— «Серая громада висела над переулочком, по утрам застила солнце» — уже по этой фразе из романа можно предположить, что Юрий Валентинович этот дом не любил. Или я ошибаюсь?
— Похоже, что вы в чем-то правы. Но надо понимать, что автор «Дома на набережной» и человек Юрий Трифонов — разные люди. Он ведь жил в этом доме, здесь прошло его детство, жили близкие друзья. А для писателя Юрия Трифонова это был необычайно интересный предмет для творческого исследования. И не случайно он применил свой литературный прием. В романе три действующих лица: лирический герой, автор и некто из этой компании, оценивавший события и поступки со стороны. Но есть одна важная деталь, не осмысленная мной до конца: к дому на набережной мы даже не приближались. Юрий Валентинович очень любил, когда я возила его по «местам боевой славы», вплоть до тех точек на карте Москвы, где происходило действие его романов. У нас были очень доверительные отношения. Он много рассказывал, но догадаться, о какой женщине шла речь, я никогда не могла: он был настоящим мужчиной. В этих воспоминаниях угадывалась аура. Однажды муж со смехом сказал: «Ты, наверное, думаешь: здорово ты, братец, нагадил в Москва!»
— Как проходили эти экскурсии в прошлое?
— Ну, например, он меня просил: «Если ты будешь заправляться, давай заедем в Зачатьевский!» И мы ехали в переулочек, напоминающий букву «У». Помните, у Ахматовой: «Переулочек, переул... Горло петелькой затянул». Я видела: Юрию Валентиновичу нравилось, когда я там заправлялась. Однажды я спросила: «А что здесь было раньше? — «Да общежитие театральное!» — «Роман?» — «Да...»
Мы часто, в любую погоду, и осенью, и зимой, ездили в Серебряный Бор, где в детстве он жил с родителями на даче, а к Дому на набережной даже не подъезжали ни разу. Так что могу предположить, что эти воспоминания были очень болезненными и унизительными. Юрино свойство характера: о самом больном не говорить. Счастье, что в октябре тридцать девятого их выселили в другой дом, потому что в конце года уже выгоняли на улицу. Мебель в доме жильцам не принадлежала, она была казенная, люди переезжали с тюками, связками книг. Поэтому, видимо, в спектакле «Дом на набережной» звучит фраза из жизни, когда в начале второго акта лифтер пренебрежительно спрашивает мальчика: «Это чья такая хурда-мурда?» Холуйским натурам свойственно сразу хаметь по отношению к людям, которые перестают быть вип-персонами. Так и Юра ждал машину с книгами, кастрюлями и прочей «хурдой-мурдой». Это было прощание с прежней жизнью, ощущение боли и потерянного рая.
— Родителей Юрия Валентиновича арестовали на его глазах?
— Как брали отца, он не видел: это произошло на даче, а мать уводили при нем. Прощаясь с Юрой и его сестрой, она сказала: «Что бы ни случилось, никогда не теряйте чувства юмора!» Дети остались с бабушкой, которая, как говорил Юрий Валентинович, «треснула». А как было не треснуть, если арестовали дочь, сына и зятя?
— Я помню начало любимовского спектакля «Дом на набережной»: стоит мальчик с аквариумом, и лифтер его спрашивает: «Вы к кому?»
— Эти лифтеры были чины НКВД. Им полагалось оставлять комплект ключей, как в отеле. Они сопровождали всех жильцов на лифте и приезжали, когда надо было спускаться. Эти порядки отменила война. Жителей выселили, дом заминировали из-за близости к Кремлю и как объект государственной важности.
— Извивы судьбы. Юрий Трифонов родился в этом доме, а вы — директор музея «Дом на набережной». Кругом живут люди, и сам музей — бывшая квартира.
