«А что такое ниже пупка? Это старо как мир»
— На днях не стало Эльдара Александровича Рязанова, такая вот беда. Вы у него не снимались, Евгений Юрьевич?
— Нет, не снимался. Он меня как-то приглашал на фильм «Гараж», но мой график не позволял участвовать в этой работе.
— А вне кинопроизводства вы общались?
— Нет, я с Брагинским общался, знал его, потому что играл в его пьесе «Комната» у нас в Театре Моссовета. А с Эльдаром Александровичем был, конечно, знаком, но творческая совместная работа у нас не случилась.
— А что это был за режиссер Эльдар Рязанов?
— Я думаю, он был не только режиссер, но и продюсер, в лучшем смысле этого слова. Он всегда чувствовал время. Конечно, был одаренный человек, чего там говорить. Царство ему небесное.
— А если спросить, кто ваш режиссер? Есть ли у вас такой один?
— Ну мой, конечно, Георгий Николаевич Данелия. Я все-таки ближе к его миру.
— Вы не называете Михалкова… Может, потому, что это для вас больше, чем режиссер, он ваш друг.
— Да, это друг, соавтор… Я даже не знаю, как назвать наши отношения, честно говоря. Знаю, что мы смотрим в одну сторону.
— Вы сказали, что близки к миру Данелия. Как бы вы охарактеризовали этот мир?
— С одной стороны, это глубина, с другой — какая-то искрометная легкость, и с третьей стороны — абсурдность. Вот все это мне близко.
— Ну а авангардное искусство? Вы вообще готовы экспериментировать?
— Применительно к актерскому творчеству я не очень понимаю, что такое авангард. Обозвать ведь можно что угодно. Мне кажется, самое трудное в искусстве — это быть живым. И это всегда является авангардом. Я сегодня в институте смотрел заявку спектакля дипломного, вот именно такого, авангардного. Ну это просто никак. Никак, и все. Я думаю, что этого спектакля не будет. Авангард — это слово иностранное. В переводе это значит передовое, да? А как можно себя назвать передовым? Это как-то нескромно.
— Так это же не артисты сами себя называют, а критики.
— Это критики, которые на этом кормятся. Вот они создают некую иллюзию. Такая игра внутри какого-то определенного кружка, которая, по-моему, не имеет никакого отношения к реальной жизни. Во всяком случае, то, что я на театре видел из так называемых авангардных произведений, — там весь авангард ниже пупка. А что такое ниже пупка? Это старо как мир.
— Вы видели фильм Ларса фон Триера «Нимфоманка»? Наверное, вы не принимаете такое искусство?
— Я не видел этого фильма. Меня вообще мало интересуют больные проявления. Я православный человек, мне это неинтересно.
— Вы согласны, что у искусства нет и не может быть никаких рамок, оно всегда выходит за них?
— Рамки есть: это совесть. А если совести нет, то на нет и суда нет.
— Искусство ведь может говорить обо всем, важно как, правда?
— Ну наверное… Понимаете, нравственность есть одна в мире, она в Священном Писании. Вот три основные религии — иудаизм, христианство и ислам — они в общем в этих нравственных позициях почти одинаковые. Другой нравственности нету, все остальное от лукавого. А лукавый вы знаете кто?
— Некоторые называют лукавой вашу профессию, например.
— Нет, так некоторые считают, а вот святейший патриарх так не считает. Церковь раньше не принимала шутовство в принципе, балаган.
— И на церковном кладбище актеров не хоронили.
— Да, знаю. По этому поводу святейший патриарх высказался, когда освящал Дом ветеранов сцены, который Управлением делами президента вместе с Союзом театральных деятелей удалось реконструировать в Питере. Так вот патриарх в ответ на подобный тезис сказал, что все зависит от того, что артист несет. Если артист вызывает любовь, добрые чувства, то его дело праведное. А если он несет деструкцию — это другой вопрос. Для меня в этом смысле ответственен выбор, когда я беру материал. Я не беру низменные материалы, мне это неинтересно. Опуститься всегда проще, чем подняться.
— А многие ваши коллеги говорят, что отрицательный персонаж играть интереснее.
— Это они так думают, а не я. Например, самой трудной ролью в моей жизни был Алеша Карамазов. Потому что она самая невыигрышная. Давно уже, когда Павел Хомский ставил «Братьев Карамазовых» в Театре Моссовета, он мне предложил на выбор или Алешу Карамазова, или Смердякова с чертом. Конечно, Смердяков в театральном зрелищном плане привлекательнее, но мне для моей внутренней жизни важнее было работать над образом Алеши. И это был для меня университет. Ведь Алеша молчит, у него очень мало слов. Там парные сцены очень большие с Дмитрием или с Иваном, у них огромные монологи. И они ждут от меня слов решающих, потому что Алешу воспринимают как совесть, что ли. И вот для того, чтобы случилась эта полифоничность, мне надо было пройти на восприятии всю ту внутреннюю драматургию, которую они выражали словами. Это было очень непросто. Но когда я произносил свою фразу, это было как иглоукалывание: если я не попаду точно, то дальше им идти некуда.
