Огурчики, помидорчики
Историки-музыковеды говорят: Сальери не травил Моцарта. Просто историки поговаривают: Борис Годунов не отдавал приказ зарезать царевича Димитрия. Но Пушкин, склонный к мрачным обобщениям и поискам (почти алхимическим) формулы зла, создал такой силы и убедительности образ злодея, что заставил читателей поверить в свою версию событий, убедил в правдивости им сочиненного и начертанного — вот уж точно и правильно будет в этом случае сказать — на вечных скрижалях.
Однако почему современники поэта, а вслед за ними и мы, поверили в голословные (будем называть вещи своими именами) утверждения?
Священник Дмитрий Дудко (гонимый за свои убеждения в бывшем СССР), доказывая существование Бога, утверждал: нельзя придумать то, чего нет. То есть придуманное имеет прототип? Некую неясную, но твердую основу? Она и подталкивает к открытию? Иль связь обратная: то, что придумано хорошо, убедительно — становится реальностью? Данностью? Осязаемой овеществленностью? Значит (если опираться на эти слова, этот довод), некие мотивировки и основания для обвинений не персонифицированного Сальери (и Годунова), этих вечных типажей из многоликой галереи завистников и властолюбцев, — у Пушкина все же были?
А можем ли мы с уверенность настаивать на том, что Сталин устранил Кирова — своего конкурента? Ведь ревнивый муж, стрелявший в вождя ленинградских коммунистов, действительно существовал. Можем ли говорить, что по приказу Сталина был зарезан хирургами на операционном столе военачальник Фрунзе? Ведь он действительно болел, а за исход скальпельного вмешательства не поручится никогда и никто. Но о том, что слухи касательно Фрунзе почему-то возникли и циркулировали, свидетельствует повесть Бориса Пильняка, который за ее создание был подвергнут остракизму. А о гибели Кирова народ и вовсе сложил частушку: «Ах, огурчики, помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике».
Так ли важен для нас при этом вопрос: кто именно убил? И за что убил? Миф вбирает и впитывает лишь те реалии, которые позволяют ему существовать в веках. Ненужное, несоответствующее истине и его, мифа, интересам он отсекает. Отсеивает.
Вопрос, следовательно, надо ставить несколько иначе и разворачивать в иной плоскости: почему мы верим, что Сталин мог убить того и другого? Почему не кажется противоестественным, что Годунов мог дать приказ зарезать ребенка? Значит, опять-таки некие основания у таких подозрений наличествовали (и наличествуют). На чем они зиждутся?
Сталин боролся за единоличную власть всеми возможными способами. Ему не нужны были даже малейшие конкуренты. Он отдал приказ убить Троцкого, который находился вообще на другом континенте (и это мы знаем доподлинно). Годунов не хотел лишиться престола, который он занял незаконно. Вот и избавлялся от законных правопреемников власти (Димитрий имел полное право на престол).
Вопрос о Сальери в данном контексте стоит вроде бы особняком, но, если вдуматься, примыкает к вышеизложенному очень тесно: речь идет об оголтелой, все сметающей на своем пути жажде первенства — любой ценой. Причем, и это главное, необоснованной жажде. И мало чем подтвержденных претензиях на лидерство. Борьба посредственности — с талантом, серости — с яркостью, сегодняшнего — с завтрашним. Преступного, криминального мышления — с вольной непредвзятостью одаренной души.
Конечно, можно представить дело таким образом, что Годунов и Сталин действовали в интересах больших групп народа, страны, будущей могучей империи, потому их действия оправданны, а мелких сошек Кирова и Фрунзе лишь с большой натяжкой можно назвать выдающимися людьми. Но Сталину (видимо) казалось: эти сошки его, если и не превосходят, то хотят превзойти, поэтому лучше от них избавиться.
Ребенок разве мог выступить в роли соперника взрослому царю? Но Годунов зрел в будущее (и Ирод зрел, потому повелел уничтожить всех народившихся одновременно с Христом младенцев).
Пушкин такую ущербность, неполноценность своих персонажей очень чувствительно уловил и зафиксировал. Ему была понятна подоплека их действий.
Сколь угодно долго можно говорить о мудрости и прозорливости Николая I, изгнавшего Пушкина в ссылку. «Иначе мы потеряли бы поэта, который примкнул бы к декабристам», — говорят защитники монарха. «А Чаадаева царь объявил сумасшедшим и этим спас от худшей участи». Но не будем забывать, скольких диссидентов лечили, уберегая от худшей участи, в психушках, и о том, что Николай I стал личным цензором Пушкина — с чего бы? Лермонтова он тоже отправил подальше. Туда, где поэт нашел гибель. Вероятно, царь все же осознавал (или скрыто чувствовал) свою несостоятельность рядом с действительно высокоодаренными индивидами. Он был, бесспорно, сильный правитель (как и Сталин, как и Годунов), но толика поэтического таланта ему была недодана. А он страстно хотел дополучить. Да, эти поэтишки ему в подметки не годились в делах управления государством. Да, пустозвоны пустили бы по ветру великую державу, как пустили свою жизнь. Но именно ветрености Моцарта завидует старательный, скрупулезный, правильный, но лишенный дара свободы Сальери.