— Даже полторы квартиры. Маленькая двухкомнатная, в которой жил начальник над дежурными по подъезду, а вторую часть присоединила моя предшественница — уникальная Тамара Андреевна Тер-Егиазарян, которая умела и любила дружить с нужными людьми. Вот она и присоединила метров 30 от квартиры за стеной. Первый раз я увидела Тамару Андреевну, когда она бежала через двор в спортзал над Театром эстрады — в белых кроссовочках, белой короткой юбке, с ракеткой. Ей было 82 года.
— Слышала, что многие экспонаты пришли к вам прямо с помойки.
— Да, так было до последнего времени. Но этот период закончился: внуки бывших жильцов сдали или продали свои квартиры. С помойки нам достались хорошие вещи: приемник тридцатых годов, журнально-туалетный столик. Однажды жильцы выбросили женскую фотографию в рамочке… мне казалось, что сыновья мать любили... Не раз мы находили в мусорных контейнерах архивы бывших государственных деятелей.
Люди приносили чашечки, шкатулочки, иногда очень дорогие. У того поколения не было сильной привязанности к ценностям. Иногда отдавали уникальные вещи. Например, у нас есть радиола, каких в Россия всего две — одна стоит на ближней даче Сталина. Это подарок Рузвельта. Я уже не говорю про уникальную мебель Иофана: обеденный стол, платяной шкаф, комод, кресла. Такая коллекция только у наследницы архитектора. Одно кресло сейчас на реставрации, и если Музей Москвы думает, что я забыла, то это не так! (Смеется.)
— Вся мебель, конечно, с бирками?
— К сожалению, уже нет. Когда была «Ночь музеев» и к нам хлынула толпа посетителей, их свинтили. Кто-то подготовился заранее: ведь бирки были прикручены миниатюрными, словно в часовом механизме, винтиками.
— Экспонатов в музее прибавляется?
— Да. Недавно притащили фантастической красоты абажур, который я, возможно, передам в главную усадьбу — мы теперь отдел Музея Москвы. Меня жаба душит его отдавать, но абажур слишком большой для нас. В доме были квартиры по 150–200 метров с комнатами по 30–40 квадратов. В таких хоромах и висел абажур.
— Скажите, Ольга Романовна, а по нынешним временам эти квартиры категории люкс?
— Нет, это не люкс, хотя квартира в соседнем подъезде была недавно продана за 7 миллионов долларов. Это дороже, чем на Пятой авеню. Дом старой планировки, и очень странной. Архитектор Борис Иофан очень любил анфилады, которые прекрасно смотрятся во дворце, но для жизни не очень удобны. Жильцы выгораживали коридорчики. Кухни были пятиметровые. Там не предполагалось готовить — можно было вскипятить чай или пожарить яичницу. Во дворе всегда находилась столовая лечебного питания — прекрасный ресторан для избранных.
— А помимо анфилад были еще какие-то необычные вещи?
— Присутствовала странная, почти зловещая особенность. В кухню приходил грузовой лифт, рассчитанный на два подъезда: двери открывались на обе стороны. Человек забирал помойное ведро и оставлял чистое. Иногда на этом лифте поднимали тяжелые сумки.
Были какие-то необъяснимые детали. Например, мы долго гадали, почему в некоторых кухнях дыра в стене. Думали, что там стоял человек, который подслушивал. Потом нам объяснили, что бывшие каторжане привыкли пить чай из самовара, и для них сделали вытяжку.
— А несуществующий подъезд?
— Здесь как раз никакой мистики нет. Подъезд №11 был разобран на две части, чтобы увеличить площади престижному 12-му. Но самый элитный подъезд №1 — ближе всех смотрел на Кремль. Там жил Максим Литвинов, министр иностранных дел, известный деятель Карл Радек, Александр Александров, создатель и руководитель ансамбля Красной Армия, автор гимна и великой песни «Вставай, страна огромная!» Я, к слову, только недавно узнала, почему от нее так пробирает. Александров был регентом и использовал старинный церковный распев.
В этом подъезде жили и какие-то люди, не говорившие по-русски.
