— Армен Борисович, вы, проживший столько лет в Москве, чувствуете себя армянином?
— Чувствую, и знаешь в чем? Умею обижаться. Обида — это когда тебя задела несерьезная вещь. А я-то думал иначе о наших взаимоотношениях. Иногда я вспыльчивый, иногда нет. Знаешь, я думаю, какая важная вещь? Это постараться понять, о чем идет речь. Сейчас у нас будет речь про кушать. Здесь все оч-ч-чень вкусно. Ты хочешь шашлык или рыбу?..
— Пирог с сыром. Кстати, а вы-то умеете готовить? В нескольких фильмах вы это так ловко проделывали, что осталось ощущение, будто вы на кухне большой спец.
— Нет, совсем не умею готовить. Ну и что, что я с Кавказа? Кавказский народ — потребитель. У нас женщины готовят и в одной комнате с мужчинами не сидят.
«Ерундой не занимайся», — учила мама»
— А мы сидим. И хорошо, Армен Борисович, сидим. Что для вас удача? Найти бутылку с беспринципным джинном? Встретить своего режиссера или женщину — одну и на всю жизнь?
— Не знаю. Я думаю, все зависит от того, как мы себя уговорим — не только на удачу, на любое дело. То есть я должен уговорить себя, что вот это хочу, и тогда буду стремиться к нему.
— А вы много лет назад уговаривали себя: «Хочу из Еревана приехать в Москву и покорить ее»?
— Покорить нельзя — это глупо. Я просто хотел приехать в Москву. И вот моя мама (у меня шухарная мама была!) каждый раз, когда возвращалась из Москвы, мне привозила такие афишки театральные. Я рассказывал тебе историю, как приехал поступать в ГИТИС? Нет? Что ты, мамочка моя! А я приехал в полной боевой готовности: мама собрала мне матрас, постель, продукты и сама со мной приехала. На конкурсе я читал монолог Незнамова из Островского (пьеса «Без вины виноватые». — М.Р.). И какой-то человек из комиссии (помню только, что он был почему-то с теннисной ракеткой) после сказал мне: «А зачем вы сюда приехали? А почему в Ереване не идете в театральный институт — он у вас замечательный». И я вернулся в Ереван, там встретил своего великого педагога Гулакяна. А если бы не вернулся... Кто знает, что было бы...
— Вы были маменькиным сынком?
— Назови так.
— Избалованным, залюбленным?
— Нет. Она была умная и очень остроумная, потому что, если я вдруг соплю отпускал, она сразу же говорила: «Неверно ведешь себя». И я этому у нее научился — на распускать сопли. А еще она меня научила важной вещи: «Если мы пришли в гости, а ты хочешь в туалет, не стесняйся, спроси: «Где у вас тут туалет?» Если хочешь кушать, скажи: «Можно я буду кушать?» А не то, что тебе предлагают покушать, а ты: «Нет, спасибо, и каля-баля…» Потом ждешь, слюни глотаешь. Ерундой не занимайся», — учила мама.
— Знаете, Армен Борисович, а я почему-то не могу вас представить маленьким. Каким вы были?
— Вот с такой большой головой, поперек длинноватой. У меня большая голова — я умный. Как в том анекдоте: «Нам кажется, что у Ленина большая голова, и поэтому он умный». На самом деле он дурак. На мой вкус.
— А на мой — бессердечный, жестокий человек. Вот у кого кровавый режим был — при благих намерениях осчастливить человечество… Но не о нем речь. Вы были смелым или трусливым мальчиком в детстве?
— Я не был конфликтным. Я и сейчас конфликт не люблю. Но при этом я рос уличным: невозможно было целый день дома сидеть, потому что мама уходила с утра на работу. Она работала в Совете министров республики — сначала машинисткой, потом секретаршей. Ни братьев, ни сестер у меня не было.
— Единственный ребенок — и такое суровое воспитание?
