Всегда жалел тех, кто едет на работу не в метро. Сколько же эти люди упускают времени, которое можно было бы потратить на чтение! В скорости они не выигрывают, а вот полчаса, а то и более, которые проводятся за кручением баранки, вполне можно посвятить книге. Я, например, за последние лет восемь, с тех пор как обзавелся коммуникатором (слово уже перешло в разряд забытых), прочитал в метро, наверное, книг общим объемом с БСЭ, а то и больше, да к тому же на трех языках. Когда бы еще я успел это сделать?
Но помимо собственно чтения в вагоне метро интересно разглядывать, кто что читает? Так знакомишься и с лидерами книжного рынка, и с текущими литературными модами. Вот стоит взрослый седоватый мужчина и держит в руках книжонку в жанре фэнтези; краешком глаза вижу слова: «витязи», «варвары», «маги»... Взгляд устремлен в текст, и видно, что он увлечен. Как, почему он может читать весь этот бред?! Раньше бы я возмущенно написал, что лучше бы люди не брали книг в руки вовсе, чем читали такое. Но сейчас я отношусь с пониманием к людским слабостям.
Чтение в том смысле, какой мы вкладывали в него в советское время — как чтение «серьезной» литературы, — это удел пяти процентов населения. Точно так же, как прослушивание классической музыки или регулярное посещение картинных галерей. Чтобы по-настоящему понимать художественный текст, получать от него удовольствие, необходимо иметь прирожденную способность к этому, как для постижения симфонии необходим слух и склонность слушать музыку. У меня вот нет ни слуха, ни потребности, и я отлично обхожусь без музыки вообще — что классической, что попсы, хотя время от времени заставляю себя что-то прослушивать, чтобы иметь представление. Но делаю это по велению ума, а не сердца, и подлинного удовольствия не получаю.
Советский феномен «самой читающей страны» основывался на искусственной задержке СССР в домодернизационной эпохе. В XIX веке книга была синонимом прогресса. Их собирали, их читали, что являлось признаком культурного человека. Начало XX века принесло много иных развлечений, нежели чтение. И тут выяснилось, что вовсе не книга окно в большой мир. Сперва кино, затем радио, телевидение нанесли сильнейший удар по культуре чтения «серьезной» литературы.
Характерна реакция на вручение Нобелевской премии по литературе Светлане Алексиевич. Это только на постсоветском пространстве, и то в очень узкой среде, произвело некое волнение. А пятьдесят лет назад «Нобелевку» задолго ждали в планетарном масштабе, волновались, подсчитывали шансы кандидатов. Присуждение ее Пастернаку или Солженицыну становилось крупным политическим событием. Сегодня же хоть кто-нибудь может назвать последних пятерых лауреатов?! Литература играет настолько малую роль в жизни современного общества, что на очередного награжденного обращают внимания не больше, чем на чемпиона мира по бобслею. С «Эмми», «Грэмми» или «Оскаром» литературного «Нобеля» нельзя даже сравнивать. Он находится на периферии внимания.
Раз уж коснулись Алексиевич, скажу несколько слов о ней. Награждение белоруски расшевелило литературный постсоветский муравейник, словно в него ткнули палкой. Награждение многие восприняли как личную обиду, другие — как персональное торжество. Последние — белорусская оппозиция и ей сочувствующие — по-прежнему живут в досовременную эпоху, наивно полагая, что премия что-то может изменить или как-то повлиять на политику. Но это в XIX веке царь вел диалог с поэтом, сознавая его важность. Но Лукашенко — не Николай I, а Алексиевич — не Пушкин. Культурная парадигма поменялась: если при дворе Августа подвизались Вергилий и Гораций, тиран Кангранде считал для себя честью принимать Данте, а Людовик XIV опекал Расина и Мольера, то современные политики приглашают на прием условную Аллу Пугачеву. Она важнее.
Теперь собственно о премии. Главное чувство сегодня, судя по Фейсбуку, — обида. «Как дали ее такой незначительной в литературном плане фигуре? У нас же есть Пелевин и далее по списку». Но такая реакция справедлива только в том случае, если считать «Нобелевку» неким сертификатом на подлинную «высокохудожественность». Но ни сам Альфред Нобель, ни члены комитета на это не подписывались. Премия вручается за «создание наиболее значительного литературного произведения идеалистической направленности» — за то, чем Алексиевич и занимается. Конечно, говоря словами Бунина, она «вне литературы». Но это если понимать под «литературой» некий «пир духа». А белорусская писательница не поставщик «пирдухи», она нашла свою нишу — русский эквивалент «Монологов вагин» (причем еще ничего о них не зная) — и усердно ее разрабатывает. Другие не додумались, а она гениально осознала: «это мое, и тут я добьюсь успеха» — и со своего пути не сходит, всякий раз безошибочно находя тему.
В Советском же Союзе в силу разных причин — и идеологических, и экономических — альтернативы чтению придерживались. Радио–ТВ в первую очередь выполняли функции не развлечения, а идеологической индоктринации населения, а их технический уровень оставлял желать лучшего. Кроме того, в Союзе, отрезанном от окружающего мира, искусственно консервировались привычки и традиции прошлого. Я уже писал как-то, что бесконечное перепечатывание у нас в стране в 50–80-х годах Майн Ридов и Густавов Эмаров, про которых на их родине давным-давно забыли, ибо им на смену пришли новые и новые поколения творцов «развлекухи», объяснялось тем, что вожди разрешали издавать то, что было знакомо им в детстве, и боялись новинок с Запада. Так Жюли Верны получили у нас вторую жизнь.
