— Вера Кузьминична, не страшно вам слышать: «90 лет!» У меня прямо-таки величественный страх и священный ужас, как в древнегреческой трагедии!
— Я клянусь вам, что до этого года я не ощущала возраста. Просто никакого. Ощущение было как у Гоголя: «Легкость в мыслях необыкновенная». А в этом году, от того, что я получила роль большую и трудную (Ирмы в «Роковом влечении». — М.Р.) и у нас был короткий срок для выпуска спектакля, а я никак не могла запомнить текст. Просила подсказывать — и от этого безумно страдала. Вот тогда и почувствовала возраст.
Потом, роль эта на каблуках, потому что без каблуков я чувствую себя другой женщиной, совсем не той, которая должна выходить в «Роковом влечении». Хотя каблук не так уж высок, всего сантиметров шесть. Я туфли меняю, костюмы меняю — их с десяток. Так что я собрала все свои силы, чтобы зрители и партнеры не чувствовали моего несовершенства. Это утомляло, пугало очень. И только за неделю, когда почувствовала, что знаю текст, немного успокоилась.
— Многие не ожидали увидеть такую Васильеву: на сцене звезда немого кино, женщина-вамп…
— Но вы знаете, мне не нравится мнение людей обо мне, оно мне кажется примитивным. Ведь как меня воспринимают? Милая, улыбчивая, ямочки на щеках… Еще — нескандальная, чистая, верная — в общем, правильные черты. И все-таки это не совсем так. Поэтому что когда я получила роль, где есть внутренние зигзаги, то мне показалось, что меня кто-то может увидеть немножко новой. И я сказала себе: «О-о-о, это мне придется обнажиться». А если не обнажаться, то и нет смысла играть.
«То, что называется «вить гнездо», это не для меня»
— А вы знаете, самое смешное, что начиная, пожалуй, с 70 лет я вдруг в своем театре стала иметь роли, которые мне доставляют удовольствие. Это и роль в «Орнифле» по Мольеру, и небольшие эпизоды в нашем юбилейном спектакле. Чаще всего, если у персонажа серьезный возраст, то, считай, нет женщины, а есть просто бабушка, тетя или вдова. Не женский род, а функция семьи. Но это меня никогда не интересовало.
Вот старые люди, у которых семья, дети, внуки, — они как бы становятся олицетворением семейной крепости. А я никогда ничем таким не увлекалась. Например, любая квартира, которую мы с мужем меняли на лучшую, для меня становилась в тягость. «Нам и здесь хорошо, ничего нам не надо», — говорила я мужу. «Мы можем подписаться на трехкомнатную квартиру», — говорил он про эту самую квартиру, где мы с вами сидим. И даже мы подписались на дачу, но потом я сказала Володе: «Зачем? Я туда не поеду». То, что называется «вить гнездо», это не для меня. Это он вил, а я только зарабатывала деньги. И получалось все хорошо от того, что он доволен и я довольна.
— А может быть, отказываясь от возрастных, семейных ролей, вы лишаете себя чего-то важного? Допустим, вы — смешная бабушка или даже комическая старуха?..
— Нет, у меня это не получается. Я в «Талантах и поклонниках» играю Домну Пантелеевну — и не могу сказать, что это смешно. А потом, рядом со мной всегда была Оля Аросева, которой ничего не стоило, чтобы все хохотали. А я даже не знаю, что можно сделать, чтобы на меня посмеялись. Это как бы не моя стихия. Я просто привыкла к тому, что я не комик. Я ведь к профессии не отношусь как другие. Я не всеядная, то есть когда артистка хочет играть и то, и другое, и третье. А я хочу прожить на сцене вот эту жизнь и эту. А вот эту — совсем не хочу.
