«Хорошо бы напомнить, с чего начинаются и чем заканчиваются убийства во имя идеи»
— Ой, пошел секундОметр, время мое пошло, — «включает» фирменный голос Ефим Шифрин, глядя на работающий диктофон, — пора бы ему уже закончиться, а оно все идет...
— И еще как! Вон Порфирия Петровича репетируете в Театре мюзикла у Швыдкого... Как вам работается с Андреем Кончаловским — он же, в конце концов, не заправский постановщик мюзиклов?..
— Это далеко не первое его обращение к опере; к тому же Андрей Сергеевич, мягко говоря, не чужд музыке, он вырос в ней, будучи студентом Московской консерватории по классу фортепиано. В одной из своих книг он признавался, что «очень хорошего пианиста из него бы не получилось, а быть обыкновенным не хочется». Что до меня... когда предложили попробоваться в «Преступление», я спросил: «А кто здесь меньше всего поет?» Отвечают: «Порфирий, у него всего один, но очень красивый романс». И я купился. А потом свалилась такая гора материала, ужас. Кончаловский потихонечку лепит персонаж; флажки расставляет слева и справа, и герой вырастает у тебя не из застольных разговоров (как правило, ни к чему не ведущих), а из твоего естества, проб, маленьких попаданий в искомое. Тут флажок, там флажок...
— Он как-то делился с вами — в чем месседж конкретно его постановки?
— Понятно, это будет не музейное воплощение. У нас не принято называть это мюзиклом по призыву Швыдкого, потому что слово «мюзикл» напрягает всех, смущает, раздражает, потому что по совершенно непонятной инерции с мюзиклом почему-то связывают опереточный канкан. При этом бродвейские мюзиклы иногда являют собой настоящие трагедии: это и «Отверженные» Гюго, и «Мисс Сайгон», да и в «Чикаго» особо не нахохочешься... так что инерция мне непонятна.
— Ну хорошо, пусть будет «музыкальный спектакль»...
— Но это неточно. «Преступление» — это именно мюзикл, и делают его таковым не то, что «немножко поговорили и попели», а мюзикальные традиции — мобильные декорации, ансамбль (когда участник массовки вдруг становится героем, настоящим персонажем), сама музыка Артемьева, весьма разнообразная... Понятно, что для Кончаловского роман становится поводом для какого-то нового театрального проекта; понятно, что не будет чахлого Раскольникова, что привычный (в иллюстрациях к книге) Петербург станет другим, никто не замыкается на времени действия романа — обязательно найдется много параллелей в современной жизни.
— К тому же это, как ни крути, детектив.
— И это делает «Преступление» удивительно театральным явлением. Раз есть детектив, то есть и острый сюжет. Право на этот сюжет, понятно, у Достоевского. Но мы прекрасно знаем из истории искусства, что сюжет не может лежать долго без того, чтобы кто-то еще на него не покусился. Вспомните историю создания «Гамлета»: то, что мы бы сейчас назвали «по мотивам». Берется хроника Саксона Грамматика и... на крутом замесе таланта Шекспира и самого времени получается «Гамлет», которого мы знаем. Понятно, что наше «Преступление» — это не то, что надо учить школьникам перед экзаменами, но должна сохраниться главная затея произведения.
— Так какая главная идея?
— Слушайте, ну есть убийца. Он совершает убийство во имя идеи. В 2016 году... не хочется опошлять разговор какими-то примерами, но посмотрите, что творится за окном, в мире: это же не простые убийства. Не простые массовые конфликты между странами, конфессиями... это все убийства ради идеи. Так что 2016 год — это хорошее время, чтобы вспомнить — как все это затевается и чем это кончается для общества. Из этого убийства вырастает отношение самого Достоевского к любому бунту, к решению проблемы через насилие, революцию... Причем свою старушку Достоевский не делает милым персонажем (и у нас она вовсе не с молочной этикетки, а в первой же сцене кусает за локоть Сонечку). И казалось бы — ну и убить ее, ну и что? Но... кто тебе дал на это право? Кончаловского, как я понимаю, очень беспокоит тема противопоставленности человека и общества; я боюсь раскрыть карты, но у нас на сцене будет даже ОМОН…
— Когда выпускалась «Золушка», Швыдкой позиционировал ее как самый «бомбовый» спектакль своего театра; однако за несколько месяцев до премьеры он так обжегся из-за неожиданной радикальной смены концепта постановки, что, наверное, сейчас не спешит хвалить ваше «Преступление»...