— Но вы же согласились играть в замечательном комедийном остросоциальном фильме «День выборов». Здесь-то что вы нашли позитивного?
— Я никогда не играю роли, я играю темы. А здесь я играл на антитезе.
— То есть комедии вам не чужды?
— Нет, я человек с юмором.
«Вдруг я схватил Раневскую за кофточку, за грудки!»
— А давно вы стали таким верующим человеком?
— Я думаю, что был им всегда, но просто этого не знал. А крестились мы с моей покойной женой Таней в 33 года.
— Но насколько я знаю, в 1978 году вы вступили в партию, в КПСС.
— Да, я в партию вступил раньше, чем крестился.
— И как это все у вас сочеталось?
— Когда я в партию вступил, я еще не был крещеный. А когда мы приняли решение с Танюшей креститься, я был уже не только членом партии, но уже и зампарторга по идеологии в театре.
— Это как же вас занесло-то? Вы были таким активистом?
— Никаким активистом я не был, я всегда был самим собой. В 1968-м начались события в Чехословакии. Стали закрывать спектакли, в кино десять картин на полку положили, в том числе «Урок литературы», в котором я главную роль играл. А там политического вообще ничего не было. Я вернулся в Театр Ленинского комсомола. Мы репетировали «Двенадцать» Блока. Я с чем-то там не согласился, меня вызывает главный режиссер и говорит: «Вы хотите, чтобы у нас было как в Чехословакии?». И стал меня в диссидентстве обвинять. А я диссидентом никогда не был. Более того, я не очень это дело приветствовал. Я из диссидентов наиболее уважительно отношусь к академику Сахарову, потому что он все-таки предлагал что-то. А так я не очень понимаю людей, которые живут пафосом отрицания.
Потом я перешел в Театр Моссовета. Там мне сразу предложили стать комсоргом, а я отказался. Прошло несколько лет, ситуация изменилась, и как-то я узнал, что один человек собирается в партию. А я считал его не очень хорошим человеком. И тогда подумал: вот они сейчас там все соберутся, вообще мне от них житья не будет. Ну и решил: а дай-ка я вступлю!
Но сначала дали мне кандидатский стаж. Я должен был вести какую-то работу среди масс, и меня назначили проводить политзанятия с гардеробщиками. А все гардеробщики Театра Моссовета в тот период были бывшими сотрудниками КГБ, в основном из «девятки», маршалов охраняли. Они меня так полюбили! Когда меня перевели уже в члены партии, они очень расстроились, что я перестал с ними заниматься.
— А Бог?
— Поиск Бога шел параллельно. А вообще я человек мирный, всегда старался сгладить конфликты.
— И что по поводу вашей партийности думала Фаина Георгиевна Раневская?
— Да ничего она не думала, она об этом даже не знала. Я с ней сделал один спектакль «Правда хорошо, а счастье лучше». Сначала отношения были не очень. У нас вместе только одна парная сцена была, но как-то не клеилось, это чувствовалось. А Фаина Георгиевна обладала таким характером — она не любила тех, кто ей в рот смотрит. И вот не клеилось у нас, не клеилось, я думаю: надо какой-нибудь хирургический способ употребить. Во время одной репетиции я это сделал. Честно говоря, я ее так эмоционально вспугнул, оглоушил.
— Что же вы сделали, если не секрет?
— Ничего особенного. Это на репетиции было. По пьесе она назначала свидание Платону, которого играл я, а Раневская играла няньку Фелицату. Она мне говорит: «Послушай-ка, ты, победитель». А я ей: «Погоди, не мешай». Сцена в беседке происходила. Потом она опять говорила какую-то фразу, а я ей должен был сказать: «Ну что еще-то». Тут вдруг я схватил ее за кофточку, за грудки, да не просто схватил, а как на весь зал рявкну: «Ну что еще?!». Она просто опешила. И через секунду расплылась в улыбке: «Же-е-енечка». Больше у нас с ней проблем не было. Она силу уважала. Потом у нас с ней были милейшие отношения.
— А другой «монстр» Театра Моссовета — Ростислав Янович Плятт — как к вам относился?
— Ну он никаким монстром не был, интеллигентнейший человек с большим юмором. Я с ним очень много партнерствовал во многих пьесах. Очень часто я был его сыном по сцене. Ростислав Янович — очень хороший партнер, деликатный. А в жизни он был человеком достаточно дипломатичным, осторожным в чем-то. Но в принципиальных моментах он был определенен и тверд, как истинный интеллигент. И я ему благодарен за некоторые проявления его твердости. Пару раз он за меня заступился, один раз это было на моих глазах. У меня с ним хорошие были отношения. В чем-то он был как ребенок.
