— Впервые я вас увидел по телевизору, это было, извините, уже довольно давно. Очень вы мне тогда запали в душу. Но время идет, и если тогда вы были, что называется, в тренде, то в последние годы, к сожалению, вы так редко попадаете в телеэфир. Это время вас так отринуло или что-то с вами случилось?
— Смотря для чего и под каким углом мы хотим об этом узнать. Если не в связи со временем, а с моей персоналией, то со мной не случилось ровно ничего. Я много пишущая, на свой лад совершенно упорная, в далекой юности усвоившая слово «профессионал» и желающая много лет раскусить его тайное значение. И от всего от этого много работающая, скрывающая какие-то маленькие, чуть ли не профессиональные секреты чуть ли не ежедневно. Если о телевидении, нынешнем рупоре времен, то что о нем говорить. Мы и тогда дружили очень скромно… Мой самый первый приход на ТВ в концертную студию «Останкино» — это 1978 год. Я была в синих бархатных брючках и в синей водолазочке. Все это было чрезвычайно критически оценено не помню чьими, но сильно дамскими редакторскими глазами. В первую очередь спросили, нет ли во что переодеться, во вторую очередь — нет ли переодеться во что-то приличное, а в третью очередь была моя песня «Помилуй, Боже, стариков». Но сакральное «Помилуй, Боже» там повторяется много раз. Так вот, «зоркие редакторские дамские глаза» сказали: а нельзя ли именно эту строчку или как-то перемонтировать, или убрать к чертовой матери. Я окончательно была потрясена всем происходящим. Но что-то мы записали. Помню, спела я тогда молодую свою песенку «Гололед». И что нам телевидение… Вот вам длинная новелла про первый мой туда приход. Для таких, как я, практически ничто. Нам бы звукозапись, это вот наш первейший друг. Ну и издательское дело — это наш второй друг.
— А если говорить о ваших коллегах? О бардовской песне, которая раньше называлась КСП? Это для вас коллеги или вы как-то отдельно себя позиционируете?
— Мои первые концерты (а лет мне было тогда 16–17, я кончала школу или едва закончила) проходили в каких-то НИИ. Потом по московским квартирам я стала не концерты петь, а на литературных объединениях появляться. Через пару лет на первый каэспэшный конкурс меня вывели мои товарищи — Володя Бережков, Витя Луферов и Алик Мирзоян. Я не каэспэшник подлинный, мне абсолютно не близки ни отблески костра, ни походные какие-то темы. Я ничего не знаю про варение пищи в котелке на костре и конвульсии в палатках тоже меня не коснулись. Но тем не менее на первые слеты в каком-то году 77-м я выбиралась. В 78-м на Грушинский — я бывала там. Почему? По простой причине: московский КСП, возглавляемый вполне незабываемым (слава богу, он жив) Игорем Каримовым и его женой, подругой дел его суровых Ирой Алексеевой, ко мне с 76-го года был чрезвычайно благосклонен и дружелюбен. Они тащили меня на концерты и слеты много лет, я КСП много чем обязана, не будучи доподлинной его частицей.
— Иногда мы видим в том же ящике коллектив (или банду) под названием «Песни нашего века» или Олега Митяева, а вы, когда смотрите это, какими чувствами проникаетесь? Может, это для вас попса от КСП, а может, просто люди так хорошо устроились и они там по праву?
— Все, что вы перечислили, — отчасти это есть. Но как в жизни бывает, только отчасти. Для меня это все равно мои товарищи, о каждом я успела хлопотать в начале 80-х годов: о первых дисках братьев Мищуков, Григория Гладкова, даже о поступлении Олега Митяева в ГИТИС. Все это для меня совершенно братски воспринимаемая публика. Я в 80-е годы имела большие тиражи дисков и успела занять на недолгое время место в худсовете фирмы «Мелодия». Прямо из моих рук в фирму «Мелодия» поступил первый диск Саши Дулова, Александра Моисеевича Городницкого, первый, по-моему, большой диск Берковского… Я все это воспринимаю в рабочем порядке: кто-то поет на эстраде, а кто-то поет по кабакам, а кто-то поет на так называемых корпоративах, то есть по баням, что еще более загадочно, чем по кабакам.
— Ну а вы где поете? В «Гнезде глухаря»?
— Да, я пою в «Глухаре», дважды в месяц; иногда в театриках небольших, когда в «Школе современной пьесы», когда в Театре Камбуровой. Ну и, в общем, в некотором роде мне этого довольно для поддержания своей такой маленькой концертной формы. Я много пою за рубежом.