Большевики были людьми крайне консервативными в эстетике. Потому в «порядочных» советских семьях дочерей усаживали за пианино — как в дворянских семьях, а чтение книжек и обладание собственной библиотекой рассматривалось как признак высокого места в социальной иерархии — все так же ориентируясь на дореволюционные времена. К тому же материальная скудость жизни и тотальный дефицит вынуждали вкладываться в книги тех, кто ни разу их не раскрывал. Книжная спекуляция была важнейшей составляющей «черного рынка» советского времени.
Сейчас же жизнь в РФ все сильнее приближается к западным стандартам. И потому книга утеряла былой сакральный статус. В общем-то в этом нет ничего плохого. Читают те, кому действительно это надо, и кто что хочет. И тут-то и выясняется, чего желает публика. В XIX веке Некрасов мечтал о времени, «Когда мужик не Блюхера / И не милорда глупого — / Белинского и Гоголя / С базара понесет». Увы, нынешний мужик (и баба) со смартфоном и Интернетом по-прежнему не читает современных Гоголей и Белинских, предпочитая ненавистный поэту лубок, но только в модернизированном варианте. В этом кроется какая-то мрачная ирония прогресса: новейшие достижения науки и техники обслуживают потребление эрзаца культуры — всех этих фэнтези и дамских детективов.
Кстати, важное отличие российских пассажиров от пассажиров западного метрополитена — более активное использование электронных девайсов для чтения. Это касается как книг, так и газет-журналов. Вроде бы странно: почему технологически продвинутыми оказались мы, а не Европа? Мое объяснение следующее. Во-первых, у нас нет таких газет, как на Западе, — на несколько тетрадок, чтобы вместилось все-все-все. Во-вторых, там сохраняются традиции: человек читает данное издание, в т.ч. и потому, что его читали его отец и дед; что он привык на протяжении десятилетий находить в одном и том же месте субботний фельетон (комиксы, кроссворд, некролог). У нас традиция была убита в начале 90-х, после резкого падения тиража газет и журналов. Потом возникало много новых, но все они так же быстро и закрывались; а оставшиеся менялись часто и до неузнаваемости. Так что не до воспитания традиций. В-третьих, если говорить о «читалках», смартфонах и планшетах, то бумажные книги стоят недешево, а пиратство у нас по-прежнему в ходу, да и купить электронную версию не так дорого. Поэтому в Россия прогресс продвигается быстрее.
Часто можно услышать, что никакая «читалка» или планшет не сравнятся с бумажной книгой. Де и шелест страниц, и запах типографской краски, и прочие сентиментальные переживания. Не знаю, мне кажется, такие же разговоры шли и тогда, когда переходили с пергамента на бумагу («ну как можно сравнивать нежную кожу пергамента с холодным листом бумаги?!»), и когда появились первые печатные книги («где в них след живого человека, где его почерк, неповторимые рисунки?!»). Коран, кстати, запрещали печатать до XVIII века, ибо его типографские образцы казались кощунством.
Электронные книги невероятно удобны: в одном девайсике помещается целая библиотека, так что в кармане ты несешь сразу сотни томов. Моментально можно найти нужное место, скопировать отрывок, подсчитать количество знаков или слов. Это такая же революция, как в XV веке была революция Гуттенберга.
Возвращаясь к эволюции вкусов, заметим: сериалы заменили старые добротные семейные саги и эпопеи. Те, кто в 30–80-е годы читал Голсуорси или Шолохова, сегодня смотрят нескончаемую «Санту-Барбару». Это говорит лишь о том, что высокую культуру потребляли лишь из-за отсутствия альтернатив. Точно так же в конце XIX — начале XX века публика сходила с ума от опер Вагнера, потому что она не знала еще рок-музыки.
Зато круг чтения по сравнению с прежними временами стал куда более разнообразным. Много читают религиозных книг, в первую очередь Библию и сборники молитв карманного формата, напечатанных крупным допетровским шрифтом. Это, как правило, удел женщин в возрасте, но и у молодых мужчин можно встретить Евангелие. Замечал пару раз и Коран. Популярное чтение — разговорники и самоучители языков, причем немало встречается экзотических. Только за последнее время видел учебники новогреческого и турецкого. Конечно же, «мотивационная» и самопознавательная литература — все эти «Возьми и сделай», «Как стать счастливым за 24 часа», «Секреты успешного брака». Классика, впрочем, никуда не исчезла — регулярно замечаю и «Анну Каренину», и «Преступление и наказание». На днях какой-то работяга читал «Евгения Онегина». На удивление много в руках пассажиров метро книг, изданных еще в СССР, бережно вложенных в обложки. Так творения соцреализма обретают вторую жизнь.
А вот гастарбайтеры ничего не читают, и тем более на своих языках. Неужели нет в Москва газет на киргизском, узбекском, таджикском, румынском для соответствующих диаспор? Почему они не привозят с собой книг, пусть из серии масскульта? А может быть, они живут еще в эпоху устной литературы, но только рассказы им заменяет интенсивная переписка по мобильникам?