Я чаще хотела прожить роли, которых нет в нашем театре. Поэтому всегда уходила на сторону. В 1953 году я, молодая актриса, где-то прочла, что в Брянске идет пьеса «Дженни Герхардт». И написала письмо главному режиссеру, что мечтаю сыграть хотя бы три спектакля, потому что хочу прожить именно эту жизнь. И, представьте себе, он согласился. Мне дали шанс, хотя там были свои актрисы, и они потом продолжали играть. А я сыграла всего три или четыре раза — и была абсолютно счастлива.
— Вы такой смелый человек? А так не скажешь.
— Не смелый, но, понимаете, я очень этого хотела, потому что на тот момент я очень страдала: рассталась с человеком, которого очень любила.
— Вы имеете в виду талантливого режиссера Бориса Равенских? Это ведь он поставил знаменитый спектакль «Свадьба с приданым», где вы в главной роли.
— Да. И поэтому мне надо было как-то выплакать мою душу, а роль это позволяла.
— В свое время вы меня потрясли одним признанием: готовы были за любимым человеком (а речь шла именно о Борисе Равенских) босиком идти в Сибирь…
— Это правда. И даже когда я была замужем, думала: «Вот он бы пришел и сказал: «Вера, я все продумал и решил — пойдем со мной», — я бы ушла. Но он так не сделал. Я поняла вдруг, что у меня была бы с ним тяжкая жизнь, которая была у его предыдущей жены — Лилии Гриценко. И она плохо кончила, хотя кротко переносила отсутствие его души и тела. Я не могла бы унижаться: я могла горевать всю жизнь или даже благословлять.
«Плучек сказал: «Вера, а ты знаешь, я очень перед тобой виноват. Я этим сильно мучаюсь. Прости»
— Было время, когда я ничего интересного не играла. То есть были роли, которые я называю «ванечка-манечка приехали с петенькой-васенькой для сюжета». К тому времени в театре я проработала 56 лет… И за это время вы можете перечислить лишь «Фигаро» и «Воительницу» (она прошла незаметно, но это было хорошо). И я нашла себе отдушину: десять лет Раневская — в Твери, двенадцать — «Без вины виноватые» в Орле, «Блажь» — в Новом драматическом в Москве и «Странная миссис Сэвидж» — в Театре кукол Образцова, только это меня и питало по-настоящему.
— А как вы думаете, что бы с вами стало, если бы не было ролей на стороне? Я знаю актрис, которые годами ждали, терпели, а потом бац — и слом: кто-то спился, кто-то просто канул в безвестность…
— Думаю, я бы погибла. Ну, не кончила жизнь самоубийством, просто бы считала, что мне не хватило таланта, не хватило судьбы. И просто доживала бы тихо. Вот на моих глазах такая судьба была у Валентины Караваевой, которую я безумно любила как актрису. Несчастная судьба: автокатастрофа, уничтожившая ее красоту, а она, бедная, одна дома взаперти пересматривала свои фильмы и все мечтала сделать из этого фильм о себе — ничего не вышло. А я… Знаете, роли, о которых мечтала, я переписывала под себя. Сочиняла костюмы, в которых буду играть, допустим, «Даму с камелиями»…
— Вы выясняли отношения с худруками и режиссерами? Ну просто попросить роль, например? Актрисы так делают, и ничего в этом ужасного нет.
— После того как Таня Васильева ушла из нашего театра, я пришла к Плучеку и сказала, что хотела бы сыграть Раневскую. А он: «Ну что ты, Вера, Оля Аросева хочет играть, Нина Архипова… Я лучше молодую возьму». Несерьезно как-то: мог бы, в конце концов, сказать, что у меня нет породы, темперамента или греха, который так необходим для Раневской. Но когда он тяжело заболел и уже не работал, мы с моим мужем его навещали в какие-то праздники. И в один из таких дней он сказал (сидел в кресле, не ходил уже): «Вера, а ты знаешь, я очень перед тобой виноват. Я этим сильно мучаюсь. Прости». Я понимала, за что, — что равнодушен был. Но он же не виноват…
Я, конечно, была удивлена и очень обрадована, когда он дал мне графиню в «Женитьбе Фигаро»: казалось бы, где графиня и где я? Я много тогда думала о Плучеке: наверное, я не нравлюсь ему своей простотой, простым происхождением, кругом знакомых. Это были все больше не театральные, рабочие люди, которые и в театр-то не ходили. Я ведь родилась в Большевистском переулке, теперь Гусятников, на Чистых прудах.