— Швыдкой — удивителен во всем. Ему всегда нужны нехоженые тропы. Ищет мины без миноискателя. Он мог бы устроиться гораздо комфортнее. У него есть здание, чудесная команда, костяк солистов, ну и? Ставь по лицензии стандартные мюзиклы и чудесно живи! Так нет же... взять случай с «Золушкой»: сделал бы кальку с фильма — вот тебе мачеха Раневская, вот тебе Янина Жеймо, все чудесно. Нет, сунулся во что-то неведомое, обжегся и обломался с авторами, но... методом проб и ошибок вышел на семь номинаций «Золотой маски»: для одного мюзикла это уже рекорд! А сейчас? Швыдкой в самый разгар сезона взял и закрыл театр на полтора месяца, чтобы Кончаловскому было максимально удобно репетировать! Чтоб на такое решиться, надо быть Швыдким. Как будет с «Преступлением», не знаю... уже весь Интернет состязается в остроумии — как именно убьют старушку под музыку, в виде чего окажется топор.
— И в виде чего?
— Слушайте, решения «в лоб», естественно, не будет. А всем острякам записным (а у меня в Фейсбуке уже около 80 000 подписчиков) я отвечу на их стенания — «как можно убивать под музыку»: у Шостаковича в одноименной опере Катерина Измайлова еще легче расправилась со своим мужем, чем в первоисточнике — повести Лескова. И ничего. Опера знаменита на весь мир, звездный час Галины Вишневской.
«Неужели надо лично приглашать Путина, чтобы поправить забор?»
— Вы затронули тему революции... кстати, любимая песня сегодня: «мы живем на пороховой бочке». Мы правда на ней живем?
— Я — кочующий человек; если бы жизнь моя складывалась из поездок внутри исторического центра Москва или из одного только чтения «Сноба» — у меня был бы один взгляд на вещи. Но я все время сную сквозь толщу страны, словно в гигантском аквариуме... как челнок. И сорок лет вижу за окном привычный пейзаж — те же «улица, фонарь, аптека». И никто за пределами Садового кольца не задается вопросом — живем ли мы на пороховой бочке? Вот эта разнесенность столицы и большей части страны поистине критическая. Это разные миры. Если бы они жили ощущением катастрофы, они бы не справились вообще ни с чем! Они живут жизнью, в которой надо искать работу, воспитывать детей, куда-то их завтра определять. Жизнь провинции не состоит из вечного камлания, там нет, как в столице, хора из античной трагедии, стройно поющего одно и то же о беде.
— Не поют? С мая по сентябрь начнется новый купальный сезон. Египет — до свидания, Турция — до свидания. Вся провинция была на них подсажена. Куда им деваться? Только не говорите про Крым, умоляю...
— Я вырос в стране, в которой существовали лишь два варианта отдыха: либо Черное море, либо Балтийское. Очень взрослым человеком я впервые выехал в Чехословакию, в Германия (по нашим войскам). А когда мне объявили, что поеду в Вена, я вообще не поверил. Потому что мы всего этого не знали. И сейчас я не вижу никакой трагедии в том, что в этом сезоне люди не найдут для себя Турции или Египта. Это трагедия НЕ МОЕГО поколения. Степень беды мы меряем зонами своего комфорта. Нам почему-то кажется, что хорошая жизнь — это пейзаж из окна 5-звездной гостиницы...
— Скромнее надо?
— Глянцевая журналистика создала для обывателя золотой стандарт благополучного мира: культ молодости (когда человек за сорок вообще не представляет физического интереса), культ отдыха и времяпрепровождения... для меня все это — пустота. Полноценная жизнь — это нечто другое, нежели вид на Лазурный Берег. Для меня это — здоровье и счастье моих близких (брата и его семьи); это наличие любимой работы; это счастье обладать тем, что ты заработал и заслужил; это отсутствие ножниц между желаемым и достижимым. А мерить ее возможностью заграничного отдыха... спросите любого американца — неужели все они подаются в отпуск во Флориду? Очень необязательно.
