Воланд и Вий
Моему дедушке было за 90, когда я навязал ему знакомство с «Мастером и Маргаритой». Дедушка (без преувеличения) не спал после этого несколько ночей. Он был восприимчивый читатель, эстетика его сформировалась до Октябрьской революции, он вырос на русской классической литературе и до конца дней перечитывал Тургенева и Льва Толстого.
— Отрезало голову? Трамваем? И Воланд заранее об этом знал? — ужасался он.
Усматривать аналогию с Анной Карениной решительно отказывался (что сказал бы он сегодня, посмотрев сериал «Бандитский Петербург» или любую другую подобную сагу?).
Ссылки на то, что Азазелло, Коровьев, кот Бегемот продолжают ряд гоголевских Собакевичей, Панночек, Басаврюков и поедателей летающих галушек Пацюков, тоже дедушку не убедили, хотя Воланд, на мой взгляд, будет посимпатичнее Вия. Нет, дедушка точно уловил: в булгаковских персонажах сквозил фантасмагорический ужас ХХ века, это были предтечи, представители новой формации литературных героев, способных задорно шутить над саркомой и хрустнувшими на рельсах костями. Куртуазный тургеневско-виардовский ХIХ век отступал в невозвратное прошлое.
Я хочу сказать (и показать на дедушкином и бабушкином примерах), что творит с нами пропаганда, насаждающая — то речами полуграмотных политиков, то диктатом кровавых сюжетов — ах если бы булгаковскую или гоголевскую эстетику, но нет — мировоззрение, позволяющее спокойно воспринимать реальные, а не экранные и книжные серийные преступления, на фоне которых воровство (даже миллионное), коррупция, целенаправленная ложь кажутся невинной шалостью, а попрание Христовых норм — естественной закономерностью. Интересно в этом смысле расшифровываются эпизоды расправ: ученика — над одноклассниками, взрослого — над сослуживцами (а полицейского — над покупателями супермаркета): убийцы приходят в школу, на службу, в супермаркет не с букетами и конфетами, не одаривают окружающих лаской, а казнят. Подобное происходило и прежде (из истории не вытравишь инквизицию и концлагеря), даже Пушкин был жертвой агитации, даже Гоголь оказался распропагандирован националистической политикой царского режима. Но столь массово, широко и односторонне к худшему не призывали, не склоняли народонаселение, кажется, никогда.
Бриллиантовые подвески
Разбив кардиналистов рать.
Три мушкетера сели… кушать.
И приготовилися слушать,
Как д’Артаньян им будет врать.
Милая шутка!
Три мушкетера, воспоминания детства, рыцарская отвага и честь, идальго Ламанчский, коленопреклоненный перед Прекрасной Дамой, хемингуэевское «Прощай, оружие!» и ремарковские «Три товарища» — всё предельно ясно, незамутненно, возвышенно: бороться и искать, найти и не сдаваться! И вдруг — оголтелое восславление войн, мафиозный кодекс бесчестья, воспевание силы, а не правды… Какие там бриллиантовые подвески! И «Бриллиантовые руки» с дурковатыми комедийными героями типа Горбункова-Никулина. Все блажь и чепуха — по сравнению со сражениями за нефтяные и ядерные ресурсы!
Гримасы гениев
Картину простых, естественных, незамутненных предрассудками радостей рисует Пушкин в адресованных детям и взрослым сказках: «Или выманить из леса пятигорского черкеса... Иль башку с широких плеч у татарина отсечь…» И вот приходят в школу черкесский мальчик или татарская девочка, в трепетном ожидании встречи с прекрасным открывают томик великого поэта и читают вышеприведенные строки. Или еврейский ребенок знакомится с откровениями Гоголя и Достоевского о жидах. (Тургенев, не говоря уж о Лескове, тоже отдал дань антисемитской проблематике.) Дальнейший ход мыслей детей предлагаю домыслить самостоятельно. Эти вкрапления национальной розни, разумеется, были в высоких сферах не единичны и дали всходы. Усиленные государственной машиной в геометрической прогрессии, они взрастили и новые масштабы неприязни к иноверцам.
Вглядеться в себя
Со страниц мемуаров Шаляпина встает жутковатый образ великого человека: как и старший Карамазов, он воспользовался беспомощностью сумасшедшей девушки и овладел ею, он тщеславно примерял пожалованные ему ордена на домашний халат и любовался ими перед зеркалом, не отказывался от льстивых славословий в адрес царя и большевиков (от того и другого впоследствии открещивался) и от чрезмерных возлияний, участвовал в драках… Но величие этого бесспорного гения в том, что он не стыдится признаться в неблаговидностях и слабостях, а о загулах и вовсе повествует шутливо — язык не повернется за это укорить.
