Думал о нем давно, а когда приступил к работе, начались события на Украина последние новости. Проект тут же покинули европейские партнеры, оставив съемочную группу наедине с крохотным бюджетом. Была экспедиция в Тибет, где Иван Вырыпаев встречался с далай-ламой. Предполагалось, что главную роль сыграет его жена — польская актриса Каролина Грушка. Но неожиданно Вырыпаев пригласил молодую художницу, ученицу Дмитрия Крымова Полину Гришину. Прежде чем поехать в Тибет, Полина неделю жила в католическом монастыре в Польше.
«Бог — это личный опыт»
— Почему появление любого фильма или спектакля, затрагивающего тему веры, вызывает нездоровую реакцию в обществе? Можно подумать, что у нас все верующие, и их чувства кто-то оскорбляет.
— Причиной является не вера, а то, что российское общество сейчас разделено. Существует консервативное мышление и современное постмодернистское. И этот конфликт очень глубокий. Под религией и сильной рукой в политике многие на самом деле подразумевают гарантию своей стабильности. Люди видят постмодернистский разброд, то, как выбрасываются все ценности, и им становится страшно. Они не чувствуют себя в безопасности, поэтому и держатся за любые догматические вещи, которые гарантируют хоть какую-то устойчивость. Это как со Сталиным происходит. Часто слышишь: да, он, конечно, плохой, но войну-то выиграл. Это не значит, что люди не понимают, что Сталин загубил 30 миллионов. Просто они не думают про это, он для них — символ некой стабильности. Мой папа живет в Иркутск. Ему 65 лет, и он — воинствующий атеист. Но при этом говорит: «Тангейзера» надо запретить». Папа не знает, что такое «Тангейзер» и Вагнер, понятия не имеет, что этот спектакль поставлен в Новосибирске и о чем, собственно, речь. Но на всякий случай скажет, что лучше запретить. Церковь он не любит, но все равно принимает традиционные ценности, которые православная церковь сегодня выражает. С другой стороны, художники должны быть очень деликатными, чтобы не переходить границу. Нам следует быть внимательнее по отношению друг к другу. «Спасение» не вызовет нездорового спора. Никаких протестов против него не будет. Наш фильм совсем не про религию. Бог — заезженное слово. Им спекулируют. Бог — это личный опыт, который переживается человеком в глубине своего сердца. Наш фильм не о Боге, скорее о коммуникации, контакте между людьми. Может быть, я и подстраховался, перенеся события в католическую страну.
— Если бы все происходило здесь и сейчас, то смелая сцена с монахиней в гостиничном номере или в туалете произвела бы эффект бомбы. Я-то вздрогнула, увидев ее. Тут же представила, какую реакцию она может вызвать.
— А что там такого? Мне кажется, это настолько невинный фильм. Разве в нем есть хоть что-то на грани? Там нет ни секса, ни нападок на религию. Вас смущает то, что монахиня писает? Мы же не видим ее. Я думаю, это чисто ментальная проблема.
— «Спасение» снималось почти в одно время с польской картиной «Ида» Павла Павликовского, получившей «Оскара». Правда ли, что этот фильм в Польша приняли так же, как у нас «Левиафана»?
— Этого я не слышал. Но к вопросу про «Иду» был готов. В январе в Нью-Йорк, где мы репетировали спектакль, решили в компании друзей посмотреть ее. И обомлели. Польша — маленькая страна, и получилось так, что сразу два режиссера сняли картины про то, как польская монашка, сестра Анна, уходит из монастыря. Более того, моя жена Каролина Грушка пробовалась на главную роль у Павликовского. Я ее спросил: «Почему ты мне не рассказала об этом?» Она ответила, что когда читала сценарий, ей и в голову не пришло, что все окажется так близко. Настолько это были разные вещи. Но когда смонтировали, то сходство мотивов стало очевидно. Мы расстроились, конечно. Мне очень понравилась «Ида» и нравится режиссер Павликовский. Он — открытый, интересный человек. Я так для себя решил: буду говорить, что мой фильм — скромное продолжение «Иды». Конечно, я не так хорошо снял, как Павликовский.
— А вы ассоциируете себя с главной героиней? Можете подобно Флоберу сказать: «Эмма Бовари — это я»?
