Боже, что вчера творилось! Во-первых, яблоку негде упасть в полуторатысячном зале, несмотря на иные билетики в партер по 140 евро. Во-вторых, уже на последнем куплете финальной «Аллилуйи» весь зал как один человек уже стоял, словно в экстазе, смахивая слезу. А потом через оркестровую яму полетело под сотню букетов, с десяток увесистых коробок с конфетами, какие-то книги, подарки. «Ура», «спасибо», «мы вас любим»… Женщины 40+ едва не дрались с охранниками, желая пробраться на сцену.
Подобной встречи я лично не видел нигде и никогда: у нас такая глубокая сердечность давным-давно не в моде, скорее признак провинциальности. А тут они по-другому не могут, но… обо всем по порядку.
Итак, канун спектакля, 12 часов ночи, две фуры из Москвы потихоньку паркуются у масштабного концертного зала Stadthalle. Вся постановочная часть, понятно, встречает многочисленные коробы с декорациями, софитами, звуковым оборудованием...
— Смотрите, при разгрузке корабль Резанова поцарапали! — главный реквизитор нежно трет чуть пострадавший бок «корабля» (декорация килевой части, состоящая из двух половинок).
Кстати, любопытно, что «корабля» таких два: один — для игры дома, другой — для гастролей, и изготовлены они еще в незапамятные времена — свыше 30 лет назад. Как шутит Марк Захаров (а он с дочерью Александрой присутствует тут же), «нашу, ленкомовскую «Юнону» любят уже не то 60, не то 70 лет», — иногда кажется, что она старше самого театра.
— Мне кажется, даже с первого ряда никто не увидит, что дерево на лодке слегка обнажилось, — говорю я реквизиторше.
— Нет, все должно быть в полном порядке, придется где-то с утра искать коричневую краску или йод разводить, чтоб замазать…
…Увы, о том, чтоб «с собой привезти», и речи быть не могло: на немецкой таможне фуру просвечивали специальным сканером, каждая (каждая!) мелочь заносилась в специальный реестр, вплоть до «из какой стали у вас ножницы?», и ни о каких баллончиках с краской — а без них реквизитор как без рук — даже не мечтали.
Час ночи. Ребята уже разгрузили фуры, заставив балками, фермами, досками, ящиками всю сцену.
Разворачивают на полу план сборки декорации, отмечают мелом, что куда и как ставить, и — пошло до шести утра.
Немцы тоже активно помогают, развешивая сложную декорацию — мачты судна, веревочные и железные трапы, реи, колокол, устанавливают прозрачный пол.
— Ребята, кто в курсе — а огня у нас здесь не будет? — спрашивает у постановочной части дюссельдорфский Резанов — Дмитрий Певцов (на другие города приедет Виктор Раков).
— Нет, увы, пожарные добро не дали.
— Жаль.
Как помните, в Москве по сцене бегает сумасшедший в белых одеяниях и разбрасывает вокруг себя живые горящие факелы. Немцы одну-две свечи позволили — и на том спасибо.
С пожарными, кстати, целая зарисовка вышла: едва музыканты «Аракса» расселись в яму перед сценой как им удобно, подошел милый служащий и с улыбкой изрек, что друзья сидят прямо на пожарном занавесе, который «в случае чего» поднимается снизу.
В это было трудно поверить: как это занавес такого размера на огромную сцену может вылезти снизу? Но за десять минут до начала спектакля в театр пожаловали два строгих человека в форме, зазвонил пожарный колокол, и снизу вылезла огромная железная раковина, вмиг сплошняком перегородившая сцену и зал…
…Три часа до здешней премьеры, осветители и звуковики в полном цейтноте.
В зал наконец входит Марк Анатольевич, вместе с ним на второй ряд садится Дмитрий Певцов, потому что именно он ведет репетицию, пропевая свои партии прямо с места: «Ангел 16-летний…»
— Я с удовольствием доверяю Дмитрию репетиции, — скажет мне потом Захаров, — ну, скажем, когда я отсутствую. Но... долго отсутствовать нельзя.
— Марк Анатольевич, вы нам скажете перед прогоном напутственное слово?
— Скажу… — Захаров берет микрофон. — Очень коротко. По нашей традиции, гастроли всегда превращаются в укрепление спектакля, который получает новый стимул и приобретает новую заразительность. Подумайте об этом. Но одно из достоинств «Юноны» и «Авось» в том, — продолжает Захаров, — что повышенная громкость, какие-то запредельные выси децибелов, сменяются совершенно камерным, едва слышным вокальным звучанием. И этот диапазон прекрасен. Как прекрасна и новая группа молодежи, вошедшая в «Юнону» за последние 60–70–80 лет (смех в зале), она внесла некую пластическую радость… А сейчас прошу Дмитрия Певцова…
…Певцов враз сплачивает очень разную команду (артистов, хористов, музыкантов), понимая все нюансы изнутри и снаружи. Ему очень доверяют.
— Послушай, — говорит он коллеге, стреляющему в первой же мизансцене в дирижера хора, — я видел, как пламя вырвалось из дула пистолета, бери ниже, не стреляй в лицо, а то мало ли…
Кто-то спрашивает: «А что, мол, это разве не наши пистолеты?»
— Конечно, нет, — Певцов отвечает. — Оружие нам предоставила немецкая сторона, надо его еще проверить.
…Когда Кончита (заводная Волкова) бьет хлыстом в сцене яростного спора с отцом-губернатором, тут тоже должен раздаваться пистолетный хлопок.
— Хлопок хороший, но тише, чем у нас в «Ленкоме», — замечает Певцов.
Кто-то советует стрелять из двух стволов одновременно, чтоб звук был громче.
— Я-то могу из двух, — реагирует артист за сценой, — но число патронов ограничено...
— Как можно приезжать на гастроли в Германию с малым числом патронов? — удивляется Марк Захаров.
— Марк Анатольевич, да их тоже немцы нам выдают!
...Казалось бы, спектаклю столько лет — все уже должно быть как на автомате. Однако как раз в этот момент понимаешь важность и обязательность репетиции: «Юнона» в каких-то многочисленных нюансах будто рождалась заново у нас на глазах.
— Трубачи, не трубите мимо микрофонов, все должно быть очень четко, тогда это «выстрелит».
— Матросы, вы помните, что по веревочным лестницам здесь мы не залезаем, а только изображаем, не забудьте!
— Давайте отрепетируем расхождение со сцены, вы нормально видите лестницы в темноте?
Прогон завершен, все уже в мыле, ждут последних указаний.
— Друзья, желаю вам праздничного спектакля! — восклицает худрук.
…Зал наполнился необычно быстро. Уже не удивляло то, что каждый билетер-гардеробщик-охранник говорили по-русски, причем не с немецким акцентом.
Ко мне тут же, увидев, что я — с театром, стали подсаживаться какие-то дамы.
— А это и в самом деле Марк Захаров? — удивляется рыжая кокетка. — Как хорошо выглядит, хоть и с палочкой!
— Весь зал битком.
— Ну а как же! Я же распространитель билетов, я в зале знаю всех.
— Как? Все полторы тысячи?
— Ну не всех, конечно… Со многими пришлось жить в общежитии, когда только переехали.
— А немцы здесь есть?
— Ни одного. Немцы ничего не поймут. Только наши.
Сентиментальные русские немцы воспринимали визит «Ленкома» не как «шоу за свои деньги», но как родное священнодействие, необходимую сопричастность своей стране и культуре, и долго они махали вслед отъезжавшим автобусам с артистами…
Ян СМИРНИЦКИЙ, Дюссельдорф.
