Что скажут будущие историки (если, конечно, историки в будущем понадобятся, и оно, это самое будущее, вообще наступит) о нас сегодняшних, о нашем бытии? Удивятся? Поразятся? Восхитятся? Разведут руками? Впадут в недоумение? Спросят: «Что они себе думали? Как можно было такое допустить?» Или поцокают языком: «Ай, да молодцы! Измыслить такое. Не каждому придет на ум!» Или пренебрежительно пожмут плечами: «Подобное не раз бывало… Ничего невероятного…»
Делаем вид, что живем
Как истолковать строки Мандельштама: «Живем, под собою не чуя страны»? Если отрешиться от конкретной даты написания стихотворения и картины ужаса, охватившего людей — жертв сталинского террора, получится всеобъемлющая трактовка: обитаем в мифической (а не мифологической) державе — целиком и насквозь придуманной, сочиненной прежними и новыми политологами, поэтами, просто фантазерами. К конкретной реальности эта страна отношения не имеет. Вот мы ее и «не чуем». (При этом не будем забывать: русские сказки далеко не всегда «хэппиэндны».) В этой сказочной стране все то социалистически равны (и это хорошо), то капиталистически ранжирофорбсны (но и это неплохо). Мы то пребываем в счастливом имперском прошлом, то в почти наставшем коммунистическом будущем (следующее поколение ведь будет же, наконец, жить при коммунизме?) Получается, однако: есть все — кроме сегодняшнего дня. Он-то как раз отсутствует. Недостающее звено, как говорили ученые, искавшие промежуточную ступень между обезьяной и человеком. И у нас: обезьяна прошлого — имеется, человек будущего — будет, а мы — где-то между. Но есть ли мы? Если нет видеокамер, чтобы запечатлеть убийство на Москворецком мосту? Вы полагаете: эти камеры вообще-то, так сказать, в природе существуют? — чтоб охранять Кремль? А я думаю: это — фикция, как фальш-камеры, якобы закупленные бывшими московскими властями и якобы установленные на каждом подъезде. И осуждение фигурантов дела в Минобороне (во главе с Васильевой) — миф, мы это знаем. И уголовные дела на губернаторов-воров — миф. Потому что на смену одной отрубленной голове дракона вырастают три новые.
Отслеживающие наручники, которые планировали надевать на преступников, чтоб контролировать их перемещения, — тоже ирреальность и фикция. И деньги, отпущенные на закупку этих наручников, — миф. И человек, присвоивший, укравший эти деньги, — миф: был начальником, да весь вышел. Соответственно, и наказание его — миф. А за «окольцованными» преступниками никто как не следил, так и не следит, не обезопашивает граждан и общество. Да и граждане — есть ли они, если видят то, что творится, — и ни гу-гу? Кромешная ти-ши-на…
Крайне интересны такие размышления — о занимающей огромную территорию несуществующей стране, в которой мы по существу не живем. Вы — существуете? Тогда почему с вами не считаются? Возгоняют цены, забавляются курсами валют, вырубают жизненно важные и пока еще наличные леса, а вместо них прокладывают мифические магистрали, разрушающиеся на глазах… Кто это делает? Кто производит столько ничего? А мы же и производим — те, кого нет, — фиктивные, расплывчатые, ненастоящие и со всем не происходящим соглашающиеся.
Воланд говорил: «Чего ни хватишься, ничего нет». Дьявольское отродье, исчадие ада всеобъемлюще ухватило суть российского бытия: деньги на ремонт домов собирают, а домов нет; один за другим сносят исторические памятники, зато аварийные трущобы, готовые рухнуть, то есть непригодные для жития, уже практически прозрачные, исчезающие, несуществующие, — будем подновлять. Импортозамещение есть, а реального товара и продукта — нет. Вместо отечественных сельхозпродуктов есть в изобилии пальмовое масло, закупаемое все там же, за рубежом, только не в цивилизованных странах, а тех, к которым мы стремительно экономически пикируем. Это смазочное масло, в цивилизованных странах используемое для производства мыла, и есть основа нашей нынешней молокоперерабатывающей промышленности, да и многих других пищевых отраслей.
Россия — изгой или диссидент?
Россия — этакий диссидент на мировой арене.
Люди мыслящие, замирая, следили за исходом выборов в Турции и приветствовали ослабление авторитарной позиции Эрдогана. Мы ограничились (в первые часы подведения итогов) бегущей строкой на телеэкранах: лидирует его партия. Не придерешься: она действительно лидировала, только вот теряла на глазах мощь. Логика наших комментариев понятна. Мы — за усиление диктата. И за приверженцев такой линии во всем мире. Будь то Китай, Венгрия, Ирак… Вскоре последовала и телеграмма Эрдогану с поздравлением в пирровой победе.
Поддержали друга в трудную минуту. И создали для наших граждан опять-таки мифическую, не существующую картину миропорядка. «Мы живем, под собою, не чуя мира»? Или, напротив, очень хорошо понимая логику его движения к всеподавляющему Исламскому государству?
Западу незачем врать о России, чтобы ухудшить наш имидж и нагнетать ужасы о нас. (Мы и сами в ответ врем так, что берет оторопь.) Достаточно почитать или послушать пассажи наших политиков или сводки наших новостей (а также суждения и высказывания простых граждан), чтобы понять, в какой дыре мы пребываем. Если же прорывается слово правды, звучит оно не как призыв к позитивному действию, а как констатация безнадежности. То губернатора, то заместителя губернатора отправляют в тюрьму. Хищения впечатляют даже не самим фактом воровства и не масштабами, а прежде всего восторженным отношением к деяниям воров, находящихся во вполне государственном законе: «Ух, какие бриллиантовые у них часы и огромные машины! Какие инкрустированные платиной самописки!»