— Скорее, не с героиней, а с темой. Естественно, все это и про меня тоже. Потому что я — такой же носитель русской ментальности, такой же раб в кавычках, которого Антон Павлович Чехов предложил по капле выдавливать из себя. Мне 40 лет. Я родился еще в Советском Союзе и унаследовал те ментальные конструкции, которые тогда были. Одна из них — ничему не доверять. В Европе, если человек один раз сказал, что сделает, значит, так и будет. А мы всего боимся, до конца не доверяем. Мы же напуганы. Ну, что нам надо делать со своей страной? Нас надо расслаблять, образовывать, просвещать, успокаивать, а нас зомбируют. Мы и так перепуганы, а нас еще пугают. Не надо этого делать. Но на запугивании можно построить неплохой бизнес.
— Вы подарили своей жене Каролине Грушке роскошную, но не главную роль, лишили ее роли монахини.
— Сценарий переделывался, но тема нет. Я и шесть лет назад хотел снять именно про то, что в итоге снял, только использовал другую фабулу. Прежде всего это мощно связано с бюджетом. Он даже не в половину, а в десять раз сократился. Первоначально Каролина должна была играть католическую монашку, но потом я понял, что она не подходит. У нее интеллектуальное европейское лицо. А Полина Гришина в детстве жила в православном монастыре. Провела там несколько лет. Знает эту жизнь. Когда я ее увидел, то сразу понял, что у меня есть героиня. Пришел и сказал об этом своей жене. Мы с ней близкие друзья и творческие партнеры. Каролина ответила: «Конечно, я это понимаю». Она бы не сыграла эту роль так, как Полина. Зато сыграла другую, и вроде бы неплохо.
— Встреча с Полиной оказалась случайной?
— Она в нашем театре «Практика» ставила спектакль как художник. И это первая ее роль. Я теперь больше живу в Польше, знаю католическую жизнь, изучал ее. Когда готовился к фильму, поселился в монастыре. У меня много друзей — католических священников. Полина похожа на польку. Я показывал «Спасение» полякам. Все ее принимают. Ведь кто сегодня идет в Польше в монашки — конечно, не современные городские девочки, а из деревень, малообразованные, с трудной судьбой и с травмой. Редко встретишь 25-летнюю барышню, сознательно идущую в монастырь. Городские сегодня больше атеисты. Все-таки это европейская, постмодернистская цивилизация. Почему люди идут в монастырь — это отдельная история. Они встают на духовный путь тогда, когда в них что-то просыпается. Это трагический поиск, и от него нельзя избавиться. Не человек решает, когда ему начать искать духовный путь. Вселенная так захотела.
А Полина помимо прочего еще и очень красивая, в ней есть объем, содержательность, сочетание сексуальности и деревенской простоты. Не кокетничая, надо признать, что 90 процентов фильма — это все-таки Полина.
«Спасение — не в Тибете, а в знании»
— Как в Тибете отнеслись к тому, что вы снимаете фильм?
— Это не Тибет в Китае, а Ладакх на территории Индии. Я был в Тибете в Китай, когда готовился к фильму, искал натуру. Там сложная ситуация. Будем называть вещи своими именами: Китай оккупировал Тибет. И там такой фильм не позволило бы снять их КГБ. Мы даже не стали делать такие попытки, сразу поехали в демократическую Индию. Там избалованы съемками с Брэдом Питтом и другими звездами, там снималась картина «Семь лет в Тибете» Жан-Жака Анно. И индийский Болливуд изготавливает столько продукции! Так что на приезд съемочной группы никто внимания не обратил. Конечно, если человек в такой одежде, как у нашей героини, пройдет, все оглядываются. Для них это большая редкость. Да если в центре Москва появиться в черном монашеском убранстве, все обратят внимание. Вот в Польше это привычно.
— Что есть в той жизни, чего у нас нет? Почему она так воздействует на европейца?
