— Приходилось ли вам в вашей биографии пробивать для себя партии?
— Ни разу такого не было, никогда ничего не просил. Я много репетировал, готовился. Но никогда не просил у руководства: дайте мне то-то или то-то.
С гитарой и степом по жизни
— Я знаю, что старший брат у вас работает в ФСБ, он старше вас на 6 лет. А имеют ли ваши родители какое-то отношение к театру? И почему вообще дети идут в балет?
— Папа у меня работает на авиационном заводе, мама — учитель французского языка, и естественно, ни к военным, ни к артистам они никакого отношения не имеют. Желание стать военным было полностью желанием моего брата. Когда он заканчивал 11-й класс, захотел поступить в военно-технический университет. Это было безумно сложно, потому что 5 лет нужно было жить на казарменном положении в суровых условиях, бегать по 9 километров, наголо брить голову, и я не знаю, что его могло на это сподвигнуть. Что касается меня, то тут, наверное, дело случая, потому что моя творческая жизнь началась вовсе не в балетном искусстве.
— А с чего же?
— Дело в том, что рядом с нашим домом есть дворец культуры «Красный Октябрь» и там много различных кружков. И моего брата тоже, когда он учился в 5-м классе, родители отдали на класс гитары. Он, кстати, закончил этот класс. А потом они решили продолжить преемственность поколений — отдали на класс гитары и меня. И мне очень нравилось играть, я усердно занимался каждый день, сидел в комнате, разучивал новые произведения… А один раз, когда мы шли на урок, моя мама увидела, как танцуют степ. В «Красном Октябре» классов очень мало, и дети танцевали прямо в холле. И ей настолько это понравилось, что она сказала мне: «Ты будешь тоже танцевать здесь». Она буквально силой меня туда отвела, и я, через слезы, тоже начал разучивать все эти движения. А ведь для того, чтобы правильно танцевать степ, нужно очень многое понять, расслабить стопу, надо, чтобы руки правильно работали, чтобы в теле была правильная координация. Я проходил туда четыре репетиции, а потом туда пришел мальчик, который учился еще и в муниципальной детской балетной школе. И в одну секунду сел на шпагат, с абсолютно вытянутыми ногами и вытянутыми стопами. Я был настолько этим впечатлен, что спросил у мамы: «А где его так научили делать?». Выяснилось, что есть такая детская муниципальная школа при театре «Гжель», которая тоже находилась недалеко от нашего дома. И я пошел туда. Мне сразу сказали, что данных у меня нет. Мне начали зачем-то выкручивать плечи назад, затем положили на пол и начали ломать стопы. Я тогда подумал, что надо мной просто издеваются. Потом меня посадили на шпагат, и я полчаса так просидел и понял, что шпагат — это страшная вещь. Но все-таки я ушел со степа, закончил гитару (у меня есть даже диплом о среднем образовании по классу гитары) и стал заниматься в этой детской муниципальной балетной школе.
— Тут-то ты уже не капризничал. Нравилось там учиться?
— Я начал ходить, но втайне жаждал, чтоб меня отчислили, потому что очень не хотел этим заниматься. Старался подольше задержаться в школе, не выучить уроки… Лишь бы не ходить туда. Но в один прекрасный момент я понял вдруг, что мне все-таки интересно там учиться, потому что у меня появились там друзья, потому что мне стало нравиться то, чему нас учат. И конечно, моей мечтой был совсем не Большой театр. Моей мечтой был ансамбль «Гжель», и меня очень увлекали народные пляски. Я ходил на все концерты «Гжели» и всегда садился в первый ряд. Но в один прекрасный момент, где-то в 5-м классе, я увидел запись, как Владимир Васильев танцевал Спартака, и меня это настолько впечатлило, что я понял: хочу танцевать классический балет.
— Интересно, в памяти степ у вас остался, прям сейчас бить его сможете?
— Легко (встает и бьет степ). Знаете, детская память — она всегда самая сильная. Вот я 10 часов в зале репетирую, чтоб не упасть с двух пируэтов, а это… без разогрева.
— Я знаю, что вас хотел видеть в составе своего знаменитого театра Борис Эйфман. Вы, по-моему, даже ездили к нему на просмотр в Санкт-Петербург после окончания училища...
— Когда я заканчивал училище, в Большой театр меня никто не звал и я об этом даже не думал. Но мне нужно было уже определяться с местом дальнейшей работы. И я по приглашению директора театра Эйфмана, который до этого видел меня на смотре балетных школ, поехал в Санкт-Петербург, потому что Борис Яковлевич берет в свою труппу только рослых мальчиков. Меня брали на солиста, но я тогда еще не знал, что вскоре мне предложат работать в Большом, и, конечно, согласился.