— То есть не поедут наши — и ладно?
— Я так не говорил. Но мы, граждане Россия, имеем то, что мы заслуживаем. Потому что все происходящее, скажем, в экономике — мы заслужили. У нас же ни-че-го не работает! Возьмите любой наш населенный пункт, не имеющий статуса города. Там развалено абсолютно все. Всякий дом. Но я не думаю, что каждую из этих построек должен починить лично Путин. Не думаю, что выправить у избы забор должен лично Медведев. Или с утра не напиться... Если к началу беседы — вот есть преступление, а есть наказание.
— И за что нас наказала судьба?
— За все. Нынешний политический истеблишмент страны выбран прямым голосованием. Даже если мы допустим, что были гигантские фальсификации на каждом участке в 20–30%, то основные 70% все равно выбрали Путина! Ну и что мы хотим, я не понимаю? На что нам жаловаться? На то, что так сильно разобщена либеральная интеллигенция и народ, который (в силу его выбора) очень не нравится либеральной интеллигенции? Что ж, это вечная беда и боль русского народовольчества — эти радеют за идеалы, а другие НЕ ХОТЯТ такой заботы о них. То же касается и всплеска патриотизма, высмеянного всеми либералами: он возник не на пустом месте. Вот сколько жена может унижать своего мужа? Муж не может, муж не хочет, муж такой-сякой. И что однажды?
— Он уходит к другой женщине.
— Вот именно. Муж начинает искать себе другую интеллигенцию и... находит. Какую? Патриотическую. Ту, которая перестанет ему внушать, что «он троечник», «ничего не умеет», «опять облажался», «его руки в крови». Диалог славянофилов и западников не прекращался в русской культуре никогда: продолжался через деревенщиков и городских писателей, сейчас схлестнулись охранители и либералы... так что этот всплеск патриотизма я вполне понимаю, хотя коробит его чрезмерная риторика — «мы задавим», «мы задушим», «мы встали с колен». Но у этой риторики есть свои корни: сама же «интеллигенция Садового кольца» делает эти пресловутые 86%, поддерживающих линию партии.
— Как делает?
— Снобизмом своим, спесью, скептицизмом, вечным задиранием носа; все нам брезгливо — и народ брезглив, и это, и то... друг с другом перемигиваемся, перешептываемся, сами себя читаем, сами любуемся собой, а страна меж тем живет своей жизнью — сериалами, шансоном, телевизионным юмором, «Одноклассниками», то есть развлечениями понятными и ясными. И никто из интеллигенции не идет в народ, никто не едет по распределению в глубинку, как в фильме «Коллеги» 1962 года, разница кромешная между радением российской интеллигенции о народе перед революцией 1917 года и нынешним недовольством либералов в начале XXI столетия. В том радении была боль. В этом... я ее не слышу. В этом слышу... хрен знает что. Слушайте, у меня нет ощущения, что мы на пороховой бочке, но есть ощущение, что играемся с огнем, особенно в условиях экономического спада.
«Клетка не может не завинчивать гайки»
— Так что же делать? Ваш совет — совет человека, отца которого посадили в 1938-м на десять лет, а затем сослали?
— У меня был однокурсник на филфаке, который на чилийскую трагедию 1973 года на стадионе Сантьяго тут же отозвался какими-то стихами — певец Виктор Хара его волновал, Альенде... вот даже не знаю, что делать с этой вселенской отзывчивостью нашего интеллигента. Ее так много для других, но никогда не хватает для своих. Помню, сказал ему тогда: «А нищие и обездоленные вокруг тебя уже закончились? Виктор Хара — это замечательно, но у тебя отец пьющий, брат растет на улице… Почему наш окоем так устроен, что на горизонте все видим, а соринку в глазу, вызывающую слезотечение, замечать не хотим? И порядок не наводим в своей квартире?».
— И не наводим уже очень долго, времена непростые.
