Мы сидим с ним в его кабинете с большими окнами на Тверскую. А мимо течет толпа, с любопытством заглядывает внутрь — Меньшиков, что ли? И так близко?
Не про театр
— Олег, а давай не про театр. Давай, например, про футбол.
— (Смеется.) А что тебе рассказать про футбол? Во-первых, у меня никогда к нему не было большого влечения. Я мало чего помню из детства: ну, хоккейную коробку, которую заливали зимой в каждом дворе, но я как не умел кататься на коньках, так и не умею. А в футбол хотя и играл, но страсти никакой не было. Помню отцовскую военную рубашку, синие с лампасами штаны (отец Олега Меньшикова был подполковником ПВО. — М.Р.). И вот помню, как мы играли в футбол, а какой-то дядька спросил меня: «Хочешь заниматься футболом?» А я же понимал, что я не про это. Я же был толстеньким.
— Неожиданно. Не может быть!
— Может быть. Просто на лицо у меня это не всегда распространялось, а уходило в ж…, в ляжки. Более того, у меня в институте четыре года была очень даже дружеская, незлобная кличка — Толстый: «А где Толстый?», «А Толстый придет?» Сейчас это для меня тоже кажется нереальным. Так вот, когда этот дядька предложил мне заниматься футболом, он на мое удивление: «Почему я?», сказал: «Ты поле видишь». И это я почему-то запомнил.
Вообще у меня с физкультурой были плохие отношения: никогда не любил ее, не понимал, что это такое — канаты, турники, ни тем более прыжки через козла или как его там? Потом, но гораздо позже появилась любовь к теннису — я в Англии начал играть. А футбол возник в моей жизни лет пятнадцать назад. Да так серьезно: я стал разбираться — и потом, сколько уже лет мы играем одной и той же шоблой. В понедельник и в четверг мы собираемся в «Лужниках» в любую погоду. Наш рекорд — минус семнадцать.
— Ты нападающий?
— Не-е-т! Я защита — такая надежная, глубокая защита. Мы играли с Питером, ездили в Венгрию на турнир среди команд актеров. Может быть, в конце февраля опять поедем в Венгрию.
— А ноги? Ведь бьют по ногам, выводят артиста из строя?
— Травмы — само собой. Вот вчера играли — на ноге синяк такой… У меня одновременно было два надрыва связок — месяц ходил на костылях. И главное — я помню этот хруст! Наступил на мяч, и нога пошла вниз, и — хруст связок в голеностопе.
— Все-таки футбол — коллективная игра. А ты, как большой артист, конченый индивидуалист. Как это в тебе уживается?
— Безусловно, индивидуалист, но стремящийся к коллективизации. Я когда-то ушел из театра, но все равно мечта о команде — она же существует. Когда-то меня спрашивали: «Где бы ты хотел оказаться благодаря перемещению в пространстве?» Я бы, наверное, хотел оказаться в театре БДТ в золотые его годы, у Георгия Александровича Товстоногова. Это был идеальный театр: там все, что соответствует моим представлениям о театре — никакого насилия (что было у глубокоуважаемого мною Анатолия Васильева, он требовал, чтобы артисты уставали) — была легкость… Смотри, мы начали с футбола, а пришли опять к театру. Я рад, что я познакомился со Слуцким: он ходит к нам в театр, я — к нему, на футбол, мы поддерживаем друг друга. Я тебя как-нибудь позову на наш футбол.
Про дружбу
— Согласна. Но давай все же не про футбол, а про дружбу. С кем ты дружишь?
— Те, кого я называл когда-то друзьями, могут на меня обидеться, потому что есть среди них люди, с которыми я вообще сейчас не общаюсь. Даже не знаю, что с ними происходит. Я не говорю, что это хорошо, но я и не говорю, что это плохо.
— А у тебя есть потребность в друзьях?
— Ну… есть.
— Мне нравится это «ну».
— «Ну» — это всего лишь процесс раздумья. Я не понимаю фраз, что друзей должно быть много или, наоборот, — мало. Вот у меня сейчас друг Никита Татаренков, почти двадцать лет мы с ним дружим — и мне хватает одного друга.
— Которого ты, между прочим, сделал как актера.
— Во всяком случае, поспособствовал.
— Но в Москве 90-х все помнят яркую талантливую компанию — художник Паша Каплевич, артисты Саша Балуев, Олег Меньшиков.