А вот Моцарт не завидует. И Пушкин не завидует. Пушкину и Моцарту нет нужды никого убивать, устранять, ликвидировать. Они живут, не претендуя на чужое, и мыслят иными категориями, чем полезность каждого предпринятого действия. В них нет зависти, ибо всего остального в их натуре с лихвой. Как Пушкин относился к царю? Мы знаем, как: «Плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой…» Но это не повод для убийства.
Ни Моцарт, ни Пушкин не кичились своей сверхположительностью (потому что, вероятно, догадывались: ее нет и не может быть, как не может быть никакого абсолюта, они задолго до Эйнштейна поняли: все в этом мире условно и относительно). Это за ними охотились и убивали.
Разменные монеты
Жизнь человеческая была и остается разменной монетой. «В чьих руках?» — напрашивается уточнение. Нет, не в руках Господа, хотя именно Он распоряжается человеческими судьбами. Люди и только люди определили ценность своего бытия — таким монетаристским образом. Согласно такой шкале, каждая отдельная жизнь имеет свой номинал.
Если бы то количество стражи, которое оберегало царей, взялось охранять Пушкина и Лермонтова, поэты остались бы живы. Но общество сделало свой выбор не в сторону поэзии. Да и сейчас продолжает делать такой же точно выбор — ценим вполне определенные качества и категорию лиц.
Да простится мне циничное сравнение: в период войн (и репрессий) разменные монеты ссыпаются банкирами-правителями в жерло небытия экскаваторными ковшами. В мирное время регулировка смертей происходит с отбором: ничего не значащая мелочь изымается из обращения при помощи вздувания цен и уничтожения медицины. При создании таких условий, когда одни благоденствуют, а другие «выздоравливают как мухи» (Гоголь).
А вот с монетами чуть большего достоинства происходят прелюбопытные вещи. Их откладывают в особые отделения кошелька и берегут до подходящего случая. И когда он подворачивается, пускают в расход. Я говорю о гибели Бориса Немцова, Олега Бузины, Дмитрия Холодова, Александра Меня, Анны Политковской… Опять-таки, как и в случае с Кировым, Фрунзе, с расстрелянными Пильняком, Бабелем, Гумилевым, — разве столь важно установить: кто именно убийца и какой мотив водил его рукой? Формально Пушкина застрелил Дантес, но, если бы этому не потворствовал личный цензор стихов и жизни поэта Николай I, беды не случилось бы.
И разве только царь в ответе? Я толкую о неприятии всем обществом и отторжении им таких «одиночек», которые бросают вызов реальности уже самим фактом своего существования. Вовсе не хочу сказать, что Немцов, Киров и Фрунзе — это Моцарты. Но хочу сказать: патологическая зависть Сальери распространяется на любого, кто хоть в какой-то момент кажется ему превосходящим его хоть в чем-то и хоть в малой мере. Поэтому жертвой такого всеми силами утверждающего свое первенство «борца за справедливость» может стать любой мешающий или мнящийся мешающим человек. Амбициям Годунова-Сальери нет конца: убили одного, а на смену ему возник мерещащийся следующий.
Ну а все же: как относиться к убийству чекиста Урицкого и дипломата Воровского, Павла I и Александра II, Николая II и всей его семьи, к покушению на Ленина? Насильственной гибели Марата? По поводу некоторых напрашивается сказать: поделом. Они же, эти перечисленные, — не Моцарты все поголовно! Можно расценивать их устранение как месть пробудившегося разума, который пытается стряхнуть кроваво навязанное ему наваждение и избавить бытие от новых жертв. Но в божественных заповедях сказано: «Не убий!» — без уточнения, кого именно не следует убивать. Потому что никого нельзя. Нельзя становиться с убийцей на одну доску. Ненависть порождает только ненависть. И я более того скажу: все погибшие — сплошь Моцарты, потому и пали. Или перевернем формулу: пали потому, что Моцарты, ибо любой убийца — Сальери, и не будет ему покоя и на том свете, даже если укокошил изверга. Потому и никчемна смертная казнь. Я не только о несчастной Фанни Каплан — истинно безвинной жертве. Я еще и о Ленине. Ленин превосходил многих не только жестокостью, но и умом. А кого и чем превосходил тот, кто в него стрелял? Амалия Карде ничуть не лучше Марата. Убивать нельзя. И воровать. И т.д. И не надо с этим спорить. Иначе далеко зайдем. Христос знал, что говорил.
В качестве конкретного исполнителя общественного заказа на убийство могут выступать религиозные фанатики, политические конкуренты, любовные соперники. Но повод и сигнал (да это уже и не сигнал, а позывные, которые звучат на протяжении веков) всегда одинаковы: не выпячивайся, встань в строй, шагай вместе со всеми, низко опустив голову. Высунешься — обстрижем ее. Сигнал зловещий, беспощадно свидетельствующий о нас самих.
Невольно начинаешь озираться: ведь кто-то же дал команду «фас», кто-то же натравил, кто-то до сих пор не может успокоиться и сметает цветы с могильного холма. Эти люди рядом. И зорко высматривают следующую жертву. А пока, в промежутке между человеческими жертвоприношениями, убивают образование и медицину, спектакли и книги. Все для них едино. То, что превосходит их разумение, — в распыл. В костер инквизиции.