— Для обычных людей, туристов, совсем ведь недавно открыли эти границы. Лет 30 назад стали ездить в Тибет, а в Непал лет 25. Это совсем мало. Мы, как это свойственно европейской цивилизации, многое преувеличиваем. Вот там духовность, а мы тут что? Но на самом деле там живут такие же, как и мы, люди. Единственное, что их отличает, — это невероятная связь с природой, такой силы и энергии, которую невозможно объяснить. За месяц съемок у меня было ощущение, что я там так восстановился и отдохнул, как никогда. Хотя я работал. Съемки были физически тяжелыми. Обычно картину заканчиваешь, и наступает усталость. Но там я был мегаотдохнувшим. Никогда не чувствовал себя усталым. Там столько силы! В самом воздухе, всюду! Вся группа это почувствовала. Когда существует мощная связь с природой, то и у людей возникают совсем другие взаимоотношения. Ты там более центрирован, синхронизирован с планетой. А все другие проблемы такие же, как у нас. Еще хуже, потому что есть бедность, социальная неразвитость. Я верю в эволюцию. Поймите меня правильно, это не расистские высказывания, но европейская цивилизация, которую у нас принято ругать, все-таки делает какие-то шаги вперед в духовном и культурном плане.
— Так можно найти спасение в Тибете?
— Неважно, куда ты едешь. Важно то, как ты выстраиваешь коммуникации. Я раньше думал, что духовность — это что-то сакральное, находящееся где-то там, куда ты должен прийти. А теперь понимаю, что это то, как ты ешь, общаешься с людьми, своей женой, детьми. Духовность — в том, можешь ли ты позволить другому человеку быть таким, какой он есть. Наивно искать духовность в Гималаях. Если я уеду туда, брошу троих детей, театр и жену, засяду в пещеру — и это будет духовность? В Гималаях есть энергия. Зимой я месяц прожил в Нью-Йорке. Немножко ужасает, когда на Манхеттене ты видишь только небоскребы, если живешь на 35-м этаже, и у тебя нет никакого контакта с землей. Ты словно бы потерян.
— Вот что в вас привлекает, так это дух сомнения. Многие режиссеры очень довольны собой.
— Вообще-то, это хорошее качество — быть довольным собой. Ведь если человек недоволен собой, то получается, что он недоволен всем.
— Но вы же чего-то хотите достичь?
— Просто есть вопросы, их очень много, которые нас куда-то ведут. Как только мы говорим «Я знаю!», то уже что-то для себя перекрываем. Значит, и стремиться уже некуда. Все известно. Незнание помогает нам узнавать.
— Спасение все-таки в знании?
— Только. Никакой другой ценности, я думаю, нет в мире. Только знание. В нем — спасение. Оно проявляется в умении пользоваться мобильным телефоном, в том, что ты знаешь, почему и для чего живешь. В умении пользоваться автомобилем и стиральной машиной, коммуницировать с другими людьми, воспитывать своих детей. Все построено на знании. Технологии значительно опережают осознанность. За еду, деньги, территорию и нефть люди убивают друг друга. Все заняты войнами и не следят за экологией. Вы же знаете, что происходит в Арктике? Но нам не до нее. Нас это не касается. Главное, что происходит на Донбасс. Но даже если ты купил остров и хочешь спастись, это не поможет. Затопит-то всех. Ни власть, ни деньги не способны уберечь. Под духовностью мы понимаем вертикаль. Когда говорим «Бог», то мысленно к кому-то наверху обращаемся. Но Вселенная не имеет горизонта и вертикали. Она везде. И система коммуникаций, если она только вертикальная, не работает.
«Даже во сне я не считаю себя кинорежиссером»
— Чувствуете, что вписались в кинематографическое пространство?
— Нет, не вписался. У меня есть друг Петя Буслов. Я был знаком с Алексеем Балабановым. Есть Сергей Бодров-старший, с которым я очень дружу. Как можно считать себя режиссером наравне с ними? Это не кокетство. Это объективно так. Даже во сне я не считаю себя кинорежиссером. Никогда в жизни никому не сказал, что я — кинорежиссер. Это просто смешно. Я не сделал такого фильма, как «Брат-2» Балабанова. Для меня «Бёрдмэн» Иньярриту — настоящее кино. Как можно считать себя кинематографистом, когда на свете существует Стивен Содерберг? Очень люблю фильмы Софии Копполы. Посмотрите, как они сделаны. Я не сделаю так. Мне лень сделать такой фильм. Я не умею, но не снимаю с себя ответственности. Не подумайте, что я так отгородился. Моя территория — драматургия. Зал реагирует, потому что я могу написать сцену. Текст работает. Скорее, я через киноязык продолжаю разговаривать с людьми. Но считать это кинематографом нельзя.