«Я понимала, что внешность у меня очень простенькая, но…»
— Ваше самое яркое воспоминание из детства?
— Все равно театр. У нас соседка была Анна Юльевна, очень культурная дама, и она как-то взяла меня на дневной спектакль оперы «Царская невеста». Я еще в школу не ходила. И я, знаете, была настолько потрясена — бархат, люстры, оркестр, какая-то красавица в жемчужных кокошниках, — что когда пришла домой, то села под стол, скатерть подняла и сказала: «Я — царская невеста». И запела что-то тонким голоском.
По радио в то время (а оно работало с шести утра до полуночи) шли в основном почему-то арии из опер, и я только их и пела. Не поверите, но я не знала «Катюшу» или другие песни — только оперу или симфоническую музыку. А книги читала только о любви, и у меня были романтические представления: любовь на всю жизнь, чистота… Папа у меня был верующий, и его облик очень ложился на все, что я читала. А мама была женщина земная, не очень счастливая, потому что очень уж кроткий отец при ней. Семья достаточно бедная — нас три сестры и брат. Жили бедно, мама постоянно перешивала: от старшей — средней, а от средней — мне. Сестры были очень жизнелюбивые, а я — то, что называется «итак, она звалась Татьяной»: с книжечкой, одна, и всякие там арии, которые я пела на кухне, пока мама чистила картошку. И с этой мечтой я побежала в Дом пионеров, в драмкружок.
Потом был хор, и он даже выступал в Большом театре; говорят, тогда Сталин был в зале. Артур Рейзен запевал «Широка страна моя родная», и четыре девочки, в том числе и я, подпевали ему: «Много в ней лесов, полей и рек». У меня был хороший слух и чистый голосок. Я была тихая, мечтательная, исполнительная, послушная, ни на что не претендующая девочка.
Мы с моей подружкой даже пошли показываться не к кому-нибудь, а к великой Юреневой. И она подружку одобрила, сказала, что у нее есть нерв, но плохой голос. «А Верочка… Слишком сыта, у нее красные щечки, и непонятно, что она будет играть в театре». А у меня действительно щеки, косички — такая деревенская девочка. Я понимала, что внешность у меня очень простенькая, но… У меня были книжечка, музыка в радиотарелке и мечтательность.
— А письмо писали, как пушкинская Татьяна?
— Нет. У меня не было в то время объекта страсти, никто не нравился. И одежда меня даже не интересовала. Я модницей стала, наверное, после 50.
«Пырьев вызвал меня как бы на беседу в гостиницу «Москва» и стал приставать»
— Удивительно, вы же рано начали зарабатывать и Сталинскую премию получили — за фильм «Сказание о земле Сибирской»…
— Когда мы поехали за границу (мы ведь в Праге снимали эту картину), Пырьев тогда сказал: «Вычтите у нее из зарплаты, но купите ей туфли, платье и пальто, чтобы она выехала за границу в приличном виде». А вернулась я с тремя чемоданами нарядов. Они были все очень красивыми, я их до сих пор помню.
Когда я стала сниматься, за мной многие ухаживали в группе, потому что за границей наших девушек было мало, мужчинам делать было нечего, а тут я — новенькая. В Праге они и ухаживали за мной, предлагали: «Верочка, посмотри, это платье тебе пойдет». И суточных было много — 340 крон в день: я купила себе котиковое пальто осеннее, платья, туфли, сестрам подарки — в общем, из Золушки превратилась в принцессу. А вот куда истратила Сталинскую премию — совершенно не помню.