— Действительно это все так. Но разбросало нас. Хотя с Сашкой мы встречаемся: «Привет» — «Привет». Но если раньше я знал, что он приходит на мой день рождения, а я — на его, то теперь этого не случается. У нас не прекратились отношения, можем созвониться, похохотать. Но того, что было раньше, — нет.
— Но, может быть, актерская дружба — это как фантом, миф, а реальность…
— Да какая уж это такая особая профессия? Что же вы делаете из нее что-то необычное? Как в том анекдоте: говорят, что артист так устал, так устал, а теща спрашивает: «Он что — шахтер?» Я очень спокойно к артистам отношусь, не больше, чем к хирургам, которые оперируют без конца, к тем же шахтерам. Не больше их мы устаем.
— Но артисты устают нервами: но вот твоя старая, грандиозная роль Калигулы или Нижинский — это же не Костик из «Покровских ворот».
— А я тебе скажу: Костик — это все Козаков, все, что получилось, — заслуга его. Но актерство — это всего лишь способ жизни. Ты таким родился, таким и помрешь. В таком режиме существуешь, и это нельзя разделить — вот профессия, а вот жизнь. Просто ты артист или не артист, как блондин или брюнет. Не знаю, как это объяснить. Вообще эта работа должна доставлять наслаждение. А если это тебе доставляет усталость, то, может быть, ты не своим делом занимаешься? Другое дело — ты волнуешься, ты ненавидишь профессию потому, что не получается роль, но все равно без нее ты никуда. Ты ее любишь. Да что там говорить…
— Но ты-то устаешь, как шахтер?
— Я сейчас устаю от ритма, который сам себе организовал. Мне было трудно включаться в художественноруководительскую, чиновничью жизнь. Я же привык к одному образу жизни. Я же не знал, что такие сюрпризы мне приготовит мой шаг в этом направлении. Чтобы что-то строить, нужно каждый день заниматься только этим. Раньше я делал то, что хотел, — раз в год, раз в три года, в пять лет. Набирал, кого хотел, звал, кому я симпатичен, — тепличные условия существования. Ни перед кем не отчитывался финансово.
— Денег имел сколько хотел?
— Ну, не сколько хотел, сколько мог. В этом смысле мне везло: мне помогали. И мне грех жаловаться на внешние преграды. А тут, извините…
Про деньги
— Прежде чем я спрошу тебя — ради чего ты отказался от прекрасной свободы, ответь: тебе помогали богатые люди, с которыми дружишь?
— Рассказываю: я никогда не дружил с людьми богатыми. Люди, которые мне деньги давали, просили не называть их фамилии, и я не называю. Да, я могу сказать, что хорошо был знаком (но не дружил) с Борисом Абрамовичем Березовским. И существует легенда, что на его деньги я открыл свое «Товарищество 812» — это ерунда! Я его открыл на деньги совсем другого человека. Так что это заблуждение, что я дружу с богатыми.
— Безвозмездно давали деньги? Ничего не требовали взамен?
— Безвозмездно. Причем это удивительно благородные люди, а не то что: «А ну-ка давай, Олег, приезжай». Меня не держали ни за вывеску, ни за клоуна, ни за массовика-затейника. Пару раз дело вообще ограничивалось одной встречей: разговор и — по рукам? По рукам! И больше я вообще этих людей не видел. Да, я просил у них деньги, но, видимо, мне везет (как везет во многом) — я попадал на тех людей, у которых и попросить не стыдно. С меня ничего не упадет, если я у этого человека попрошу. Видимо, кто-то вычисляет их за меня и говорит: «Иди».
— И ни разу не ставили на счетчик, не говорили «отрабатывай», парень? Или по-деловому — возвращай деньги от продажи билетов?
— Нет, ни деньгами, ни тем более, чтобы сделать меня карманной знаменитостью — в жизни этого не было.
— Видела лично, как один большой артист разговаривал спокойно и даже уныло до того момента, пока перед ним не возникал потенциальный спонсор. Тут он становился одним таким большим, жирным «обаянием».
— Вот у меня наоборот: я, когда встречаюсь с этими людьми, так волнуюсь, что у меня получается минус обаяние. В принципе я знаю, что у меня язык подвешен и говорю я хорошо. Даже заранее репетирую, предполагаю вопросы, строю ответы, но для меня это мука…
Про свободу
— Так ради чего ты добровольно отказался от свободы художника?