— Опять же, я не могу разделить риторику про «трудные времена». Мне это смешно слышать. Я знаю, что такое нищета, голод, лишения. Сейчас нет ни процентной нормы в институте, ни государственной ксенофобии, мир не разделен железной занавеской... ну где плохо, где? В каком месте? Самолеты все полные, у детей в руках гаджеты. А у нас в классе один мальчик имел игрушку, а остальные тридцать ему завидовали. Плохо, что список потребления сейчас сузился чуть-чуть? Да, есть категории людей, которые себе очень многого не могут позволить. Но покажите мне ту страну, где у всех все одинаково. Еще совсем недавно казалось, что страны Балтии как-то мягко вышли из СССР, что им маячит достойное европейское будущее. И что? Да, внешне все красиво и приветливо, но многие мои знакомые живут довольно бедно, а дети их так и вовсе уехали прочь в поисках заработка.
— Многие вспоминают 90-е — годы свободы...
— Понимаете, если есть эта свобода, то она каким-то странным образом распространяется на все — и на свободу слова, и на свободу от закона. И за периодом свободы всегда наступает период реакции. Все говорят — «закручивают гайки». Но гайки закручивают в том случае, если они разболтались. Я отношусь к этому спокойнее, чем многие мои либеральные знакомые. Ну как Николай Первый мог еще отреагировать на восстание на Сенатской площади? Государство, как клетка, защищает себя от вирусов, от всего, что мешает гомеостазу, равновесию. Любое революционное брожение для клетки — вирус. Вирус — это не всегда плохо, это тоже форма жизни, но клетка-то что должна делать? Она не может не завинчивать гайки, иначе распадется ее каркас. Ну что я могу сделать? Так устроена система, равновесие во Вселенной, устройство любого государства. Страшно, когда тирания начинает выступать врагом самой клетки (Сталин, Гитлер), устраивая геноцид и репрессии. Но разве нынешнее время в сравнении с тем не выглядит пока вполне вегетарианским? Ведь та же политическая цензура открыла двери эстрадной вакханалии, где цензура и не ночевала — посмотрите на наши новогодние зрелища, потрясающие воображение и утратившие уже всякий смысл.
— Нет, ну хорошо, а коррупция?
— Опять же — все смотрят на горизонт: у нас каждый занят проблемами глобальной коррупции. А собственная соринка: все исправно платят налоги? Не получают зарплаты в конвертах? Послушайте, а хорошего что, вообще вокруг нет?
— А где хорошее?
— Хотя бы парковки: раньше в Москве не проедешь по переулку, потому что одна машина лежала на другой. Сейчас — спокойно. Дворники в оранжевых робах исправно убирают улицы. Где-то лучше, где-то хуже. Перестали пестреть эти кричащие рекламные щиты. Система, закручивая гайки, все же успевает иногда делать для себя что-то полезное. А как вы хотите? Чтобы кардиологический центр существовал в любой деревне? А если эта деревня у-мер-ла? Что с ней делать? Гибель малых городов — это страшная вещь, но там все неконкурентоспособно, даже местный хлеб настолько дорог, что его легче привезти. И это главная проблема страны: закрытие неконкурентных производств, без которых нет жизни в глубинке. И малого бизнеса как не было, так и нет.
«Жизнь в тысячу раз интереснее ее виртуального ужастика»
— Вы редкий человек из артистической среды, ведущий блог в соцсети с огромным числом подписчиков, и блог этот стабилен, ровен, лишен самопиара и нарочитой скандалезности... что это для вас? Зачем это вам?
— У меня есть время. Сама жизнь подсказала мне способ не прощаться с публикой на поклонах. Приехал я, скажем, в город N в 8 утра. Концерт только в семь вечера. Есть час, чтобы сходить в спортзал, если кто-то из местных качков пригласит. Или организаторы устроят экскурсию. Но когда на этой экскурсии я расшориваю глаза — рука сама тянется к айфону: посреди тайги или на перевале останавливаю водителя, фотографирую елочки... потом пишу, потом редактирую: слово «эмпирический» заменяю на «опытный», чтоб не подумали, что я выпендриваюсь.
— То есть движет неуемное любопытство до окружающего мира?