— Расколы любил на сцене.
— Он озорной был. Один раз мы играли «Миллион за улыбку» — он, я и Марецкая. Там в финале мы выходим с ним, он с бутылочкой… Ну праздник отмечаем. Марецкую он любил, обожал даже. И вдруг мне: «Давай Веру Петровну расколем». Мы присмотрели в фойе фикус — это было на гастролях в Алма-Ате в Казахстане — и вот вынесли Марецкой вместо цветов огромный фикус.
— Смотрите, какое окружение у вас было в Моссовете: Раневская, Марецкая, Плятт, Любовь Орлова… И все это под управлением Завадского. А рядом Терехова, Юрский, Бортников. И как вы в этом цветнике себя чувствовали?
— Да нормально. С Ритой Тереховой мы дружили вообще. Когда я перешел в Театр Моссовета, она как бы сразу взяла надо мной шефство. Мы с ней дружили… Именно дружили, у нас никогда не было никаких романических отношений. С Любовью Петровной Орловой я играл в спектакле-концерте, их Завадский к датам делал. Любовь Петровну я боготворил. Она уникальная, конечно, была женщина. Между нею и всеми остальными всегда существовала некая дистанция, которую держала не она, а все мы. Причем она вела себя очень естественно и просто, но дистанция все равно была. Такого не было ни с Марецкой, ни с Раневской, там были по-своему даже естественные, простые отношения. А в Орловой что-то было такое, в ее натуре, что все время заставляло, особенно мужчин всех, внутренне быть немножко коленопреклоненными.
— Насколько вы сейчас заняты в театре?
— Видите ли, я давно уже для себя все определил: стараюсь больше двух названий не брать. До недавнего времени я играл только «Вишневый сад» и «Фому Опискина». Потом «Свадьба Кречинского» была. Сейчас репетирую Островского «Не все коту масленица». Опять будет два названия.
— Ну да, всех денег не заработаешь. Суетиться не хочется?
— Просто я в 2006 году перенес две операции на сердце. И как-то после этого стал немножко аккуратнее, осторожнее.
«Я верующий человек, я молился. И молитва меня спасла»
— Если говорить о семье… Понятно, что для вас это важнейший тыл, пристань, что это именно так и было у вас с Татьяной Ивановной… Помню одну ТВ-передачу, когда она еще была жива. Вы о ней так говорили, она о вас. Ну прямо как «старосветские помещики», подумал тогда я.
— Ой, нет, что вы. У нас такой бурный брак был. У нас был счастливый брак… Вообще мне в любви везет: и с Таней у меня был счастливый брак, и сейчас, с Любой, тоже счастливый брак, я считаю. Никакими мы не были старосветскими помещиками, абсолютно. Мы люди достаточно вспыльчивые, эмоциональные… Но у нас всегда доминировала любовь, конечно, над всеми конфликтами.
— Но я помню и другую программу… когда Татьяны Ивановны не стало. Какое одиночество вы испытывали тогда, безмерное…
— Это естественно.
— И о сыне вашем говорилось, что он ушел из дома.
— Он ушел в монастырь.
— И вы даже не знали куда, где этот монастырь?
— Нет, это журналистские выдумки, приврать-то всегда горазды. Я не знал, куда он ушел, ровно неделю. Он мне оставил письмо и сказал, что обо всем сообщит позже. Потому что, когда человек уходит в монастырь, ему, как правило, на первых порах не благословляется общение с его семьей, с его прежней жизнью. А потом уже никаких запретов нет.
— Это вдруг произошло? Для вас его уход был полной неожиданностью?
— Сам момент ухода — вдруг. А то, что он к этому шел… Он даже говорил со мной на эту тему. Когда Татьяны Ивановны не стало… Она очень хотела съездить ко Гробу Господню в Иерусалим, но в ее состоянии это было уже невозможно, не смогла бы она столько пешком там пройти. И месяца через три после ее ухода в 2010-м мы с сыном в память о ней съездили туда… Сергей, сын мой, крестился, кажется, в 9-м классе, довольно поздно, в Новодевичьем монастыре, за компанию с приятелем. А потом такими семимильными шагами стал воцерковляться. После окончания театрального института он хотел уйти учиться в семинарию, но мы тогда с Таней его отговорили, подсунули ему телевидение. Он пошел работать в студию «Три Тэ», стал заниматься телевидением и достаточно много там сделал. Все профессии телевизионные прошел: от таскания штатива до заместителя продюсера. И оператором был, и режиссером, и автором — чего только не делал.
— И что вдруг произошло?