Цискаридзе сказал мне: «Учи партию Одиллии»
— А как, собственно, происходил вот этот переход в Большой театр? Потому что в балетном училище, насколько я знаю, вы всеобщий любимец, баловень художественного руководителя Владимира Захарова, выступаете в сольных партиях на концертах. Многие ученики этого училища до сих пор следят за вашим творчеством, потому что вы для них как Юрий Гагарин. Расскажите наконец, как вы все-таки попали в Большой.
— После окончания училища я спросил у моего педагога, Андрея Александровича Евдокимова, который был в то время солистом Большого театра, когда там будет просмотр. На что он сказал: «Завтра». Я тогда спрашиваю, как можно туда попасть, а он: «Ты что?! Ничего не получится. Там просмотр только для своих, там будут только выпускники Московской государственной академии хореографии…» Ну, думаю, ладно, не получится — значит не получится. И вдруг вечером он мне звонит: «Ты знаешь, завтра можно будет прийти на просмотр. Я тебе пропуск сделал — просто придешь и на боковом станке сделаешь класс, как все». Я прихожу на просмотр — конечно же, там уже разогреваются ребята. У всех прекрасные данные, потому что в Большой театр из Московской академии хореографии берут только самых лучших и только с самыми лучшими данными. И конечно же, такого я до этого никогда не видел: у ребят и шаг, и стопа феноменальные, и вращение. Я сделал класс, мне показалось, что я переволновался: туры — криво, косо прыгнул, пируэты у меня не получились… Ну ладно, думаю, попробовал… Кто не рискует, тот не пьет шампанское. И вдруг на следующий день в «Гжель» приходит Евдокимов, очень удивленный, и говорит: «Вообще-то ты там понравился. Жди теперь звонка от заведующего балетной труппой. Либо — да, либо — нет». Тогда заведующим балетом был Геннадий Петрович Янин, и я стал с нетерпением ждать.
— И долго ждали?
— Проходит месяц, второй, а мне никто не звонит. Мы тогда с театром «Гжель» уехали на гастроли в Сирию, там еще было не опасно, это 2009 год. И я там, помню, лежал возле бассейна, отдыхал, загорал, и вдруг звонок: «Денис? Вы знаете, я заведующий балетной труппой Большого театра. Выходите, пожалуйста, на класс». А я уже и ждать перестал, поэтому новость для меня стала просто шокирующей. Вернулся в Москву, сразу же, естественно, побежал к Янину. И он мне сказал: «Знаете, вы нам понравились… Вы такой высокий, складный, и нам как раз таких не хватает. Нам как раз нужно, чтоб пики сзади держали. А у вас все хорошо: протянете вот так вот руку и будете с пикой стоять». И с этого дня начался Большой театр…
— Как получилось, что вашим педагогом в Большом театре стал Николай Цискаридзе?
— Когда меня брали в театр, то сказали: «Будете ходить на класс к Борису Борисовичу Акимову». Два месяца я ходил к нему, он меня тоже много чему научил, но потом труппа уехала на гастроли в Испанию танцевать «Спартака», и классы в театре давали только Надежда Грачева и Николай Цискаридзе. К Цискаридзе я не пошел, потому что слышал, что он очень требовательный… А пошел на класс к Грачевой. Но вышел оттуда выжатый как лимон. Потому что это женский класс — специфика совсем другая. У девочек нужно подольше подержать ноги, нам нужно повыше подпрыгнуть… И потом был сразу же класс Цискаридзе. Он вошел в зал и так долго на меня смотрел, что я подумал: «Надо завтра сходить на класс и к нему». А потом, когда класс начался, я услышал, как он стал что-то требовать от балерины, и решил: «Нет. Наверное, я не смогу. Крикнет… Я растеряюсь — и все, больше ничего не смогу сделать».
— Но все же пошли на другой день…
— Когда встал с утра, все-таки решил рискнуть. Иду, дрожу, потому что для меня это большой авторитет. Захожу в 5-й зал, и он там сидит в шпагате и смотрит на меня. Я говорю: «Можно у вас позаниматься?». Он говорит: «Конечно». И опять так пристально на меня смотрит. Может, какие-то способности, задатки, талант разглядывал? И когда начался класс, в котором нас было всего трое: я, Анжелина Воронцова и еще один мальчик, которого тоже только недавно взяли в театр, — он мне очень активно стал уделять внимание: «Тебе нужно стопу повернуть, голову сюда, руку сюда, плечи здесь вывернуть»… Я так изогнулся, что у меня вообще ничего не шевелилось после его класса, настолько была феноменальная работа мышц. А потом Цискаридзе попросил меня подпрыгнуть и сказал мне: «Я никогда еще не видел, чтоб при таком высоком росте был такой высокий прыжок. У тебя большое будущее. Есть талант. С этого дня начинай думать головой».