■ ■ ■
— А вы разве не хотите и сейчас быть на слуху? Есть такой человек Вася Обломов, у него социальный рэп, который можно отнести и к авторской песне тоже…
— Можно, у него это все очень симпатично. Есть Семен Слепаков, еще способные ребята, в песенном обширном русле промышляющие. И я к ним с большой симпатией отношусь.
— А есть Юлий Ким, вот как раз совершенно отдельный, по-моему, человек. И, скажем, Тимур Шаов, который тоже непонятно почему существует сам по себе, без всякого сообщества. У них этот жанр социальной тематикой называется. У вас, я так понимаю, социального не очень много?
— За счет качества выживаю. Это моя маленькая шоколадная фабрика в этом огромном наборе карамелек.
— Но качество — понятие субъективное.
— Нет, стихи есть стихи, и качество есть качество. И даже обширная публика, почти толпа, не совсем безвкусная масса, если дать ей прикоснуться к качественному продукту.
— Хорошо, что вы об этом говорите. Но ведь есть какие-то определенные люди, которые решают, где качество, где формат, а где неформат. Эти люди пропускают или не пропускают в свой круг. Вы сталкивались с ними?
— У меня есть подозрение, что это существует, но я не имею к попсовым или околопопсовым сословиям никакого отношения. Было сакральное слово, понятие — «спонсор», которому уже 20–25 лет. Я не познакомилась на Руси ни с одним живым спонсором. Я видела в некотором отдалении от себя одного-двух человек, дающих деньги кому-то почти на моих глазах. Это выглядело столь постыдно... Правда, на тиражах книжек это никак не сказывается. Тираж — вещь народная, тираж — рынок.
— Но без рекламы здесь тоже никуда не денешься.
— Как сказать, мы на Руси, у нас нет такого доверия тотального к рекламе, как в США, — гамбургер это гамбургер, а хот-дог — это хот-дог. У нас попса в любом случае, даже в очень среднем сознании, так себе пахнет, как она ни пыжься и как бешено ни рекламируй себя. Я вам скажу такую вещь: как и 30, и 40 лет назад, вплоть до сего момента мне трудно об этом рассуждать. Это как о фундаментальной физике — не моя область.
— Если палатки, костры вам не близки, как вы сказали, то как вы себя определяете — женская лирика? И в каком ряду тогда? У нас же много дам-литераторов, от Донцовой до Улицкой.
— Понимаете, мои какие-то основы расположены во времени, которое на 40 лет от нас отдалено. Я не помню тиражей Донцовой сорок лет назад на наших книжных прилавках, хоть вы меня режьте. Я не помню романов Улицкой и даже ее новелл сорок лет назад. У меня в 80-м году были полуторатысячные залы дважды-трижды в неделю. Ну а на каком-то кладбище, конечно, все мы будем вместе. Я не очень буду возражать, пусть так. Но пока жива, думаю, что я немножко в другом русле. Уж так вышло. А что касается социального направления… Ким — это все-таки старая гвардия, старый кристальный набор. Его поколение было настолько обогащенным мощным плачевным опытом предыдущих лет, что в итоге получались кристаллы, алмазы. Из тех алмазов, в сущности, живьем остался один Ким, ну и Новелла Матвеева. Она ведет тишайшую жизнь, близкую к затворнической. Что касается Тимура Шаова… Без сомнения, это ультраспособный человек. Между ультраспособным и подлинно талантливым всегда был некоторый рубеж, ну ничего не поделаешь. Талантливый человек не живет без тайны, без тайны жизни своей, без тайны облика своего, а в первую очередь в литературе без тайны языка своего. Язык без тайны — это совершенно другая область. Мне это доступно, я сама бываю очень простовата. Но закон литературы в другом: должна быть своя собственная тайна в том, что ты пишешь.
— Ну, больше тайны, чем у Гребенщикова, мало кто себе может позволить.
— Нет, не всякая заумь и дым над водой, не всегда слова наркотического наполнения – есть тайна. Потаинственнее есть секрет в этих делах.
— Но у вас же есть и просто книжки стихов. Не все же из них ложатся на музыку.
— Еще три года назад я бы пожала плечами и быстренько вам сказала, что все мои стихи – это песни. Но теперь я сделалась другим человеком, из своих двухсот стихов я вынимаю пятьдесят, и это песни. Теперь стихов у меня много больше, чем песенок. Просто изменилась текстура моей жизни, бывает.
■ ■ ■
— 9 мая этого года именно о вас в Интернете говорилось очень много о том, что вы написали у себя в Фейсбуке, хотя до этого вы нечасто были на слуху. Вы тогда пошли в народ, в люди, увидели эти автобусы и написали, что, к сожалению, на акцию «Бессмертный полк» свозили людей. Вы зачем это сделали?