— Я распрощался со своей свободой, но, может быть, я распрощался со своей ленью?
— Ты ленивый?
— Я безумно ленивый. Толстый и ленивый. Но сейчас меня этот ритм устраивает. Я сам поражаюсь: двенадцать часов на ногах, даже больше, вечерние спектакли — я играю по 9, а то и больше спектаклей в месяц. Ты знаешь, последние годы меня так поменяли! Мне через 15 минут исполнится 55 лет, и впервые в жизни я загружен до… Вот сейчас с репетиции к тебе сбежал (они сидят меня ждут), потом я выставляю свет, мы расписываем зал на 8 ноября. Параллельно я репетирую «Счастливчиков» на стариков театра, параллельно снимаюсь в двух кинопроектах, чего раньше у меня никогда не было — в 35 я этого не делал.
— А Олег Павлович Табаков все равно больше играет.
— Я раньше вообще по три в месяц играл, а Табаков всю жизнь помногу. Я всем говорю, что если так будет продолжаться и следующую пятилетку, то развитие моей жизнедеятельности непредсказуемо. Как бы ни складывалась благополучно моя жизнь в «Товариществе», мною же построенном, я не мог себе позволить эксперимента. А сейчас у меня есть большая сцена, новая сцена. Никогда бы я не мог себе позволить одновременно играть Мекки Ножа и Макбета, а здесь могу. Это кардинально изменило мой способ существования.
— В чем и как? Ты стал просыпаться на пять часов раньше…
— Безусловно. Я почувствовал ответственность за людей, которыми я руковожу и которые от меня зависят.
— Тебе нравится полнота власти?
— Но мне и нравится полнота ответственности. Я от нее не отступаюсь. Я почувствовал азарт, который с годами начинал постепенно уходить. В моем возрасте люди должны успокаиваться, а я, наоборот, завожусь, хочу многое делать.
— Может, у тебя задержка в развитии?
— Может, у меня кризис среднего возраста? Хотя нет, когда кризис — это депрессуха.
— То есть ты пережил его?
— Я как-то это не просек. Может, проспал? Я могу тебе сказать, что у меня после «Легенды №17» хорошо произошел переход из одного актерского возрастного качества в другое. Произошло так спокойно: роль взяла и потащила меня. Мне многое стало интересно.
— Ты как директор умеешь считать деньги?
— Умею. Я научился, я разбираюсь в том, в чем раньше никогда не разбирался. Я же не просто директор, я еще художественный руководитель. Такое единоначалие, которое поддерживает Департамент культуры, правильное, но при одном условии — должна быть команда и ты должен быть в ней уверен. А я пока уверен (жизнь научила говорить «пока»). И вот что могу еще сказать — я научился быстро сосредотачиваться на одном деле. Раньше я был человеком таким: один день — одно дело. А сейчас у меня три или четыре дела, четыре разных направления. Если репетиция, то я не думаю ни о чем, кроме репетиции, а если встреча с чиновниками из мэрии, я думаю о встрече с чиновниками из мэрии. На съемках я занимаюсь только съемками и так далее. Вот раньше я этого не умел.
Про дом и жену
— А дома ты думаешь о доме? Или, как большинство театральных, тащишь в дом за собой театр со всеми его проблемами?
— У меня это обычно бывает прямо с порога. Я, еще не раздевшись (в одной руке охапка цветов, в другой то, что из машины вытащил), все новости выкладываю. Потом ухожу в гардеробную, там одеваюсь, а когда спускаюсь в халате, я уже в норме — готов смотреть сериал или чай пить. У меня процесс переключения быстрый.
— Не хочешь ли ты изменить своему правилу, заявленному еще на старте твоего руководства, а именно — не брать жену на работу?
— Ты понимаешь, это у нее пунктик. Что я должен был говорить, если Настя так считала? А я всегда считал, что она должна прийти в театр, в труппу. Раньше я думал, что у нее это прошло, а сейчас вижу — нет. Я чувствую и свою вину в этом, и жизнь так сложилась, что она в восприятии людей только жена Меньшикова. Я понимаю, что на нее так смотрят и режиссеры. Конкретного занятия у нее нет, но я же знаю, что она скучает по профессии. Я знаю, что Настя творчески способна, она с ума сходит по танцам, отлично танцует и разбирается в этом, вижу, как глаза загораются, когда речь идет об этом. Но подождем, неисповедимы пути Господни.