— Почему суровое? Мама заводная была, смешливая, смеялась до слез. Она говорила правду, и что значит правда — я понял только с ней. Однажды она меня спросила (дело было под Новый год): «Хочешь я елку куплю?» — «Нет. Это дорого», — сказал я. Вообще, это сложное чувство: ребенок-мама-папа…
— Что вы имеете в виду?
— Что отношения в этом треугольнике очень непростые.
— На Кавказе с этим понятием как раз полная ясность: родителей — почитают, стариков — уважают. Не то что в Россия. Там детям нечем виниться перед родителями — все четко.
— Неправда. Я должен тебе сказать, что самое мое мучительное чувство — чувство вины. Маме не дал всего, что мог…
Дочка, девочка моя, ушла из жизни — почему я не смог помочь вытащить ее из той машины? Причем я могу сейчас стелиться, искать правду важную, но… Нет ее среди детей и родителей.
— А что есть?
— Воздействие. Кто-то богаче, кто-то больше отдает, а кто-то больше покупает… Вот родители привозят на машинах детей даже в институт — это хорошо? Скажи.
— Не знаю, может, за безопасность детей (хоть и взрослых) беспокоятся. А кто-то так воспитывает их несамостоятельными.
— Все твои аргументы — нуль. Потому что это проблема биологии — никто не знает и не узнает ничего. Мне был месяц от рождения, когда мой отец из Еревана уехал учиться почему-то в город Красноярск. Учиться, а не то, что бросил нас. А потом вернулся, но уже с двумя или тремя дочками. Но у меня была потрясающая бабушка, его мать, и она несла в себе вину вместо моего отца. Я своего отца впервые увидел лет в 17–18. И когда я первый раз его увидел, ничего не испытал. Еще страшнее вещь скажу — я уже работал в театре Ленинского комсомола, и после спектакля одна наша родственница пришла к нам и сказала: «Твой папа умер». Знаешь, что удивительно: я ничего не испытал, никакого чувства. А что же нам рассказывают: это зов крови, баля-гуля…
«Сейчас говорю: «Ты мне заплати, тогда пойду»
— Армен Борисович, а вы все подвергаете сомнению?
— Обязательно. Любой вопрос.
— Тогда — вопрос о профессии: что нужно иметь внутри, чтобы стать Джигарханяном? Страсть? Особый нерв? Что?
— (Пауза.) Я просто сейчас ищу слово, чтобы не соврать. Скажу интересную вещь: 60 лет я работаю актером, но я стеснительный. Как человек — стеснительный. Будучи уже зрелым, известным, все равно стесняюсь. Бывало, что я уходил со студии, не подписав договор. Мне говорили: «Армен Борисович, мы потом сделаем». И я, как старый м..к, уходил, не спросив договора.
— Вас вообще не интересовал заработок? Ведь в договоре черным по белому прописана сумма, в которую оценивается ваш труд.
— Стеснялся!!! Потому что я хотел в этой картине сниматься. А вдруг, думал я, не подпишу, и меня не возьмут? Вот и все — говорю абсолютно честно. Я в трехстах картинах снялся. И во всех хотел сниматься.
— Надеюсь, сейчас-то вы интересуетесь договором, условиями?
— Сейчас спрашиваю, потому что мне 80, уже другого времени не будет. Сейчас я говорю: «Ты мне заплати, тогда пойду».
Еще про стеснение расскажу: я снимался в одесской картине, где должен был пройти по Дерибасовской улице в каске, полном обмундировании, с автоматом, — снимал поэт Гриша Поженян про то, как освобождали Одессу во время войны. Поверь, я всю ночь не мог заснуть, потому что утром надо было встать и во всем этом идти среди дня по улице. Единственное, о чем попросил: пусть администрация следит, чтобы ко мне на улице никто не бросался. Скрытая камера была, и я шел — ничего страшнее в жизни для меня не было до этого и после этого.
— Почему? Это профессия, в конце концов.