— Потом он окончил Высшие курсы у Володи Хотиненко и стал искать средства, чтобы снять кино. Хотел режиссурой заниматься. В результате он нашел деньги, снял полнометражный фильм телевизионный, а потом ушел. Это процесс постепенный. После ухода Тани он говорил со мной на эту тему, но я ему сказал: «Ты роди ребенка, а потом делай что хочешь». Вот так я ему тогда ответил. Но случилось несколько иначе.
— И вы его понимаете?
— Конечно, понимаю. А что мне остается делать?
— И кто он там в монастыре?
— Ну кто… Сначала туда приходят трудниками. Трудник — это не член братии, это просто любой человек может прийти, потрудиться, уйти. Вот пишут: пришел в монастырь простым послушником. Чтоб стать послушником в монастыре, надо очень потрудиться. Послушник — это первый чин. Сын был послушником три года, потом стал иноком.
— Вы к нему приезжаете?
— Раз в год я к нему летаю. Это далеко очень.
— И его жизнь ограничена только стенами монастыря?
— Нет, они иногда такие акции проводят — литературно-религиозно-просветительские концерты, я даже участвую с ними.
— Когда вы остались один, для вас это одиночество мучительно, невыносимо?
— Нет, таких слов я бы не употреблял. Я верующий человек, я молился. И молитва меня спасала. Ну, конечно, нелегко… С человеком 38 лет мы прожили.
— А Люба?
— А Люба появилась в моей жизни через полгода после того, как я овдовел. Венчались мы с ней уже через год, потому что год надо траур держать. Нельзя раньше.
— Она тоже театральный человек?
— Нет, у меня обе жены финансистки.
— И как вы с Любовью познакомились?
— Господь управил, если сказать по существу. Так это и есть на самом деле. А если мирским образом говорить… Люба была в Оптиной пустыни. Она верующий человек тоже. И там случайно приехал старец Илий, духовник патриарха Кирилла. Она задалась целью обязательно взять у него благословение, чтобы он благословил ее и ее семью. У них дочка, зять, сейчас уже двое внуков, тогда была только внучка… Дождалась она его и говорит: «Батюшка, благословите меня и мою семью». А он на нее посмотрел: «Благословляю тебя на семью». Вот так он сказал. И буквально через четыре дня наша общая знакомая ей позвонила и насчет меня рассказала. Но она нас не сватала, ничего… Просто ей показалось, что я немножко потерян. А Люба — такой человек, на нее всегда можно положиться, она любит людям локоть подставить, всегда кидается на помощь. Вот мы и встретились.
— А профессия финансиста как-то откладывает на характер свой отпечаток? Вот у Эммануила Виторгана нынешняя жена — ну такая деловая, он за ней как за каменной стеной.
— Мы с Любой тоже ее знаем, знакомы. Да, Люба всю жизнь была начальницей. Наверное, она достаточно деловой человек, очень смекалистый. Она окончила в свое время Плехановский институт, факультет экономической кибернетики.
— Ого!
— Соображает она мгновенно. Но сказать, что я ничего в делах не понимаю, это неправильно.
— Образ такой по вашим ролям создается.
— Ну это образ. Конечно, я не человек бизнеса, безусловно.
— По поводу образа. В «Рабе любви» вы сыграли артиста Канина…
— Да это шутка.
— Но известно, что после этой роли вы стали популярным в определенных кругах.
— Вы имеете в виду людей нетрадиционной ориентации? Я не играл такого человека. Когда мне Никита предложил Канина, у него прототипом была звезда немого кино Полонский. Он мне показал фрагменты его фильмов. А я похож на Полонского. Ну а роль не такая большая, и я предложил какой-то драматургический ход найти. Я-то всю жизнь играл большие роли в основном, а маленькие, локальные только по дружбе у Никиты. Голос, который я там использовал, — это так говорил директор картины фильма «Перекличка» в постановке Даниила Храбровицкого, у которого мы с Никитой снимались в 65-м году. Его звали Николаем Мироновичем Слезбергом. Это бывший хозяин фирмы «Тульские самовары», который сам свои капиталы Дзержинскому сдал. Дзержинский ему говорил: «А что, Николай Миронович, взяли бы свои деньги и мотанули бы за границу, пока можно». А он вот таким голосом ответил: «Вы поляк, вы меня не поймете». Николай Миронович был крещеный еврей, православный. Дзержинский ему дал такой мандат: «подателя сего не трогать», и он не пострадал ни в какие времена, даже один год был генеральным директором «Мосфильма» после войны. Он был похож внешне на генерала де Голля, но говорил вот таким фальцетом. И я его сымпровизировал. Канин был героем в театре, обладал приятным баритоном, потом простудился, пришел в кино — такая история. А когда пошла волна легализации нетрадиционных связей, то люди этого направления очень меня зауважали. Ну что тут сделаешь.