В доме на первом этаже находились оперативные квартиры, в которые можно было войти из одного подъезда, а выйти из другого.
— История Дома на набережной — это история страны. Читала, что около 800 его жителей были репрессированы.
— Да, это примерно треть жителей дома. Арестовывали целыми подъездами, а некоторые квартиры сменили по пять жильцов. Заселяли — сажали. Сажали — заселяли. У нас висит список этих людей. Наши сотрудники, в частности Татьяна Ивановна Шмидт, дочь заведующего личным секретариатом Сталина Ивана Товстухи, проделали огромную работу. Конечно, им помогал «Мемориал» и даже архив ФСБ.
— Татьяна Ивановна что-то рассказывала?
— Очень мало. Известно, что когда погибла Надежда Аллилуева — а мы до сих пор не знаем причины ее трагического ухода, — то первым, кого вызвал Сталин, был Товстуха, которому он сказал: «Забери ее архив!» Сталин не доверял никому, даже матери, но в преданности своего секретаря не сомневался. Архив бесследно исчез.
Татьяна Ивановна сейчас живет в Израиле со своими детьми. Это очень частый поворот в доме на набережной. Дедушки ковали революцию, а внуки почти все живут за границей. Из прежних жильцов почти никого не осталось.
— Не пожалели ни дедушек, ни их детей. В истории дома есть много страниц, написанных кровью...
— Страшные происходили вещи. В 48-м году была вторая волна арестов, брали уже детей — мальчиков, которые уцелели на войне, девочек — «волчат», как говорил Сталин. Мальчики, чьи отцы были арестованы, пошли добровольцами и почти все погибли. Я вспоминаю историю Владимира Владимировича Полонского. Тогда были очень сложные выпускные экзамены в школе, приходилось сдавать «Конституцию СССР», а добровольцам аттестат выдавали просто так. Полонский наврал военкому, что ему 18 лет. Тот не поверил, но все-таки дал повестку на фронт со словами: «Ну и дурак же ты!» Это «напутствие» доброволец вспомнил через неделю, когда попал под Сталинград. Он выжил, дошел до Берлин, вернулся с наградами, а в 48-м его арестовали.
Его отец, бывший министр связи, был расстрелян, мать умерла в заключении. Будучи врачом, она принимала роды у жены начальника лагеря и вдруг плохо себя почувствовала. У нее начался инфаркт, и она как медик это понимала. Но шел второй ребенок. Она его приняла и рухнула замертво. За это ей выпала честь быть похороненной вне зоны, не в общей яме, а в могиле.
— Участь девушек из дома на набережной иногда складывалась самым чудовищным образом.
— У Юрия Валентиновича есть фраза: «Я была красивой и молодой, потому страшное было особенно страшным». Комендант Кремля Рудольф Петерсон был расстрелян, пострадала от репрессий и его семья. Супругу отправили в лагеря, средняя дочь, Майя, оказалась в детдоме, а младшая — в Доме ребенка. Впоследствии Майю арестовали и посадили на девять лет. Она была ангельски красива: золотые волосы до пояса, голубые глаза. Ее преступление состояло в переписке с матерью и желании выяснить судьбу отца. К Майе относились как к социально опасному элементу, и следователь, чтобы ее сломать, велел приводить ее голую на допрос. Однажды конвоир, который вел ее на допрос, прошептал: «Боже мой, ты такая красивая! Неужели ты проститутка?» Она так же тихо ответила: «Разве не видно, кто я?»
Ужасная драма произошла в семье знаменитого полярника, министра морского флота Петра Ширшова. У него была очень красивая жена, актриса Театра имени Моссовета Евгения Горкуша, с голливудской внешностью, чем-то похожая на Грейс Келли, принцессу Монако. Евгению присмотрел Берия, он тоже одно время жил в этом доме. И она исчезла. Ширшов искал ее везде — никаких следов. Через полгода ему сообщили, что она на Лубянке. Берия пригрозил застрелить его прямо в кабинете, если еще раз спросит о жене. Друг Ширшова Папанин, с которым они вместе дрейфовали на станции «Северный полюс», лично обратился к Сталину. На вопрос о судьбе Евгении вождь ответил: «Найдем ему другую».