— Ты можешь сейчас раздеться и в трусах пройтись по Тверской? Это одно и то же, девочка моя. Актерскую профессию надо знать. Это впечатление у людей, что артист вышел — и нате вам: любите меня… Стеснительность! А если артист вышел и «на винте» повел передачу — это плохой артист.
— Что ж получается, по-вашему, все наши телеведущие — плохие артисты?
— Они не артисты. Поэтому они телеведущие. Не надо меня заводить на такой разговор — это другая профессия. Я видел картину с Робертом Де Ниро, где у него менялся цвет глаз: он — актер. Ты мне скажешь: «Как так? Ты 60 лет играешь на сцене, а не можешь объяснить». Не могу! Мне однажды гениально сказал Эфрос. Исчерпывающе точно! Мы репетировали Мольера, ходили с ним вечерами и утрами, все обсуждали. Потом он сказал, что начнет звать моих партнеров, и, уже уходя, сказал страшную фразу: «Но учти, когда ты выйдешь на сцену, я должен видеть, что это тот человек, который написал «Тартюфа». — «Анатолий Васильевич, а что я должен для этого делать?» — Он ответил: «Не знаю».
— Это тупик.
— Это профессия. Джигарханян не знает, и никто не знает. А получается потому, что один рожден из этого сделать номер, а у другого, извини, получается стыдоба. Другого нет. Если бы в аптеке такое средства продавали, то все бы давно, знаешь, баля-гуля... были. Горячее заказывать будем?
— Прежде чем сменить блюдо, то есть тему, скажу, что есть законы профессии.
— Скажи, есть закон у полового акта? Нет закона. Поэтому я сказал еще в самом начале: «Надо придумать эту историю для себя». Я на сцене или в кино, когда снимаюсь, придумаю себе жену, придумаю сестру… Знаешь, у меня бывали случаи, когда я уговаривал себя — и ничего не происходило.
…У моего друга был совсем маленький ребенок, он болел, и ему делали уколы в мозг. Делали в Австрии. А укол этот делают только тогда, когда ребенок засыпает, — раньше нельзя. Мама ребенка говорила медсестрам: «Он сейчас заснет, делайте». — «Не торопите, мы ждем», — говорили сестры и в какой-то момент укол сделали, а мать даже не заметила как. Вот это владение профессией. Я бы рискнул сказать, что и в актерской профессии — так же.
«На мой вкус, любовь — страшноватая вещь»
— Скажите, любовь есть? Или тоже придуманная штука?
— Абсолютно. Если совсем честно и не бояться правды — это чистой воды физиология. Просто человечество придумало, как это назвать. Грубияны говорят, извини, «трахаются», а хорошие говорят — «любят друг друга».
— А может, это понимание на уровне пю и мю-мезонов? Жалеет — значит, любит.
— Нет. Если это замешано на рассудочном — это не любовь. Заменитель.
— Армен Борисович, вы даже не социалистический, а конченый реалист: никаких иллюзий.
— Причем, на мой вкус, любовь — страшноватая вещь. Даже если мы договорились между собой на самом высоком духовном уровне, то жизнь нас приведет все равно вниз, к сортиру. Я очень люблю сценарий Ханеке «Любовь». И очень хочу, чтобы мы это в нашем театре сыграли. И там есть сцена, где он водит ее в туалет писать, — вот это любовь. И чем эта история заканчивается? Знаешь?..
— А как же говорят: «Мир держится на любви»? По-вашему выходит, на физиологии.
— Более того, мы хотим выразить себя через рождение третьего. Это какая любовь? Название придумали, сорганизовались — чуть левее, чуть правее, ногу вниз или вверх — так удобно жить. Потому что как потом будет все происходить у этого самца с этой самкой — никто не знает. Более того, наше спасение в том, что никто не знает. Огрубляю. Но это так.
