Сцена №1.
— Вадим Андреич! Здравствуйте! — Рыжеволосая толстушка в серой обтягивающей юбке до колен суетится меж разновозрастных мужчин с разным статусом. Ее высокий противноватый голос поддержан звуком трубы, к которому по очереди подключаются скрипка, валторна, контрабас.
Сцена раздета полностью. До бесстыдства — видно все, до потеков краски на заднике. Шесть высоких окон бесстрашно распахнуты с двух сторон. В каждом — музыканты, застывшие артисты — парами или поодиночке. А по самому центру в глубине стоит красный старенький «Запорожец», еще в середине прошлого века слизанный отечественным автопромом с итальянского «Фиата». Тут же чертежный кульман, письменные столы казенного вида, 8 стульев, бумаги по полу разбросаны. Обстановка некоего беспорядка создает ощущение некоей бессмысленности существования. И снова визгливый бабий голос:
— Здравствуйте, Вадим Андреич!
— Безобразие! — отвечает на приветствие толстушки высокий плотный мужчина в сером костюме. Как только он поворачивается спиной, на пиджаке видна утка в полете — розово-коричневая над голубой водой. И такие перелетные птицы практически на каждом костюме. Зато у главного героя — Зилова — на черных сапогах зеленая трава, как будто этот странный охотник только вышел из озера, на резину растительность налипла.
— У нас еще тут вода будет, вся сцена в воде, — обещает мне Панков и выбегает на сцену. Вслед ему спрашиваю: «А почему не грязь?» А он, не поворачиваясь: «Когда «Медею» делать буду, все песком засыплю». Этот может. Возвращается.
Интервью, пока на сцене что-то делают со звуком:
— Вампилов не социальный писатель. Мистики много, философии, — утверждает Панков.
— Из чего заключаешь?
— У него же пьеса — как монтажные листы, как сценарий: все всплесками. С одной стороны, это абсолютно поэтический текст (писал белым стихом), а с другой стороны — две реальности: его телефонные звонки переходят в воспоминания. Что такое сон? Что такое смерть? — это мои любимые личные темы. Вампилов был очень начитанным человеком, он вобрал в себя всю классику, что была до него. Это современники ему галочку поставили насчет социальной драмы, а он чуть ли не в эпос уходил.
— Ты купировал текст? Осовременил его?
— Нисколько. Разве что немножечко добавили импровизации. В офисе спрашивают: «Вы откуда приехали? Из деревни такой-то?», а Зилов: «О'кей. Гугл где?» Но это просто театральные штуки, они смысловой нагрузки не несут.
— Володя, а зачем тебе вода на сцене?
— Утиная охота. Все происходит на озере. На озере — квартира Зилова, офис, похороны и все что можно.
— Почему вокруг Зилова ходят, танцуют его клоны?
— Это тени Зилова, потому что он для меня такой собирательный образ. Я вообще хотел назвать спектакль «Зиловщина». Он не положительный персонаж, не интеллигент спивающийся. И я вообще эту работу хочу посвятить поколению моих родителей — целому брошенному поколению людей, которые не нашли себе применения в этой жизни. Его тени я назвал «хор Зилова».
Сцена №2.
Из одной кулисы печально пошли плакальщицы в черных платках. Из другой — мальчик-подросток в белой рубашке: на груди тоже черная утка в полете. Утка — как метка. Гитара (стоит на заднике), аккордеон (сидит на панцирной допотопной кровати), валторна, скрипочки (по заднику), контрабас и виолончель (по углам сцены).
— Он тебя не уволит, старик. Ну почему ты не понимаешь? Что случилось?
— У меня отец умер.
Музыка. Гроб на сцене — грубой стружки и с рваным красным сукном поверху. Бедный, одним словом, гроб, не для состоятельного тела. В Et Cetera этот самый гробик только что не летает. В него забираются разом человек 6, как в лодку, и плотно стоят, балансируя в воде. Через него прыгают, как через гимнастического козла. На нем отплясывают, как на свадебном столе в пьяном русском угаре. Свят-свят!
Продолжение интервью — несовременное, идеалистическое.
— Зилов — человек, который не хочет делать выбор, — говорит Панков, когда мы выходим из зала. — У него так: любовницу я люблю, жену люблю — почему я должен делать выбор? По большому счету, это он бросает вызов богам — не хочу выбирать.
— Конченый эгоист?
— Конечно, эгоист. Любой мужик — эгоист. И здесь для меня главный герой в большей степени даже не Зилов, а его женщины. Я не понимаю, почему нас, мужиков, женщины любят. Не по-ни-ма-ю!!!
— Хочешь сказать, вы недостойный любви? И ты тоже? Не слишком ли категорично?
— Абсолютно недостоин. Меня нельзя любить. Я не идеализирую мужика. Пришло время подумать, за что вы нас любите. Ведь сегодняшний раскол мужского и женского начала очевиден (я уже не говорю о других наклонностях). Женщина доминирует. К сожалению. И признать какое-то свое несовершенство нам сегодня необходимо. Начать с этого хотя бы, чтобы возврат произошел.
— Куда?
— Когда ты, мужик, ценишь женское начало и боготворишь женщину. Туда, где женщина, которая становится недоступной. Она должна позволять себя любить. Вот если это произойдет со стороны хотя бы мужчины, мне кажется, все вернется на круги своя.
— Это нереально.