— Я пишу абсолютно обо всем. Фейсбук — это моя частная, конечно же, страница, несмотря на немалое число подписчиков и дружелюбцев. Что значит — зачем? Конечно, никакой далеко летящей сверхзадачи у меня не было. Но я пишу о том, что мной замечено и является для меня хоть сколько-то любопытным объектом.
— А вы знаете, что потом сделали из этого вашего поста, какие фейки написали? Вы же слово «портянки» никогда в жизни не употребляли?
— Прошло несколько дней, все немножко поскандалили вокруг моих невиннейших галантерейных строчек. Я подумала, что 15 тысяч моих подписчиков, немалое число моих слушателей, читателей будут немножко обмануты, если я промолчу. И я написала второй пост 3–4 дня спустя, обращаясь к аудитории: «Дорогие друзья, не те, кому я нужна, верна, кто меня читает, ценит сколько-нибудь, а те, другие…» Вот тут-то и возникло зловещее слово «портянки», не имеющее к 9 мая никакого отношения. Я обращалась к тем, кто поливал меня грязью все эти дни. И впоследствии возник такой неизящный микст из моих галантерейных слов 9 мая и из моего брезгливого отношения к тем, кто поносил меня все последующие дни. Каждое утро мне писали грязнейшие слова, которые людям, по-русски пишущим, бывают свойственны. Смею думать, что это пишут не люди, а робототехника. Так работали со мной в течение 10–12 дней. Я это воспринимала с присущим мне юморком. Потом уехала, вернулась и, как по мановению щелчка или рубильника, все это кончилось. Я холодно и спокойно рассудила: у меня в загашнике большие тиражи моих произведений, очень большие знаки внимания со стороны моей публики, я много лет с этим живу – иногда за свое это благополучие приходится некоторый налог заплатить. Ну, возможно, заплатила.
— Просто, мне кажется, акция «Бессмертный полк», несмотря даже на эти автобусы, — правильная. А вам?
— Двояко. Если это была своего рода ретромилитариприсяга нашему верховному правителю, я в любом случае отношусь к этому без симпатии. Выход людей на улицы с портретами своих близких, канувших в известно какую пропасть… Мне вообще выход на улицы с портретами не очень сладок, понимаете? Ну что мы с вами будем говорить? Не было покаяния верховных правителей, и нет его. Нет покаяния по «Норд-Осту», нет покаяния по Беслану. Очень легко и просто вытащить портреты погибших родителей, даже не убиенных в застенках, а полегших в полях. Этот легчайший рубильник срабатывает, и таковы люди...
■ ■ ■
— Одна из любимых моих строк вашей песни: «Никто не знает, что мой дом летает, в нем орущие дети и плачущий пес»… Я понимаю, что орущие дети остались на месте, ничего с ними не случилось. Или они немножко подросли, а это уже внуки?
— Слушайте, у меня есть семь внуков, и частично они представлены там, где я нахожусь сейчас. Да, повизгивают. И собака, седьмое поколение, тоже клубится. Просто я очень постоянна в своих базовых ценностях.
— А вот еще из вашего: «Когда б мы жили без затей, я нарожала бы детей от всех, кого любила…» Как же это круто, подумал я, впервые услышав это, будучи подростком.
— Нет, никакой крутизны тогда в жизни я не исповедовала. Я просто была хмурая девочка в начале второго курса, живущая очень не розовой жизнью. Имеющая прохладнейшие отношения с родителями, неблагополучные отношения с мужским полом. Едва начавшая учиться на втором курсе, уже имеющая годовалого сынишку. Все в моей жизни тогда было в процессе утряски. Это была едва-едва заря моей независимости. Уже скоро, где-то через год, когда начались концерты, когда мужчина окончательно перешел в мое распоряжение из предыдущих рук предыдущих жен, все утряслось. Почти все, вплоть до бюджета. Но в том 76–77-м все было очень неотчетливо, и для хоть какого-то внутреннего программирования моя дерзкая душа вооружилась таким краеугольным камнем. И — бух! — этот камень я бросила в достаточно мутный пруд событий того года. Ну, этот камень там и лег. Но круги от него идут по сей день. Мои дети размножаются до сих пор, и вполне себе охотно. Хотя они молоды, и многие из их сверстников еще приберегают силы для родительских обязанностей. А мои уже давно водят своих потомков в школы. Я была и остаюсь в некотором роде собой. Детей я родила четыре штуки. У меня было к этому расположение и настроение. Ну вот вам немножко и биологической информации обо мне.