— При том, что в фильме снималась звезда того времени Марина Ладынина?
— Но Ладынина — это другой «этаж». Она была недосягаема. Предел нашего с ней общения: «Здравствуйте, Марина Алексеевна!» — говорила я, когда она проходила мимо в гримерку, и все. Потом прошло лет 40, и мы встретились с ней у Наины Иосифовны (Ельциной) и расцеловались. А когда снимались — ни-ни.
— Вот загадка для меня: почему после всенародного успеха картины «Сказание о земле Сибирской», Сталинской премии за нее у вас в кино наступила очень продолжительная пауза?
— Пырьев, когда закончилась картина, вызвал меня как бы на беседу в гостиницу «Москва» и стал приставать. И в этой борьбе я победила, отбилась. Но самое-то смешное, что всю жизнь я думаю: «Если бы он за мной ухаживал, если бы он меня полюбил, я могла бы его полюбить и даже быть с ним». Тогда Пырьев сказал: «Больше ты сниматься не будешь». «Ну и наплевать», — подумала я.
— А ведь он тогда был мужем Ладыниной. Вот старый к…, извините.
— Да, они были вместе, и тем не менее… Я же думала, что при определенных условиях, чувствах с его стороны я бы откликнулась. Просто его трезвость без всякого романтизма мне показалась такой оскорбительной… Но я ведь до сих пор его внутренне оправдываю: если в Праге многие ухаживали, то почему он не должен был этого делать? Не сердилась, в общем, хотя слово свое — не снимать меня — он сдержал.
«Многое происходило без моих усилий — все мои награды, звания…»
— Вера Кузьминична, все-таки судьба — это характер или что-то другое?
— Не знаю. Я-то уверена, что у меня ангел-хранитель, потому что я настолько не прилагала никаких усилий ни к чему… Никогда в жизни ни о чем не просила.
— А что вам принес ангел-хранитель?
— Ну, во-первых, ангел-хранитель дал мне огромную любовь, которую я сохранила на всю жизнь. Во-вторых, дал моего мужа, который меня понимал, оберегал, прощал, любил. И был чистым человеком.
— А вы его любили?
— Я… К концу жизни я его очень любила, я его жалела как ребенка, потому что он много болел. Я точно знала: сделаю все, чтобы он был счастлив. Но именно сделаю, а не то, что из меня это лилось. Но я была ему хорошей женой. Многое происходило без моих усилий — все мои награды, звания… А дальше — старость, которая дала мне потрясающие роли.
— Не первый раз замечаю, как бесстрашно вы произносите слово, которого все женщины, особенно актрисы, боятся, — «старость».
— Оно не такое приятное, но все равно — правда должна же быть? Сама старость пугает: если я не буду ничего слышать (а я уже не очень хорошо слышу), если не буду запоминать текст, плохо ходить… Я не очень хотела бы доживать до такого.
«А папе я сказала:«Ты на меня не обижайся, Вера Кузьминична — это как-то по-деревенски»
— И вот теперь о главном — о хозяйстве. Насколько я понимаю, это не ваша история?
— Абсолютно. Я не умею готовить совершенно.
— Кто же, простите, готовит?
— Сейчас помогает в этом Дашенька, а тогда домработница. Причем, когда я вышла замуж за Володю и переехала к нему в общежитие, он сразу нанял домработницу, которая вызывала смех у всего общежития. Комната 5 метров у нас, но с домработницей…
— Наверное, кто-то из ваших простых предков согрешил с водолазом.
— А я маме говорила: «Ты у меня такая греховница, ты, наверное, папе изменяла, и я родилась от какого-нибудь князя Василевского, а не Васильева?..» А папе как-то сказала: «Ты на меня не обижайся, Вера Кузьминична — это как-то по-деревенски; когда я стану актрисой, буду Вера Казимировна Василевская». — «Ну, Верушка, если для театра так надо, то и ладно, Казимировной будь». Он у меня был очень покладистый.