— Конечно. А что я должен все время болтать «когда рухнет Россия», «до чего Путин довел страну»? Я лучше опубликую фото с тренировки, где мы с каким-нибудь чемпионом у стойки с гантелями пожелаем всем хорошего дня. А сколько лайков собрал мой видеорепортаж из Театра мюзикла прямо во время спектакля! Зашел в оркестровую яму, шепотом сказал, что не могу говорить, показал всем, как стоит дирижер, затем, не прерываясь, заглянул в осветительскую будку, потом продемонстрировал невероятный цифровой пульт звукорежиссера, отправился к актерам в гримерки — кто-то срочно зашивал порвавшийся костюм etc. Жизнь в тысячу раз интереснее ее виртуального ужастика!
— Того черта, которого мы малюем...
— Вот мы малюем-малюем, а он однажды оживет. Мы его накликаем! Невозможно все время жить с гвоздем общественного переустройства в заднице. В этом смысле мне нравится провинциальная молодежь, она все же не настолько политизирована. Я познакомился на Алтае с парнишкой, у которого разорилось фермерское хозяйство, стало убыточно и бесполезно. Они с родителями перебрались в город, с парнем случилась страшная ломка, он лишился привычного уклада, коров и свиней, но взял себя в руки, окончил физмат, работает на десяти работах сразу, помогал нам с гастролями — и что вы думаете? Ни разу не услышал от него «это невозможно». Напротив — «я все сделаю». И делал.
— А то, что молодежь вся с гаджетами, избегает личного общения?
— Не знаю пока, как к этой проблеме относиться, и проблема ли это. Вот, например, гримерка моей молодости (семь лет в Театре им. Вахтангова мы делили гримерку с Сережей Маковецким): это всегда общение глаза в глаза, это всегда вече, где решаются сразу все проблемы — как устроить кого-то к врачу или «почему ты врешь текст, я твою реплику не слышу»... Сейчас захожу в гримерку — все в гаджетах, разговаривают через плечо, причем в этом нет неуважения, просто нельзя оторвать взгляд от телефона. Зато в смартфоне у тебя все партии, которые ты учишь, там же все ролики из бродвейских постановок, там же Скайп, там же родные... Так что не поймешь — сколько плюсов, а сколько минусов. Наверное, так начнется срастание человека с роботом — вот с этого вживления чипов…
— Давайте под занавес все-таки о вас. Как получилось, что вы с легкостью меняли жанры в жизни?
— В свое оправдание скажу: стараюсь все делать основательно. Принимаясь за новое, я всегда поступаю в первый класс. И здесь, в Театре мюзикла, не пропустил ни одной распевки. Если чего-то хотеть — нет никаких рамок. Главное — не стесняться учиться. Серьезно, без переоценки понимать свои возможности.
— А почему покинули юморной жанр?
— Я его не покинул, по-прежнему участвую в эстрадных концертах, но в какой-то момент понял, что у меня сократились размеры поля: бегать негде. Но свято место пусто не бывает — ушел из наскучивших телепроектов, но возник Виктюк со спектаклем, Кончаловский с «Глянцем», Театр мюзикла... Молодые актеры спрашивают: «В чем секрет успеха?» Нет этих секретов. Не хочется читать нудных лекций о пользе труда, но других секретов я не знаю: надо все время что-то делать в профессии. Нет у тебя предложений, занимайся сценречью. Не позвонил тебе пока Спилберг, выучи стихотворение, добейся, чтобы при чтении у тебя внутри все дрожало... а то все думают только о спонсорах, а что им предъявить, не знают.
— Вы часто говорили, что не смогли бы сыграть себя — в смысле, играть роль через себя...
— Честно сказать, не умею. Не понимаю этого — «я в предлагаемых обстоятельствах». Я — медиатор, инструмент, и ничего не хочу знать про себя. Артист — это не совсем человек. Чтобы узнать, «какой я есть», мне сначала надо стать человеком. В этом нет никакой красоты фразы.
— Врач — человек?
— Конечно. Он сам пользуется инструментами для лечения. Мой же инструментарий — мои нервы, моя плоть, мой голос. Я сам и есть инструмент. Знаю, как плакать, знаю, как смеяться. Но копаться в себе... там нет человека, как в остальных людях. И мне не стыдно в этом признаться. Меня интересуют другие люди, но с практической стороны: я к ним примериваюсь, я их играю.
— И все артисты так — без человека внутри?
