, видимо, и услышал страшный приговор: «Но я другому отдана и буду век ему верна».
В какой момент легкомысленный, такой не строгий, не обязательный, а расхристанный всем ветрам театр превратился в серьезный, с философским глобальным смыслом? Никто и не заметил. Только сидели притихшие, словно в этот момент ангел пролетел. Но Крымов быстро всех вернул в свой театр: показал, как на дуэли застрелили Пушкина, и тот валялся, раскинув руки и ноги в луже — не кровавой, а, как выяснилось, из киселя, и проходившим мимо него зрителям раздавал «Мишку косолапого».