— А родители вас хоть раз видели на сцене?
— Папа — нет, он довольно рано умер, в 53-м году, и мама почти не видела. И мой брат младший Васенька — он не ходит в театр. Он приходит ко мне раза два в месяц пообедать.
И моя крестница Дашенька — это тоже подарок от ангела-хранителя. Она со мной уже 25 лет. Первое время Володя не был доволен тем, что появилась какая-то девушка, она любила мои работы в театре: «Зачем нам кто-нибудь, нам и так хорошо вдвоем», — говорил он. Но потом, когда он очень много болел, а я уезжала на гастроли, то была абсолютно спокойна, если рядом с ним оставалась Даша. Это значит, что будет лучшая больница, лучшая палата, профессора… Она энергична, умна, это земной человек. И очень добрый. В жизни разбирается гораздо лучше меня. Я, например, никогда не интересовалась, заплатили мне или нет за запись на радио…
— Как же вы впустили в дом постороннего человека? Ведь актеры этого не любят.
— Да, не любят. Но она еще школьницей писала мне умные письма о моих ролях, о своей жизни, иногда стихи. Мне показалось, что она умная девочка. Когда она окончила институт (вообще у нее два высших образования), купила машину. Когда у нее умерла мама, она попросила меня: «Можно я буду вас называть крестной мамой?..»
— Извините за мой вопрос: вас никогда не тяготило отсутствие собственных детей?
— Нет. Даже когда у Даши появился ребенок, я подумала (стыдно сейчас сказать): «Какой кошмар, будет капризничать». В общем, как-то я жила по своим хотениям, понятиям. А сейчас безумно люблю нашу Светочку, и она наполняет радостью каждый день моей жизни. Если Даша ее ругает, я готова вместе с ней плакать.
— Вы эгоистка?
— Наверное, да. Могу упрекнуть себя, что стараюсь жить в свое удовольствие.
— То есть вы не мучились — жертвовать во имя искусства личной жизнью или нет?
— А чем было жертвовать? Я знала, что Володе живется хорошо, что он барин — а он любил быть барином: машины менял, любил красивую одежду… Он ведь тоже из очень простой и очень бедной семьи, но облагородился в семье своей первой жены, дочки профессора. Володиной семье я до сих пор по возможности помогаю.
— Вы с ним ссорились?
— Только один раз. Были гости, и он сидел напротив с какой-то дамой, разговаривал. Я попросила у него соли, а он не услышал. Меня это очень возмутило, и когда все ушли, я сказала ему: «Выйди вон из моей комнаты и закрой дверь». Единственная была ссора.
«У меня характер не только кроткий — это заблуждение»
— Вера Кузьминична, хочу вернуться к спектаклю «Роковое влечение». Ваш возраст все-таки настаивает на осторожности, а вы по лестнице почти порхаете. Надо же себя обезопасить как-то?
— Я считала, что в этой роли должны быть туфли с каблуком, платье длинное, крутая лестница. Трудно, но роль этого требует. А если даже это страшновато, но все-таки возможно, значит, надо сделать. Знаете, я ведь к роли отношусь как влюбленная — и поэтому, если у меня репетиция, а волосы плохо лежат, я встану рано и пойду в парикмахерскую. Чтобы на репетиции быть не уродкой.
— А если бы вам режиссер предложил в этой роли сделать то, что делала на Вест-Энде актриса в мюзикле «Сансет-бульвар»: она показала весь ужас возраста — морщинистую кожу, лысую голову… Публика оценила и аплодировала стоя. Вы бы рискнули?