При этом что ни аналитическая статья, то мрачнейшие прогнозы, бесконечно повторяемые заклинания: «России дан последний шанс». «Последний шанс» — очень сильное выражение. Его нельзя использовать постоянно. Но мы будем повторять — поскольку никто все равно друг друга не слышит.
Так сложилось (исторически), что лидеры активных держав, маракуя над проблемами будущего, деяниями и речами своими нацеливают граждан на активное же решение задач. В малоподвижной России роль лидеров сводится к чтению мантр, увещеваниям, улещиваниям и заклинаниям: все хорошо, как и должно быть, спите, родные… «Кто наш покой отберет? Встанем, штыки ощетинивши, с первым приказом «Вперед!»
Мы вплотную приблизились к американской, по логике враждебной нам формуле: «Моя страна не права, но это моя страна». Теперь и у нас приспело для нее время.
Держи вора!
Неблагодарное дело — борьба за нравственность (да еще в нереальной стране).
Какой она должна быть? В чем должна выражаться? В том, чтобы запретить спорную постановку «Тангейзера»? Или в том, чтобы на глазах населения продолжалось попрание заповедей «не убий» и «не укради»? Вроде надо (давно пора!) включаться в исполнение этих Христовых заветов. Но нет: на высшие посты назначают тех, кто начинает хапать и грабастать миллионы, вытягивая их из кармана покорных налогоплательщиков… А неугодных оппозиционеров отстреливают.
Шумиха вокруг маленькой театральной постановочки затмила, заслонила огромное социальное зло. Почему так произошло? И не специально ли это отвлекающий маневр вроде крика «Держи вора!» был придуман? И в чем опять-таки нравственность: в том, что о покойном Немцове навязанно судачат как о воре — в связи с его любовницами и банковскими счетами (а он ведь возразить не может, да и надо ли искать оправдания тому, что человек всеми своими действиями настаивал на вольности во всех ее проявлениях), зато о тех, про кого все знают: они столь же любвеобильны и богаты, но могут заткнуть рот любому своими богатствами, разоблачители молчат?
Нравственность — это зависть и ненависть?
Ощущение: те, кто посмертно изобличает Немцова, сильно ему, даже мертвому, завидуют: немного прожил, но сколько успел, нам бы так!
Если бы — упаси Господи! — покушение произошло на футболиста Рональдо или хоккеиста Овечкина (о чьих любовных перипетиях читаем в каждом номере тех самых газет, которые обсасывают интимную жизнь Немцова) — стали бы журналисты злорадствовать по поводу спортсменов: дескать, сколько веревочке не виться?.. Или: что можно спортсмену, то запрещено политику? Ему предъявляют один счет, а звезде экрана или футбольного поля — другой? Но в чем различие этих публичных, призванных развлекать публику персон? Значит, отличие все же есть и именно в политической подоплеке и кроется?
Нравственность — это голое, сплошное запретительство? Бывали в истории человечества периоды, когда моральные законы ставились законами государства, уголовно преследующими и наказывающими отступление от религиозных норм. Но тогда об этом должно объявить публично. Пусть Дума такие законы утвердит, проголосует.
Однако должно ли государство втягиваться в «охоту на ведьм»? Опасное дело — ловить тех, кого нет. В стране, которой нет…
В Греции все есть?
Мы, как и Греция, — в Европе на отшибе. Но разница есть. В том смысле, что знаменитая присказка «В Греции все есть» теперь сменяется печальной констатацией: «В Греции ничего нет». Но так ли это?
Маленький греческий городок. Старик, владелец крохотного ресторанчика, расположенного на первом этаже дома, в котором он обитает с семьей во втором этаже, гордится: вся еда в его заведении произведена им самим. Об этом он не устает повторять посетителям. У него надел — 800 соток (в переводе на наши понятия) — бобы, огурцы, кабачки, оливки, арбузы. До пенсии работал в респектабельном отеле 23 года и считает: «Настоящей еды даже в пятизвездных отелях нет».
Я смотрел на него с интересом: что было бы, окажись он в России? Как тянул бы свой бизнес? Налоговые и пожарные службы вымогали бы взятки… Бандиты сожгли бы ресторан, если бы отказался платить дань… Почему даже в дефолтствующей Греции смог открыть свое дело? Потому что там — свобода предпринимательства и нет оглоедов, все запрещающих и у каждого вымогающих, а у большинства людей — не криминальное сознание. Думают: как заработать, а не как сесть заработавшему на хребет и обобрать.
Он повел меня к фиговому дереву и сказал: за каждый плод инжира берет с посетителей 1 евро. По вечерам сам играет на гитаре и называет это представление «народной музыкой». В его возрасте наши старики задолго до смерти списаны, сидят на лавочках и стучат в домино. А он исхитряется извлекать из себя все что может. Его сын — безработный. Невестка — безработная. Старик тащит на себе большую семью.
В этом смысле в Греции есть кое-что такое, чего нет у нас. Я имею в виду инициативность, трудовой потенциал. А мы? За что воюем? За отсутствие медицины и образования? За неподвижность?..