— У вас серьезная разница в возрасте. Ты к ней как к ребенку относишься?
— Нет. Ты знаешь, она в такой степени не ребенок для меня… И я эту разницу не чувствую. Вообще у меня такое ощущение, что она взрослее меня. Я часто слышу, как другие говорят о своих женах или мужьях, а я даже не знаю, что сказать, потому что это настолько… как сказать, короче, трудно облечь в слова… Я всегда говорил и буду говорить: меня никогда не тяготило мое одиночное плавание, не волновало вообще. И если бы не Настя, я бы так и существовал в своем одиночном канкане. Но вот появилась Настя, слава богу, для меня это огромное счастье. Причем, поверь, «огромное счастье» — это не треск.
— Настя тебя изменила?
— Конечно, конечно. И в том числе помогла мне за эти три года: ведь есть вещи, которые рассказать нельзя, здесь много чего было…
Про комплексы
— Такое ощущение, что ты существуешь вне театрального сообщества. И мнение этого сообщества о твоем театре тебя мало волнует? Права я или нет?
— Я думаю, права. Причем это не позиция. Я не противопоставляю себя процессу, но то, что происходит, что я могу наблюдать со своей колокольни, из своего огорода, меня далеко не всегда устраивает. Меня не устраивает появившаяся групповщина, навязывание вкуса, или когда заставляют людей подчиняться требованиям каких-то непонятных людей, которые объединяются гласно или негласно. Да, меня это не устраивает, но опять же — бороться я с этим не буду.
— Но разве не может не расстраивать, что твои работы или работы Ермоловского не включаются в список для экспертов «Золотой маски»? Не комплексуешь?
— Я не комплексую. Может быть, я и скажу наглость — пусть «Золотая маска» комплексует, что у меня нет ни одной ее награды. Пусть «Золотой орел» комплексует, что у меня нет его награды ни за одну роль в кино. Я по этому поводу давно не комплексую.
Но что делать: мы — страна наград, страна орденов, досок почета. Сорока лет, что Моисей водил евреев по пустыне, нам не хватит, чтобы избавиться от этого. У нас это с молоком матери: похвалил начальник — это праздник, улыбнулся — еще лучше. Можешь мне объяснить — зачем дают ордена? Чтобы что? Я когда во Франции получил орден литературы и искусства, мне объяснили, что если бы я жил во Франции — у меня бы налоги были ниже. А у нас? Ну, надавали орденов, а что с ними делать? Как Раневская говорила — похоронная принадлежность…
— То есть тебя «похоронные принадлежности» не греют? Тебе же приятно было получить премию «Триумф».
— Приятно, конечно. И какое там было жюри, на «Триумфе»! Я потом сам был в жюри и могу сказать, что никакого давления, тем более со стороны Березовского, не было вообще никогда. Когда мне дали народного артиста, причем минуя заслуженного, Балуев тогда напомнил: «Ты же сказал, что откажешься». И я в этом смысле был последовательным — ни на одной афише «Театрального Товарищества» не было ни звания моего, ни наград. Ну а когда уже я пришел в Ермоловский, директор Марк Гурвич сказал, что надо, что тут все со званиями. А я, получается, — худрук из-под забора?
— Можешь сформулировать, какой театр ты строишь?
— Не смогу. Это невозможно объяснить. Это на уровне интуиции. Вот я прихожу и вижу, что в свое свободное время мои ребята начали репетировать «Безымянную звезду». И хотя я не знаю, что будет на выходе, включаю это в план, потому что это как-то соответствует моим представлениям о театре. Ты меня спросишь: как, в чем — не смогу объяснить. Как нельзя объяснить феномен мною любимого Петра Наумовича Фоменко, с которым я работал всего раз, но такое ощущение, что прожил с ним большую театральную жизнь. И когда теперь меня спрашивают: «Чему вас научил Фоменко?» — я отвечаю: «Ходить на цыпочках по сцене». Что за ответ? Ведь ничего не сказал, а для меня — все.
— Ты ходишь на цыпочках?
