Нынче Год литературы. И многие на сей счет иронизируют. Мол, давайте теперь регулярно что-то подобное устраивать: «год балета», «год Интернета», «год шизофрении», «год бухгалтерии»…
То, что литература способна предупреждать, это мы, казалось бы, знаем — чего стоят, к примеру, одни «трихины» и «бесы» Достоевского! — однако всякий раз вздрагиваем, когда находим у классика, давно умершего, нечто актуальное, до боли злободневное. Тут-то окончательно и понимаешь, почему он классик и зачем его надо читать и вчитываться в его поразительные прозрения.
Эти чувства я сегодня испытал при работе над «Анной Карениной» — ну я, конечно, знал, что Толстой современен, но не до такой степени!.. Постановка постановкой, театр театром, но на последних страницах романа я вдруг обнаружил смысловые драгоценности, на которые раньше как-то не обращал внимания — наверное, по недомыслию своему или из-за сегодня присущей нам всем поверхностности.
«Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить», — говорил себе Левин — alter ego самого Толстого, и это, по выражению автора, «царствующее убеждение» мучило его: «Надо было прекратить эту зависимость от зла. И было одно средство — смерть». Однако Левин «спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться». Он «не застрелился и не повесился и продолжал жить».
Вот так и мы, прекрасно ведая, что находимся во зле, внутри зла и насилия, способствуя вольно или невольно дьяволиаде и смерти, «продолжаем жить». Многие скажут: «Я ни при чем, война, к примеру, на Украине — без меня, я лично в ней никак не участвую, я ее смотрю по телевизору — и все, отстаньте от меня!»
Но Льву Николаевичу нельзя сказать «отстаньте!». Он влезает в нашу сегодняшнюю жизнь и принуждает нас думать и сравнивать, сравнивать и думать…
У Толстого — не Украина, а Сербия. Граф Вронский, узнав о смерти Анны, едет на войну в Сербию — кем? — «добровольцем»!.. И не один, а «эскадрон ведет на свой счет»! А с кем война? Да с турками!.. «Послужить за веру, за человечество, за братьев наших… на великое дело благословляет вас матушка Москва».
— Но кто же объявил войну туркам? — возникает вопрос в романе. — Иван Иванович? Лидия Ивановна? Мадам Шталь?
Ответ таков:
— Никто не объявлял войны. А люди сочувствуют страданиям ближних и желают помочь им.
Далее въедливый Толстой устами Левина говорит: мол, речь идет не о помощи, а о войне, и о том, что «частные люди не могут принимать участия в войне без разрешения правительств». Разговор идет с участием пчел, и Толстой недаром тут вводит многозначительную мимоходную реплику: «Право, нас искусают!» Не на санкции ли здесь намек?..
Сегодняшний день так и встает со страниц романа о любви и измене в XIX веке, рождая ассоциации и посылая нам из своего прекрасного далека размышления, зовущие к дискуссиям совершенно иного содержания и толка, нежели то, что по субботам и «воскресным вечерам» извергает на нас своей отравой псевдопатриотичный телеящик. Яд пропаганды несравним с горечью и болью великого русского писателя, которого интересуют не «кто прав и кто виноват» в учиненной безобразной бойне, а нечто более важное — грех и ответственность за грех, именно всеобщая и личная наша ответственность за творимое якобы с благой целью насилие. За кровопролитие, которому нет оправдания.
Русская культура вопиет против конъюнктурной демагогии новейших времен, когда само вступление на чужую территорию танков и вооруженной до зубов пехоты рассматривается как вполне законное средство передела мира и установления «нового мирового порядка» (выражение, между прочим, Гитлера).
Надо знать: Толстой презирал имперскость, по его убеждению, не имевшую ничего общего с подлинным русским патриотизмом. Для него жизнь букашки так же единственна и неповторима, как жизнь человека, поэтому предсмертный глаз Фру-Фру смотрит на вояку Вронского с укором, обращенным и к нам, сегодняшним. Тут больше правды и гуманизма, чем во всей громоздкой имперскости, построенной на лжи величия и мракобесия. «Помочь», «защищать», «добровольцы», «правое дело» — слова сами по себе прекрасные, но для Толстого неприемлемые, ибо служат прикрытию зла. Зла войны как таковой. Власть — у Толстого она обозначена как «правительство» — воюет «без объявления войны», тем самым обманывая свой народ, подменяя его волю болтовней и красивыми лозунгами. Вот что оставил нам Лев Толстой для осмысления.
Тема добровольцев продолжается в романе следующим вопросом: почему частные люди не имеют права брать оружие в руки и ехать убивать?
— Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое, ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно.
Накал спора возрастает, когда оппонент Левина заявляет:
— Напрасно ты так ставишь вопрос. Тут нет объявления войны, а просто выражение человеческого, христианского чувства. Убивают братьев, единокровных и единоверцев. Ну, положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин, стариков; чувство возмущается, и русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы… Мы видели и видим сотни и сотни людей, которые бросают все для того, чтобы послужить правому делу, приходят со всех концов России и прямо и ясно выражают свою мысль и цель.
На этот довод Левин-Толстой отвечает:
— Я сам народ… И я не чувствую этого…
— Что же это значит?
— Значит, по-моему, что в восьмидесятимиллионном (цифра середины XIX века. — М.Р.) народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые всегда готовы — в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию…
Вот так, убийственно и откровенно, Толстой развенчивает «добровольцев», которых иные считают «лучшими представителями народа». И добавляет, уже совершенно адресуясь к нам: они, воюющие, «бесшабашные» люмпены, ничего не знают, не понимают — и, главное, «не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чем им надо выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это воля народа?».
Прочитав эти давно написанные слова, я понял: Льва Толстого надо немедленно запретить. Цензура — нужна!
Особенно — в Год литературы!