Я хочу тебе один нелюбимый мною образ рассказать. Я где-то это читал: партизаны идут по воде, а вокруг немцы. Среди партизан — женщина с маленьким ребенком, ребенок на руках. И они идут. Тишина, потому что надо пройти тихо, незаметно, и вдруг ребенок заплакал. И тогда мама опускает ребенка в воду, спасая партизанский отряд. Это что? Это страшно. Я рассказываю более романтично — на самом деле, думаю, все гораздо грубее. Это что — любовь?..
— Ужасная история.
— А-а-а! Попробуй ответь! Если мы вернемся к нашей замечательной профессии… Я приведу пример, достаточно странный в моей жизни: один из наших режиссеров в театре сделал «Ромео и Джульетту». Я знаю, как трудно на сцене играть любовь, — гораздо труднее, чем играть мысли. Но я увидел, как наши актеры играют, — и я, очень опытный человек, вдруг увидел любовь в спектакле. Более того, мне было интересно, а как они дальше будут жить: вот кончился спектакль — и они пошли домой?.. Я ничего не узнал, слава богу.
— Извините, что перебиваю, но когда вы лично играли любовь в двух потрясающих советских фильмах — «Здравствуй, это я» и «Старые стены», — вы своей игрой ни разу не дали мне почувствовать, что это только физиология.
— Наша профессия, я тебе сейчас объясняю, держится на одном вопросе: это для тебя проблема или не твоя проблема? Если я имел дочку и ее потерял, то я буду играть короля Лира. Но мы же не можем искать среди артистов тех, кто кого-то душил, чтобы сыграть Отелло? Значит, это имитация. Вот и все. Но в том спектакле «Ромео и Джульетта» они так играли, что мы решили не восстанавливать спектакль после того, как артист ушел из театра, а актриса забеременела и ушла в декрет.
«Единственное, что мне ответил Путин - «Извините»»
— Вы дружите с людьми у власти? Например, известны ваши хорошие отношения с католикосом Армении.
— Никакой дружбы, никогда. Католикос мне не интересен. Мне сказали: «Подойдешь, поцелуешь ему руку». Я подошел, нагнулся, а он вырвал руку — вот и все мои отношения с католикосом армянским.
— А если бы президент искал вашего расположения? Народных артистов СССР у нас — раз-два и обчелся.
— Никогда в жизни я бы не захотел, потому что обязательно туда вошла бы фальшь. На одном приеме в Кремле я Путину сказал, что мы — крепостная страна. «Почему, — спросил он, — вы так думаете?» — «Я приведу вам маленький пример: у меня диабет, мне нельзя долго голодать — мне становится плохо, начинают дрожать руки. А вы меня заставили здесь час себя ждать». Единственное, что он мне ответил: «Извините». На этом кончилось. Я не хотел ему нахамить, но мне действительно нельзя голодать. Тогда скажи, что «буду через два часа». Знаменитые поговорки: что короля делает окружение и каля-маля-баля — все про это. Но в 80 лет выяснять отношения плохо.
— Вы любите анекдоты про армянское радио?
— Анекдоты люблю. Про армянское радио — не очень, потому что армянское радио придумали евреи, а они плохо знают нас, армян.
— Люди гибнут за металл. Зачем они это делают?
— Другого ничего пока не придумали.
— Каким вы видите наше время? Злым, противоречивым, уже не с двойными, а даже с тройными стандартами, когда не разобраться — где ложь, а где правда?
— Все придумываем. Я не буду притворяться: я пошляк. В свое время я любил порнофильмы смотреть. Это не стыдно. Интеллектуалы — гораздо страшнее. Кто-то же сказал из умных: «Дети не рождаются подлецами». Значит, это общество. А почему ты думаешь, что люди стали злыми? Может быть, были?..
— У вас есть друзья?