— С Цискаридзе почти сразу, насколько я знаю, вы начали работать над партией принца Зигфрида в балете «Лебединое озеро». А ведь это почти предел мечтаний для любого танцовщика и довольно сложная партия, именно в редакции Большого театра. Вы вообще долго к этой партии шли?
— Да, я работал над этой партией с тех пор, как пришел в театр, то есть 5 лет. С этой партией связан один забавный эпизод. Опять же Николай Максимович, когда меня увидел, на второй же день совместной работы принес диск. «Вот, учи!». Я вижу, что написано: «Андрей Уваров — принц Зигфрид, Волочкова — Одетта–Одиллия, Злой гений — Цискаридзе» — и спрашиваю: «А что учить-то? Кордебалет?». Он говорит: «Нет». Я, обалдев, спрашиваю: «А кого? Принца?». А он говорит так, в своей манере: «Нет, Одиллию». В этот момент я вспомнил слова Геннадия Петровича Янина и понял, что я могу не только с копьем стоять. Раз такой человек, как Цискаридзе, предлагает учить принца, то, значит, есть что-то, что может мне позволить танцевать на сцене Большого театра.
— Все-таки принца. Значит, с Одиллией так и не вышло?
— Мы потихонечку оставались в зале, что-то пробовали, учили… Помню, как на сцене Кремлевского дворца, когда там шел балет «Баядерка» — а это был уже второй год работы в театре, — Николай Максимович танцевал Солора. Я еще был в кордебалете, и когда закончился 2-й акт, вдруг он меня сам нашел и говорит: «Если ты меня подведешь 22 мая, я не знаю, что с тобой сделаю». Я спрашиваю: «А что будет 22 мая?». Он: «Будешь танцевать принца в «Лебедином озере». Я к тому времени из афишных ролей танцевал только Голубую птицу в «Спящей красавице» и Рыбака в «Дочери фараона», и радость моя, конечно, была несусветной. Мы с декабря начали активно гонять роль. Уже договорились, что меня введет в спектакль Мария Аллаш. Но в марте 2011 года сменилось руководство, и этот дебют осуществить в то время мне так и не удалось. Я тогда так расстроился! Я понимал, что у нас такая профессия, что если не удастся станцевать довольно рано, то потом будет значительно сложнее, и можно вообще никогда не выйти на сцену в таких ролях. Сейчас я понимаю, что это мне сыграло на пользу, потому что в таких партиях нужно выходить подготовленным, ведь здесь всё против танцовщика: белое трико, ноги выворотные… И то, что этот дебют отложился на столько времени, мне в какой-то мере помогло повзрослеть. Мне кажется, даже лучше, что я начал танцевать эту партию всего полтора года назад, чем я станцевал бы ее совсем сырым и новое руководство меня бы увидело и сказало: «Нет, спасибо, больше не надо!»
Принц на Олимпийском стадионе
— Вы сначала станцевали «Лебединое озеро» в Мариинском театре?
— Нет, в Большом. Я не знаю, как это получилось. Мне долго не давали партию принца, но, как только меня пригласили выступить в этом спектакле в Мариинском театре, сразу же Зигфрида я и в Большом получил. А готовил я эту партию прямо во время Олимпиады, где выступал на церемонии закрытия. Ведь мы больше были там не как артисты, а как участники церемонии, то есть почти что персонал. Мы жили в таких немножко военных условиях, и мне тяжело было сохранять форму. Балет очень сложный, а в Сочи условий поддерживать форму не было: холод дикий, все вокруг продувается, делать ничего невозможно, потеть нельзя… И поэтому я в номере занимался. Каждое утро вставал, растягивался, около спинки кровати делал станок, потому что у меня дебют был через неделю после того, как я приеду из Сочи.
— Раз заговорили о вашем выступлении на церемонии закрытия Олимпийских игр в Сочи, то можно ли сравнить выход на Олимпийский стадион и на сцену в Большом театре? В каком случае вы испытывали большее волнение?
— На Олимпийском стадионе волнение было даже меньше, потому что там у меня не было поддержек. Когда я делаю поддержки, то больше волнуюсь за балерину, ведь здесь за успех элементов отвечает не только партнер. Я бы даже сказал, что 80% выполняет всегда девочка. И если она сгруппируется правильно, надо просто вытянуть руку и поднять, и все. Так что волнения было меньше, потому что на Олимпиаде не было как такового дуэта. Но тогда на стадионе «Фишт» я получил не сравнимое ни с чем удовольствие. Потому что, когда ты выходишь и на тебя смотрит огромное количество народу, весь олимпийский стадион, где нет ни одного свободного места, а трансляция идет на весь мир, это, конечно же, непередаваемые ощущения…
— Были ли у вас случаи, когда вы не смогли удержать балерину?
