К нам в «Аврору», где я работала редактором отдела прозы, он забегал не только со стихами, но и поболтать с приятелями в просторном холле, заглянуть к юмористам, ко мне, к обожавшей его машинистке. Как раз в отдел поэзии, в котором хозяйничала невежественная поэтка, полагавшая кентавра сидящим на лошади, а Райнера Марию Рильке — женщиной, Бродский заходил только по крайней надобности. С печатаньем было глухо, Бродский был, что называется, на пределе и уже намыливался — тогда еще только книжно — за границу. И обком, и опекуны-соседи из КГБ прекрасно понимали, какое это чреватое состояние.
Где-то в начале 70-го года Бродскому было внятно предложено занести в «Аврору» подборку стихов на предмет публикации. Бродский занес стремительно. Заметно приободрился. Авроровская машинистка, и так в отпаде от Бродского, вдохновенно печатала его стихи. Затаивший надежду, как спартанского лисенка, Бродский излучал на всю редакцию уже нечеловеческое обаяние. Даже тогдашний главный редактор, партийная, но с либеральным уклоном дама Косарева подпала под интенсивные поэтовы чары, заручившись, правда, поддержкой обкома. В обкоме, просмотрев Осину подборку, предложили, как положено, что-то изменить. Не сильно и не обидно для автора. Бродский отказался, но заменил другим стихом. Еще пару раз обком и Бродский поиграли в эту чехарду со стишками. И одобренная свыше подборка была, впервые на Осиной памяти, поставлена в номер.
Ося так расслабился, что стал, по своему обыкновению, напускать мрак и ужас. Подпустил мне что-то о Сестрорецком кладбище, где скоро будет и он лежать, — это по поводу предстоящей ему в тамошней больнице операции геморроя. Так он заговаривал зубы своей, ни на какие компромиссы не идущей советской судьбе. Впрочем, перспектива сверления больного зуба также связывалась у него напрямую со смертной мукой. И в итоге — с кладбищем. Он вообще охотно и часто себя хоронил.
Короче, обком с КГБ на компромисс с публикацией Бродского пошли, а вот Осины коллеги — группа маститых и влиятельных писателей — воспротивились бурно, хотя и приватно. Поздним вечером в пустой «Авроре» собралась в экстренном порядке редколлегия молодежного журнала, средний возраст 67, — исключительно по поводу стихов Бродского, уже готовых в номер. Ретивые мастодонты раздолбали подборку за малую художественность и сознательное затемнение смысла. «Пижон! — ласково укоряла Вера Кетлинская. — Зачем пишет «...в недальнее время, брюнет иль блондин, появится дух мой, в двух лицах один»? Это же безграмотно: блондин-брюнет-шатен. Да разве и дух в волосах ходит? Ему, сопляку, еще учиться и учиться. А сколько гонору!» — и много смеялись над волосатым духом. Не уловив простейшего метафорического парафраза. А если б и уловили — еще бы больше куражились. Ангел — демон — Бог — откуда у советского поэта религиозные позывы?
Вот он выходит в коридор, где я его поджидаю и завлекаю в свой кабинет — объясниться. Он нехотя идет, садится на угол стола, обхватив себя, как бы ежась, руками — типичная у него неприязненная поза, — я рассказываю, как Кетля задурила на блондина и брюнета, и вдруг — скорби как не бывало. Ося как бы очнулся, сообразив, в какое болото попал. И тут вошел, заняв собой всю дверь, Сережа Довлатов. Страшно оживился, увидев Бродского. Брякнул некстати: «Ага, и ты сюда ходишь!» Бродский вспыхнул, схватил со стола свою папку и был таков. «Что такое, что с ним такое?» — удивился Довлатов и стал выспрашивать подробности.
Между ними тогда не было притяжения, скорее — отталкивание. Довлатов был до мозга костей прозаик. Бродский — маниакально зациклен на стихах. К тому же у них были разные представления о художественном. Кстати, больше Бродский стихи не носил в «Аврору». И вообще завязал с советским печатным словом. Ценил свое время и нервы. Довлатов продолжал, и даже с большей частотой, обивать пороги непреклонных редакций.
А в личном плане вот что у нас с Бродским и Довлатовым в Нью-Йорке произошло. Условно говоря — инверсия. Еще точнее — рокировка. Ленинградское приятельство с Довлатовым перешло здесь в тесную дружбу: мы сошлись, сблизились, сдружились, плотно, почти ежедневно общались, благо были соседями. Зато с Бродским видались реже, чем в Питере. Точнее будет сказать, отношения имели место быть, но в полном объеме не восстановились — прежние, питерские, дружеские, теплые, накоротке.
Что тому виной? Мы изменились — или изменился Бродский? Cошлюсь опять на Довлатова, который вывел гениальную формулу отношений с «новым» Бродским: «Иосиф, унизьте, но помогите». Сережа считал Бродского влиятельным литературным вельможей, зависел от его, Бродского, милостей, отпускаемых Сереже скупо, туго и оскорбительно. Довлатов был так подавлен, а скорее — затравлен авторитарностью Бродского, что при случае выпаливал как клятву: он — гений, классик, идолище, лучший из русских поэтов, критиковать его не смею и, чтобы не было позыва, книг его последних не читаю вовсе.
Бродский эмигрантскую публику — единственный тогда Сережин читательский контингент — третировал. Поставил себя безусловно вне критики и даже обсуждения. Так замордовал читателя-соотчича, что тот и пикнуть невпопад страшился. Впопад и в жилу было: корифей-титан-кумир. В ином для себя контексте Бродский в дискурс не вступал.
Мы его шутя звали генералиссимусом русской поэзии. В стихах был аристократом. В стратегии и тактике по добыванию славы и деньжат — плебей и жлоб. Что не могло не сказаться и на его поздних стихах. Увы. Стихи он писал в России. В Америке — обеспечивал им гениальное авторство, мировую славу, нобелевский статус. Поэтическая судьба его закончилась в России. За границей он стал судьбу делать сам.
Канонизировался в классики. Взращивал у себя на Мортон-стрит лавровое деревце на венок от Нобеля. Сооружал пьедесталы для памятников себе. Страдал неодолимой статуйностью. Дал понять современникам и потомкам, что мрамор предпочтительнее бронзы. Эстетичней и долговечней. Это когда побывал в Риме и прикинул на себя тогу римского императора. Тотчас признался в стихах, что чувствует мрамор в жилах. Я осталась верна питерскому Бродскому, городскому сумасшедшему и гениальному поэту.
СПРАВКА "МК"
Елена Клепикова — писатель, критик, журналист, политолог и мемуарист. Работала редактором отдела прозы журнала «Аврора» (Ленинград) и регулярно выступала с критическими статьями в ленинградских и московских журналах. После переезда сначала в Москву, а потом в Нью-Йорк продолжала активную литературную деятельность. В соавторстве с мужем Владимиром Соловьевым и сольно опубликовала переведенные на многие языки несколько книг. С Иосифом Бродским была дружна по Ленинграду, он посвятил ей стихотворение «Позвольте, Клепикова Лена, пред Вами преклонить колена…», а она написала о нем несколько мемуарных эссе.