— Вы ведь не свободный художник? Скорее — производственник? У вас же есть еще и театр.
— Да, я — производственник. У меня очень много дел. Все расписано до 2017 года по дням. Что-то делаю в ущерб своему сну, а не в ущерб графику, скажем, чтобы посмотреть фильм друга.
— Вы постоянно в пути? Живете между Москвой и Варшавой?
— Моя жена получила главную роль в очень большом проекте. Она играет Марию Кюри во французском фильме со звездами. И все время, пока она снимается, мы с дочкой и ее няней с чемоданами ездим за Каролиной по всей Европе. Я делаю это, чтобы быть с дочкой, чтобы она не сидела только с няней. График у нас плотный. Но мы не жалуемся. Такая у нас работа. Это же лучше, чем если бы ее не было.
— Место кинематографиста там, где есть работа?
— Я про кино не знаю. Я даже не понимаю актеров. Зачем они снимаются в кино? Тебя смонтируют, вырежут. От тебя ничего не зависит. Моя жена сыграла больше 150 ролей. Снимается с девяти лет. Не понимаю, почему она так любит кино. Театр — это совсем другое, особенно тот, которым мы занимаемся. Театр «Практика» хоть и очень популярный театр, но денег там немного. Мы привыкли к этому. Нет, ну и ладно. Пусть будет два стула. Можно и без декораций обойтись. Театр — мой дом, родина, учитель. Вообще все. Я — театральный человек.
— А кажется, что вы все дальше уходите в другие миры. Занимаетесь йогой, стали буддистом и вегетарианцем.
— Да, я вегетарианец. И моя жена — тоже. Занимаюсь йогой и медитацией, изучал буддизм и Восток. Но в другие миры я не ухожу. Наоборот, театр является способом моего проявления. Я должен делать то, что умею. Есть публика, и есть я. Я должен играть для нее. 20 лет этим занимаюсь и буду, наверное, до смерти. Уже поздно что-либо менять. Другое дело, что я должен собой заниматься, быть в хорошей внутренней форме — заточенным, сконцентрированным. Но это моя внутренняя кухня, которая никого не касается.
— А когда вы в пути, как сохранять свой образ жизни?
— Если бы я не овладел техниками, которые мне помогают восстанавливать силы, то просто бы умер. Ни алкоголь, ни наркотики не помогают. Я пробовал. Пытался расслабляться при помощи пива, марихуаны, кокаина. Но это быстро привело меня на самое дно. А сейчас я точно знаю, что могу за полчаса привести себя в порядок. Могу это и в самолете сделать.
— То есть неважно, где находишься?
— Конечно. Дело в том, что театр — это и есть йога. Настоящий театр невозможен без нее. Это и есть работа со зрителями. Ничего эзотерического нет в том, чем я занимаюсь. Это все равно что спросить у артиста цирка: «А вы гимнастикой занимаетесь?» Это профессия. То есть я должен работать с энергией, со своими руками и ногами. В этом нет ничего особенного. Практика никогда не прекращается. Ты занимаешься целые сутки и должен быть всегда в потоке.
— Как вы защищаете себя от ненужного общения?
— Я устаю от людей, как и все. Но никто особенно не вторгается в мою жизнь. Мне звонят, пишут. Есть Фейсбук. Стараюсь по мере возможностей всем, кому нужно, ответить. Я же не звезда, никто не кидается ко мне на улице. Спокойно хожу. У меня нет с этим проблем.
— В Польше вас знают?
— В Польше моя карьера, но только в кавычках, в большей степени складывается, чем здесь. Я как два разных Ивана Вырыпаева. Тут я — авангардный писатель и так далее. У меня есть группа «Сахар», мы выступаем в клубах. А в Польше я — классический режиссер, который ставит оперу «Борис Годунов», работает в Национальном театре.
— И вы тоже взялись за «Годунова»? И впервые поставите оперу?
— А кому еще предложат поставить оперу «Борис Годунов» в наше время, когда идет война на Украине? Конечно, русскому режиссеру. Это ж тема. Ничего авангардного не будет, только классическая трактовка в костюмах.