После чудовищных пыток, избиений и изнасилований она подписала все. А потом изувечила себя, чтобы ее не домогались. Она покончила с собой в лагере на Колыме.
— Когда забирали родителей, детей отдавали в детдом, если не было родственников?
— Были случаи, когда няни, простые деревенские женщины, заменяли им матерей. Я даже сделала фильм «Кремлевские няни», который с большим успехом прошел на Западе. Зрители рыдали. Бывшая няня Владимира Полонского присылала ему в ссылку деньги. Она работала истопницей и делилась последним. В письмах строго наказывала: «Купи себе галоши, а то я тебя знаю: ты купишь книги!»
— Роман «Дом на набережной» сразу стал бестселлером. Он долго писался?
— Роман был написан мгновенно. За зиму. В это время Юрий Валентинович пребывал в неадекватном состоянии. У нас развивался роман. Он несколько раз опаздывал на свидание. Я ждала его в машине. Однажды он плюхнулся с отрешенным лицом и сказал: «Бросай ты меня к черту, я все стал забывать!» Он был погружен в новую книгу.
— Он вам читал какие-то главы?
— Каждый день читал написанное. Была очень смешная и позорная страница в моей жизни, когда я уснула за его чтением. Он понял, что мне стало скучно, и сократил очень длинную главу про Юлию Федоровну. Правда, обиделся и долго потом не читал. Вообще он два раза на меня обижался. Когда читал начало «Старика» (это, может быть, моя любимая вещь), что Вонифатьев лежал и думал, от чего бы еще ему освободиться. Юра любил, когда у меня восторг на лице, а тогда я сказала, что после этой фразы дальше уже неинтересно, потому что человек закончился. Он надулся: «Сто раз я давал себе слово не читать тебе!», но фразу все-таки убрал.
Когда он прочитал замечательную, на мой взгляд, главу о военных днях дома на набережной, я восхитилась: «Как здорово!» Но потом, перечитывая рукопись, я эту главу не обнаружила. На вопрос, куда она подевалась, Юра ответил, что убрал ее: «Она торчала как гвоздь». Так что он не всегда ко мне прислушивался.
— «Дом на набережной» — это был прорыв. На Юрия Трифонова обрушилась слава. Как он это воспринимал?
— Его так долго пинала официальная критика, что купался, конечно, в славе. Хотя человек он был ироничный. Когда мы возвращались из гостей, пытались воссоздать, что о нас говорят. «Он такой надутый, решил, что он самый большой писатель, а его читают какие-то несчастные тетки-пенсионерки!» — шутил он. Юрий Валентинович был беспощаден к себе.
По привычке, усвоенной с прежними женами, он иногда устремлялся вперед, а я на огромных каблуках оказывалась сзади. Когда это повторилось в третий раз, я вернулась к машине и уехала домой. Больше Юра не опережал меня даже на полкорпуса.
На Западе издавались переводы его книг. От нас не вылезали иностранные корреспонденты. Однажды в Кельне в туннеле к нему бросился немец: «Герр Трифонов, я вас знаю!»
Начались бесконечные приглашения за границу, нас хорошо принимали, но однажды он сказал: «Ну все, хватит! Это не жизнь, это какая-то фиеста!» Я расстроилась: почему хватит? А он притормозил.
— Мог ли он подумать, что ваша жизнь будет связана с Домом на набережной? В этом есть что-то мистическое.
— Существуют вещи, которые люди обычно держат при себе, но я скажу, что иногда, когда опускаются сумерки и идет дождь, я отчетливо вижу во дворе дома фигуру мальчика-подростка. Я знаю этого мальчика...