— Хожу. Бегаю, но не с каблука. Я не гремлю сапогами — это плохой тон.
Про сети
— Почему ты как худрук не используешь такой важный ресурс для продвижения если не себя самого, то Ермоловского театра, как социальные сети? Практически все твои коллеги — активисты FB, этого бесконечного копирайтера. И я их понимаю.
— Не знаю, правду говорю. Ну, нет у меня никакой потребности в этом. Я социально инертен всегда был, меня не интересует внимание к собственной персоне, и никогда не интересовало. И у меня никогда не будет странички в социальных сетях. Поверь, что вот эта наглость, что кого-то интересует мое мнение, она у меня напрочь отсутствует.
— А тысячи лайков, одобряющих твои действия по утрам и вечерам?
— А на хрена мне нужно это одобрение, когда я слышу вечером аплодисменты и вижу горящие глаза, извини, за высокие слова. Смотри, как у нас выросла посещаемость! Не то что в разы — мы один из самых посещаемых московских театров, мы никому не должны. Еще четыре месяца не отработали, а сколько премьер. Зарабатываем денег гораздо больше, чем дает государство. Мы дружим с Мишей Куснировичем. Мы сделали кинозал, где будем устраивать премьеры документального кино и того, что не в широком прокате.
Про разное
— Олег, все-таки почему ты не остался в Англии, после успеха спектакля «Есенин» с Ванессой Редгрейв? Это было в начале 90-х, когда Россию все любили.
— Молодость… Я мог гражданство тогда получить — все это правда, но не было у меня такой мысли. Меня устраивало ездить играть, так я и ездил. Меня звали играть в Японию, в Италию. Ну что, думал я, так и помру, играя Есенина? Поверь, мысли даже не залетало.
— Ты не практичный человек?
— Как сказать? Когда меня спрашивают, куда я вкладываю деньги, я придумал такой ответ — в себя. И я считаю, что только этим и нужно заниматься. У меня нет недвижимости за границей, и когда мы с Настей это обсуждали, она первая сказала: «Зачем? Тебе же первому это через полгода надоест. Захочешь в другое место». И она абсолютно права, потому что мне лучше выложить много денег на отпуск и — да, жить в лучшем отеле, в лучших местах, но тогда, когда я захочу. Одно место для меня — выброшенные деньги. Я буду хорошо одеваться, я буду следить за своим здоровьем, буду дарить хорошие подарки, угощать своих близких друзей — это я тоже вкладываю в себя. Так что мой капитал — это я сам. Эта позиция у меня была всегда, только я не мог ее сформулировать как позицию.
— Скажи, кто тебя так хорошо одевает?
— Я сам. Всегда. Никогда не было никаких дизайнеров.
— Может быть, ты не тем занимаешься?
— Я сам иногда спрашиваю себя: может быть, ты не ту дверь открыл? Может быть, я сейчас эксплуатирую себя на 42%, а есть область, где будет все 58? Может быть, но я думаю, что все равно это было бы творчество. Мне всегда нравилось хорошо одеваться. Я люблю ходить по магазинам и знаю 5–6 магазинов, где можно хорошо и стильно одеться. И меня там все знают. И за границей много хожу — мне это доставляет удовольствие. Если у меня неприятность, то я совершенно спокойно могу полечиться в магазинах. На какое-то время, на часика два.
— Жену ты тоже одеваешь?
— А она как раз это ненавидит. Советуется со мной, но… У нее же многодетная семья — много братьев и сестер. Мать одна их воспитывала, и понятно, что, как младшая, Настя вещи донашивала. Но она всегда абсолютно аккуратна, ну а теперь, когда есть возможность…
— Последний вопрос — почему ты решил отмечать публично день рождения, хотя прежде этого никогда не делал?
— Ты права. Я даже в 50 этого не делал, просто собрал в ресторане друзей. Но, с другой стороны, в 50 у меня не было такой возможности — надо было арендовать помещение и так далее. А поскольку я был и остаюсь человеком спонтанным, я начал про это думать и ляпнул своим: «Ну, напишите «Автобиография». Тут же на афише написали — и куда теперь деваться? Но я точно могу тебе сказать, что никаких поздравлений, телеграмм на сцене не будет.
— Даже если президент Путин пришлет тебе телеграмму?
— Вот этого точно, сто процентов, не будет. Это же он мне пришлет.