— Есть. Прекрасные. Один Иван Иваныч Дедов чего стоит (И.И.Дедов — главный эндокринолог Москвы. — М.Р.). Из артистов — только Шурик Калягин, я с ним дружу много лет после «Здравствуйте, я ваша тетя!». Мы с ним сюда приходим, хаш кушаем. Очень я его люблю, он умный человек. А умный человек в театре — это странное явление.
— Если бы у вас был выбор, с кем дружить: с добрым или умным, — вы с кем?
— Умный — лучше.
— Вы любите получать подарки?
— Получать — нет, говорю честно. И дарить тоже — нет. Должна быть какая-то другая мотивация. К сожалению, я не могу тебе дать миллион долларов. А 5 рублей зачем тебе?
— А если бы был бы миллион? Легко обещать нереальное.
— Тебе — дал бы. И даже мотивировал бы: потому что тебя люблю и хочу, чтобы тебе было хорошо.
«Маленькая неправда в результате родит ненависть»
— Вы в Бога верите?
— Нет. В свое время была книга, которая так и называлась «Три обманщика» — это Иисус Христос, Магомет и Моисей. Всё — легенда: ты этим занимаешься, я — еще более того. Я верю только в себя. В тебя верю, в свою женщину верю…
— Заметьте, не я про женщину начала. Но можно ли ей верить, вашей Виталине, если она моложе вас лет, кажется, на 40?
— Ну и что? Я знаю, что у нас разница в 43 года. Но я думаю, нас спасет только то, что я ее не буду обманывать — и она меня не обманет. Я хочу рассчитывать на это. Очень наивно думаю, если серьезно говорить.
— Если серьезно говорить, то когда такая большая разница между мужчиной и женщиной, у умного мужчины не может не возникнуть мысль, что…
— Ты будешь смеяться, но эта мысль у меня возникала, и многократно. Но мы уже 15 лет вместе. Я надеюсь, что и она мне правду скажет, и я ей скажу все. Подробно. Потому что маленькая неправда в результате родит ненависть.
Я очень циничный человек, но… Каждый день она мне надевает специальные гольфы — я один их не могу надеть. Значит, и я иду на это, и она. Но ты же неглупая девочка и понимаешь, что это повлечет за собой и другие уступки.
— Какие?
— Один мой друг говорил: «В конце концов это не ваше собачье дело». Я даже не знаю, что это, но и ты, и я нуждаемся в правде. Эта консерваторская девочка, которая соглашается нагнуться и надеть мне гольфы… После этого ты мне будешь рассказывать, что это любовь? Фигня! Я это знаю, и знаю ответственно. Потому что как только почувствую — что-то моя девочка не то делает, — я пойму: обманывает. Изображать ничего не надо.
— Жизнь груба и некрасива. Ее облагораживает искусство. А вы предлагаете жить без «солнечных очков»? Или все-таки легче, когда знаешь правду?
— Много легче.
«Мы же животные, в конце концов»
— Что чувствует Армен Джигарханян в 80 лет?
— Все хорошо: я иду на репетицию, мне нравится то, чем я занимаюсь, я слушаю себя. Не буду обманывать себя и тебя. В понедельник уже начинаем репетиции спектакля «Жизнь господина де Мольера» — я буду репетировать Людовика XVI.
Да, в 80 лет. Пока ноги держат. Как только у меня возникнут проблемы, могу тебе поклясться, я не буду напрягаться. Честно скажу: «Ребята, что-то я не…» Думаю, что это единственный и честный путь. Я вам обещаю, что не буду выдумывать про себя чего-то. А так — мы репетируем, принюхиваемся друг к другу…
— Как собаки?
— Конечно. Мы же животные, в конце концов. Самое сильное в нас — животная часть. А другое — ерунда собачья.
— А как же чувства?
— Я тебе говорю, как моей любимой подруге: самое серьезное — даже не наши чувства, а инстинкты. Но в результате этой честности и возникнут хорошие чувства.
— Вы в молодости тоже так думали?
— Если бы я всегда так думал, давно был бы академиком или каля-гуля...