— Нет, показать себя так, чтобы другим стало противно от этой женщины, я не смогла бы. Тогда бы я не смогла играть любовь — я же играю искреннюю влюбленность, а для этого надо хоть как-то верить в самое себя: что представляю не жалкое зрелище, а ту самую женщину, которая, возможно, еще хороша. Или хотя бы эффектна. Иначе трудно играть влюбленность и претензию на взаимную любовь.
— Но кроме влюбленности у вашей Ирмы есть звездная стервозность. Это трудно для вас было?
— Нетрудно. У меня характер не только кроткий — это заблуждение.
— Откуда в вас стервозность, Вера Кузьминична?
— От наблюдательности. Если я чувствую, что меня не любят, я могу без всяких разговоров отойти.
«Спорт — это для меня вообще абсолютный минус»
— Как вы думаете, роли меняют человека?
— Меняют, однозначно. Когда я играла каких-то тетенек, они не влияли на меня. Потому что я не люблю быт. Ой, мне тут недавно предложили сняться в картине в роли пенсионерки, которая в магазине забыла заплатить…
— Актуальный сюжет про бессердечие работников супермаркетов.
— Ну да, пенсионерку унизили — казалось бы, моя тема. Но я представила, что я вся в сумках, ищу деньги, и поняла: не мое. А вот когда один наш актер предложил мне столетнюю старуху, в полузабытьи, она мне понравилась. Она говорит: «Я выйду замуж за дворника, чтобы освободить квартиру для сына». Вот этот благородный поступок столетней женщины — по мне.
Или возьмем Раневскую, которую играла в Твери. Когда начинала репетировать, я полагала, что она греховна. И мне это нравилось. Сцену с Петей Трофимовым я играла, как будто чуть-чуть его соблазняя: ну ничего не может поделать со своей натурой — вроде «простите, но по-другому не могу». Моя манера жить — чуть похожа: я живу, как мне нравится. И так получилось, что Бог посылает мне эту возможность. Я прожила очень любимой. А вот графиня из «Фигаро» мне добавила женственность, беззащитность, робость — полудетские ощущения от жизни и желания.
— Вера Кузьминична, вы готовы к признанию? Что нужно делать, чтобы почти в 90 лет иметь такую прямую спину? Каждый день — зарядка?
— Я ее никогда не делала. С детства не любила танцевать, не умела кататься на коньках, на лыжах. Спорт — это для меня вообще абсолютный минус. И в то же время, если видишь самое себя в зеркале и чего-то тебе очень противно, тогда надо сказать: «Если сильно подрасплылась, надо поменьше поесть». А есть вещи, которые невозможно исправить. Вот здесь следы возраста — никуда не денешься. А вот прическу можно сделать.
— «Следы», как вы знаете, теперь, благодаря революции в косметологии, между прочим, можно и подрезать.
— Ну не знаю, я бы сейчас не стала уже ничего делать, моложе — да, но не теперь. И я никогда не делала. Боялась. У меня даже есть хороший знакомый врач — Александр Иванович Неробеев. Я ему говорю: «Саша, придумайте что-нибудь, только не операционное». Он пожал плечами, но пообещал. Может, я и рискну, если долго буду играть свою роль, кто знает… И не только эту.
А что делать — я действительно не знаю. Бассейн я люблю, но не спортивный, плаваю потихоньку. Не выхожу на улицу, если не подкрашу глаза и губы. Проснешься, а лицо такое стертое — хочется быть на себя похожей, прежнюю или какая я в театре. Но не сильно, потому что скажут: «Намазалась до ужаса». Мне ведь многого и не надо — хороший взгляд, добрый, наполовину влюбленный, или просто уважение — это питает.
Может, я покажусь вам смешной, но в моем возрасте я до сих пор испытываю чувство влюбленности — в людей, в природу, в жизнь. Мне 90 лет. Я стою на сцене родного театра в долгожданной роли. На поклонах сжимаю руки моих любимых партнеров и вижу, как по проходу бежит моя внучка Светочка. Ей пять лет. Она протягивает мне цветы. Это и есть счастье…