И в то же время: какая широта души и взглядов, сочувствие к несильным мира сего, какое богатство мыслей и подробностей в рассказах о том, как поднимался к высотам творчества с самого дна жизни, из грязи и пошлости, из мерзости и глупости, которые окружали с детства.
Потому и не стыдится признаний в темных и недостойных сторонах характера, что во многом превзошел, преодолел, превозмог их, и если и не стал выше своей природы, то в полной мере оценил пропорции ее низменного присутствия в себе.
Мурка
Если классическая русская литература вышла из гоголевской «Шинели», то советская словесность (и нынешняя ее продолжающаяся мутотень, в том числе и криминальные сериалы) вытекла из самой, пожалуй, популярной блатной песни о Мурке. Рассказчик этого нестареющего (вечного?) шлягера вопрошает: «Или тебе, Мурка, плохо жилось с нами, не хватало шмоток, барахла? Что тебя заставило связаться с мусорами и пойти работать в губчека?» И дальше: «Раньше ты носила лаковые боты… А теперь ты носишь рваные галоши…»
Мурка пошла в ЧК согласно высоким моральным критериям, чтоб бороться с бандитизмом! А рассказчик сводит классовое противостояние к примитивному «вещизму»: шмотки и барахло. Выше своего уровня подняться не может, встать на сторону социалистической законности — тем более. Вот и порешили желавшую вырваться из презренного сообщества воров и зажить честной советской жизнью женщину.
Вот уж действительно «хождение по мукам»
Первая книга трилогии «Хождение по мукам» написана вполне благожелательно по отношению к интеллигенции, хотя и с усмешкой и издевкой над ней. Затем тональность меняется — и это уже остервенелые нападки. Атака на тех, кто, по-видимому, отторг пошедшего в услужение большевикам автора и казнил его презрением.
Каково это, ощущать себя предателем гонимого социального слоя, к которому принадлежишь? Уничтоженного слоя интеллигенции? Должно быть, это ужасно.
В завершающей трилогию книге ощутимо бешеное раздражение (сам писатель вряд ли сознает это, оно вырывается подсознательно) на то, что приходится воспевать глубоко чуждых натуре литератора представителей рабочего класса. На реке Маныч, где стоит 10‑я пролетарская армия, отвратительно квакают лягушки. Мерзкое их кваканье и есть брезгливое отношение к обрисованным персонажам и событиям. В предыдущих главах трилогии таких мерзких описаний природы не встречается. Напротив — ими любуешься.
Власть слова
«Художник не может не быть в оппозиции к власти». Но это неправда. Достоевский и Гоголь не были оппозиционерами, Иван Гончаров и вовсе служил цензором, а Салтыков-Щедрин — градоначальником. В оппозиции к действительности не сами они, а их тексты, их неприятие жизни, которая творится вокруг (и частью которой они являются, а может быть, служат ей опорой). Пребывать в оппозиции к самому себе — верный путь к раздвоению личности и в психлечебницу. Но в каждом человеке совмещаются темные и светлые стороны — об этом рифмовал Есенин, рассказывая про «черного человека», из той же оперы и жуткая гоголевская галерея помещиков во главе с Чичиковым, обитатели города Глупова, Свидригайловы и Верховенские… Нет, не стали Верховенскими ни Гоголь, ни Щедрин, ни Достоевский, их отрицание действительности иное, чем у революционеров-политиков и практиков.
Нет, не чушь и не пустые слова, что писатель-мыслитель готовит сознание людей к переменам. Многое изменила во взглядах современников созданная Пушкиным «Литературная газета». Не произошло бы крушения советского тоталитаризма, если бы не «Литгазета» Чаковского. Не произошло бы Октябрьской революции, если бы истощенные войной устои России не расшатывали листовки и брошюры подрывного свойства.
Юмор
Только юмор! И только взгляд свысока! Надо снисходить от общего к частному, мелкому. С высоты разума и запросто обращаться с биологическим и духовным материалом, который препарируешь. Иначе — пойдешь у него на поводу. Если вступишь с этим неорганизованным, все сметающим на своем пути потоком жизненных нечистот в серьезный диалог (да еще на равных) — будешь или смят, или нахлебаешься глупостей и оскорблений, как в трамвае или на базаре. Очень глуп и жесток окружающий тебя массив бытия. И злобен (достаточно почитать сводки криминальных новостей). Разумом и гармонией наделяешь его ты.
Да, он кишит сюжетами, но сам их не различает. Под завязку набит комизмом и трагедиями, но не улыбается и не скорбит. Тот самый случай с глыбой окаменелости, от которой надо отсечь лишнее, чтоб получилась скульптура. Ты — скульптор, разум — резец, инструмент. Пока ты не прикоснулся к камню, он — бесформенная мертвечина.