— Слушайте, ну я не могу оскорбить всех артистов таким предположением. Но я подозреваю «за то, что это правда». Вот артист Юматов убил дворника. Это мой любимый артист был. Так в момент убийства он был персонажем или самим собой? Мне кажется, что убивал «не он». Выпил, по мере пьянки, к сожалению, превратился в кого-то из своих прежних образов... Так что актерская профессия не вполне человеческая; но и не дьявольская, конечно, как считали когда-то церковники...
— А разговоры о жертвенности актера?
— Ерунда. «Я забросила дом», «ребенок у меня рос в гримерке, потому что все для людей, для сцены» — не для людей и не для сцены, а для себя, потому это одно из самых «оргиастических» удовольствий на свете — счастье стать другим. Точно характеризует это оборотничество строчка из Гумилева: «Кричит наш дух, изнемогает плоть,/Рождая орган для шестого чувства». Вот когда рождается этот орган в тебе — это ни с чем не сравнимо! Как Виктюк кричит: «Отойди! Мне бог диктует!» Эгоистическое желание наедине поговорить с Ним.
— В корпоративах не участвуете?
— Нет. Не могу. Если б стоял на пороге нищеты, я бы не кочевряжился. Пошел бы. Но моя жизнь устаканилась, есть крыша над головой, и не одна. Все мои близкие относительно благополучны — что было предметом моей долгой заботы, люди меняли место жительства, у них не было работы, и надо мной это висело, как дамоклов меч. Нас всего двое с братом, мы одна большая семья... Сейчас вопрос выживания не стоит, и я могу позволить себе радость не встречаться с людьми, для которых я — блюдо из меню. Кобзон — только он на это мог решиться — свое выступление на одном из концертов в Кремле прервал, обратившись к кушающим, чтобы те хотя бы слушали артистов.
— Вообще функционал артистов изменился в последнее время?
— Отвечу так. В XX веке артистам повезло. Вековое отношение к ним только как к средству развлечения прошло. Пропало унижение — эти похороны за церковной оградой. Но мир впал в другую крайность. Он стал обожествлять актеров. Все обложки, цветные развороты, все передачи — только о звездах. Когда вчерашняя выпускница «Фабрики» вдруг начинает рассуждать о плавающем рубле, мне становится неловко за всю профессию, потому что она такого внимания не стоит. Почему люди такое значение придают нам, актерам? Мы не лечим, не сообщаем новые знания, не прокладываем рельсы. Я искренне спрашиваю: почему столько людей интересуются мною, а не человеком с бородой, который отказался от высшей математической премии? Что мы такого сделали для общества, удовлетворяя часть своего тщеславия? Феномен непостижимый. Немыслимо! Раньше купец щелкнет пальцами — и актерка идет к нему в номера. А сейчас — о плавающем рубле. Вот чего вы ко мне пришли? Ну 60 лет, ладно. А дальше что? Ценности в моих словах большой нет...
— Уехать никогда не хотелось из страны?
— Нет. Во-первых, я привязан к этой почве — языком. На котором я говорю и думаю. Во-вторых, насмотревшись на русские общины за рубежом, я не хотел бы свою новую жизнь начинать ТАК. У многих бывших соотечественников есть подспудное желание всякий раз убеждаться в том, что, уехав отсюда, они поступили правильно: «У вас по-прежнему все плохо?» Их интересы пристрастны, они замечают одну какую-то жуть — спящие депутаты, криминальные новости, риторика властных дураков, какие-то рожи, их разыскивает милиция... да в любой американской подворотне можно увидеть все то же самое!
— Самый банальный вопрос из всех: ваш голос поначалу приносил большие неудобства?
— Ой, не то слово, я очень страдал. У меня было два маленьких потрясения в детстве: никогда не видел себя сбоку, а в колымском универмаге в Сусумане (поселок в тайге) вдруг увидел себя в трюмо. И я понял, что не знаю «этого человека», не понимал, как жить с этим верхним прикусом… А уж когда я голос услышал свой на магнитофоне, это вообще был шок… И голос, который мне дала природа, весь ушел на эстрадную маску, потому что нормальные люди не могут разговаривать таким голосом. Собственный звук слышать не могу... вы будете это расшифровывать? Сочувствую.