— Было это один-единственный раз, и это был экстремальный ввод. Мне было 19 лет, и нужно было в балете «Пламя Парижа» танцевать одну из главных в этом спектакле партий Антуана Мистраля; и так получилось, что я не удержал балерину со «стульчика», она у меня упала. Вводиться в такие спектакли совсем молодым, конечно, нельзя. Нужно как минимум год готовить эту партию. Но, конечно, сделать это было нереально.
— Уже довольно давно вы выступаете партнером такой известной балерины, как Светлана Захарова. Расскажите, как с ней работается? Не капризная?
— 2 года назад, как раз ближе к Новому году, я узнал, что в такие-то и такие-то даты я впервые буду танцевать балет «Щелкунчик». Я обрадовался, потому что станцевать этот балет я мечтал давно, и начал готовиться. В какой-то момент меня вызывает в кабинет наш руководитель и спрашивает: «Какой у тебя рост?». Я говорю: «186». А он: «Высокий. Вот у Цискаридзе был 185, это для «Щелкунчика» предел». Я просто растерялся: «Ну как же? Дэвид Холберг ведь танцует, а он выше меня!..» Ну а что я могу еще сказать? Я понимаю, что «Щелкунчика» в ближайшее время танцевать не буду, иду очень расстроенный, захожу в буфет — и там Света стоит: «Скажи, а ты «Кармен» танцевал? Знаешь, у меня нет партнера, а 18 января будет вечер Ольги Николаевны Моисеевой в Мариинском театре. Может, ты попробуешь, выучишь?» Я так обрадовался! «Конечно, я выучу, но мне не с кем репетировать». Она позвонила Андрею Уварову, с которым до его ухода на пенсию танцевала эту партию, и с ним я начал учить. Мы с ним все выучили, отрепетировали. И у нас очень хорошо прошла «Кармен», и Света тоже ко мне очень тепло отнеслась. Мы потом в Италии этот балет танцевали. А потом танцевали вместе уже и «Легенду о любви», и «Лебединое озеро»… И знаете, несмотря на ее статус (а сейчас она, конечно же, первая балерина Большого театра), когда у нас что-то не получается, она никогда не говорит мне: «Ты виноват! Ты меня не держишь!»… Мы пытаемся вместе эту проблему решить. А держать ее одно удовольствие — она очень легкая и гениально выучена, потому что вагановская школа этой выучкой очень славится.
— Важны ли для вас детали в работе над ролью? Например прическа.
— Все зависит от балета. Например, принц в «Лебедином озере» должен быть идеальный и внешне, и внутренне. Ведь каждая девушка мечтает о принце, соответственно и характер у него должен быть идеальный, и внешность. Роль Спартака — другое дело: это вождь, поднявший на борьбу гладиаторов, он жил в не самых лучших условиях, и, соответственно, здесь прическа другая. Должны быть сальные, грязные волосы, потому что все-таки он раб и мылся он очень редко. Я тут делаю такие запутанные волосы, как будто я их не причесывал лет двадцать, — мне хотелось добиться такого эффекта. В партии Курбского в «Иване Грозном» я предпочитаю быть кудрявым, это создает впечатление русской удали, такого русского богатыря. Когда танцую Онегина, то делаю небольшой пробор, потому что Онегин все-таки денди. И хотя он далеко не идеальный человек, потому что внутри у него есть некая червоточина, но внешне он должен быть еще лучше принца.
— Денис, я знаю, что вы левша. Неудобства в работе это вам не доставляет? Ничего вы в связи с этим не заменяете в движениях?
— Нет. И Юрий Николаевич Григорович левша, и Владимир Викторович Васильев тоже, и с этим у меня нет никаких проблем. В «Даме с камелиями» недавно, правда, я столкнулся с некой проблемой: в монологе Армана во втором акте все не в мою сторону… И пришлось, конечно, поначалу помучиться, потому что хочется на сцене танцевать в свою сторону, то есть писать той рукой, которой ты и пишешь. Но организм ко всему привыкает. А вот жете по кругу я делаю вправо. Не знаю почему. Потому, видимо, что растянут лучше.
— Насколько для вас важны технические вызовы в балете? Вот Иван Васильев сейчас какие-то немыслимые вещи делает. Есть ли у вас желание что-то повторить?
— Я думаю, нужно реально оценивать свои возможности. Я не смог бы сделать 3 содебаска в воздухе, потому что у меня другая структура мышц и тела. Просто я повыше, и мне тяжело будет повторить какие-то его трюки. Он прекрасный танцовщик, но мы с ним абсолютно разные. Я из себя пытаюсь выжать максимум того, что могу. Тому, чего не умею, пытаюсь научиться. Но ни на кого никогда не смотрю. И пытаюсь каждый день, как сказал Барышников, танцевать лучше себя самого.