— Но об этом надо все равно думать. Я все равно остаюсь идеалистом. Я хочу фантазировать в эту сторону. Представь себе — сегодня мужик сплетничает про женщину, никогда не было такого. Ни-ког-да! Настоящий ни-ког-да не станет сплетничать, независимо от того, какая у него была и есть связь. Бабы, не мне вам это рассказывать: с одной стороны, мы ужасные, подонки, а с другой — вы нас любите, охраняете. А в пьесе у Вампилова вообще никто никого не любит по-настоящему.
— Как в жизни?
— Стой! Стой! Почему ритм сбит? У кого правки по партитуре?
Убегает.
Сцена №3.
Трое мужчин и одна женщина, с виду легкого поведения. Она вплотную к Зилову: «Они, видите ли, в жизни разочаровались». Ее спутник, сальный такой мужчина: «Может, они и правы? Жизнь-то, в сущности, проиграна». Зилов нервно, в один прыжок заскакивает на стол, потом — на стул, вытянулся, как карандаш, запрокинул голову и в открытый рот вливает водку, целую бутылку. Его тени копируют движение.
Девушка в бурятском национальном костюме (алый, золотом расшитый) поет на родном языке мантры.
Продолжение интервью — смертельное.
— Володя, ты пересматривал перед репетициями фильм «Утиная охота» с Олегом Далем в главной роли?
— Нет, но я его помню. Фильм — гениальный, там гениальный Даль, но… Время-то идет, но для того времени он был потрясающим.
— А вот меня всегда смущало вот что в его герое: искусственная, а не настоящая сексуальность. Его хотели все женщины, но основания для этого сомнительны. За что бабы так бьются? Ведь он антисексуален.
— У меня есть сексуальная составляющая, ты увидишь эти сцены, но для меня в большей степени его женщины (как и все другие) хотят выйти замуж, родить ребенка и чтобы у нее все состоялось. Это мы с тобой в Москва живем, у нас много возможностей, а действие происходит в провинциальном городке — там что, очень много мужиков на сегодняшний день? Либо пьющие, либо… А каждая женщина хочет свой кусок счастья, чтоб был тот уклад, покоя хочет. Поэтому делят они это, а не секс! Секс можно найти где угодно.
— Ты так несуеверен, что на сцену выставляешь гроб, да еще играешь с ним, как с мячиком?
— У Бога есть чувство юмора, и у смерти тоже есть чувство юмора. В нашей традиции смерть всегда была как некий праздник.
Панков постоянно мечется между сценой и пятым рядом, где на подлокотнике кресла стоит пепельница, мимо которой он стряхивает табак. Панков репетирует нервно. Орет из зала. Но никто не обижается, за много лет музыканты и артисты усвоили, что панковский крик — это ничего личного. А всего лишь — высокоградусная импульсивность, зашкаливающий темперамент художника с безмерной фантазией.
Продолжение интервью — музыкально-командное.
— Я вот смотрю и вижу, что музыка у тебя как поводырь текста. Она главная.
— Музыка соткана абсолютно из разных импровизаций — тут мы уже идем от Вампилова. Авторство коллективное, но есть композиторы — Александр Гусев и Сережа Родюков, которые пишут темы. Еще использована песня Виктора Цоя — «Дом стоит, свет горит» — одна из главных у нас музыкальных тем. И опять же, трагичная судьба Цоя пересекается с судьбой Вампилова.
— А погиб Цой, возвращаясь с рыбалки. Вампилов утонул.
— Вот видишь, как все пересекается. Для меня важно было мужское начало Цоя, его емкость фразы, как и у Вампилова. А сегодня мало кто владеет емкой фразой. Что касается музыки, то я раскладываю текст по партитуре. Мне интересно, как текст препарируется, как внедряется в музыку и от него музыка же рождается. Но все это вместе. Главное же — за техническими вещами не растерять поэзию Вампилова.
Для меня важен не я, а команда. Я вернулся в театр Et Cetera (последний раз Владимир Панков ставил здесь «Морфий» по Булгакову 7 лет назад. — М.Р.). Ребята работают фантастически, команда — как единый организм. Со мной пришло только два человека — Павел Акимкин и Сэсэг Хапсасова. Мне важно было, чтобы Ирину играла артистка из Бурятии. Там много буддизма, амаду, она буддистские молитвы читает — пересечение православия с буддизмом.
— Если есть на сцене Зилов (актер, его играющий), значит, и спектакль получится. Почему на роль Зилова ты утвердил малоизвестного Антона Пахомова? Он когда-то учился у Марка Вайля в Ташкенте и работал в его знаменитом театре «Ильхом».
— Я всегда был впечатлен Женей Мироновым: более техничного артиста, чем он, я сегодня не знаю. А Антон, как мне кажется, ему не уступает. Он просто ждал момента, когда может развернуться и показать свои возможности. В нем есть нерв, харизма. Он как натянутая струна. Ожидания обаяния Даля, слава богу, у нас нет, и не нужно в этой постановке. Когда несколько лет назад «Ильхом» привозил в Москву два спектакля, я увидел Пахомова, сразу подумал: «Стоп, это мой артист. Почему он в Ташкенте? Хорошо бы с ним поработать». И вот мы работаем.
— Я надеюсь, это будет открытие.
— Он работает, как паровоз. Я считаю, что нет плохих и хороших артистов. Есть самостоятельные и несамостоятельные. Самостоятельному ты только коридор выставляешь, и он сам бежит. А несамостоятельному по точкам показываешь повороты и ведешь его. Но если говорить о команде: не могут быть все самостоятельными, потому что несамостоятельный артист очень хорошо работает на самостоятельных. Каркас спектакля всегда держат несамостоятельные артисты — это надо понимать.
