Владимир КОТТ: «У зрителя всегда есть выбор»
— В авторском кино все просто. Когда режиссеру уже нечего снимать про себя, свою боль, свои, как говорил Гончаров, «воспаленные зоны», он берется за классику. Все предыдущие фильмы я снимал по своим оригинальным сценариям, а тут стал сам себе неинтересен. Понял, что надо переходить к классике. Два года назад в воздухе витало ощущение больших перемен, какого-то разлома. Предчувствие близкой бури. Тогда я и понял, что хочу снимать «На дне» Горького. Мне буквально приснилось решение будущего кино: старик Лука — это мальчик, пришедший в мир падших взрослых, а взрослые его не приняли и убили. То ли случайно, то ли нет...
Я практически не изменил текст Горького, люди в фильме говорят языком прошлого, но живут в настоящем. И эти люди, живущие на свалке, даже не матерятся. Потому что рядом ребенок, при котором это делать не принято. Стыдно. Лука к ним и пришел, чтобы вызвать стыд. А когда стыдно — это еще очень неприятно. Мне пришлось что-то скомпилировать, поменять мотивацию персонажей, ужесточить ее, изменить местожительство героев, чтобы из аморфной и полифонической пьесы получилось кино, а не телеспектакль. А все эти допотопные резонерские монологи они произносили на камеру телефона, как будто для видеоблога Луки. Примерно так непрофессиональные актеры, когда их просят что-то рассказать о себе на камеру, становятся немного не собой и начинают говорить очень пафосно и фальшиво.
Когда снимаешь по классическому тексту, всегда сталкиваешься с тем, что ты неизбежно интерпретируешь либо актуализируешь основу — переносишь ее в современность. И главный месседж тогда заключается не в сюжетных хитросплетениях и даже не в фабуле, а в том, что вот, посмотрите: прошло сто (двести, триста, пятьсот) лет, и ничего не изменилось. Вроде мир уже другой, есть Интернет, мобильные телефоны, ракеты летают, а люди все те же, как и их боль, страдания и любовь. Так что классики не бывает без интерпретаций. Ведь текст — это всего лишь повод для фильма и спектакля. Нет такой пьесы «Евгений Онегин». И «Мертвых душ» тоже нет. И то, что у Серебренникова мужских персонажей играют женщины, — для меня это иронично, смешно и умно. Гоголевское искажение, преломление по сути. Нельзя поставить Островского так, как ставили его в девятнадцатом веке. Способ существования актеров сегодня другой. Речь другая. А вот передать всю глубину пьес Островского, его шутовской трагизм и одновременно лиризм — абсолютно реально.
Любой режиссер имеет право на свою интерпретацию, ограниченную только собственным талантом и внутренней правдой. Только это правда для каждого разная. Кому-то она нравится, а кому-то и нет. Когда говорят, что на территории искусства возможно все, я не согласен. Многих вещей нельзя делать. Как минимум нельзя убивать на сцене. В кино для сцен убийств (самоубийств) существует монтаж, ракурс, свет. В театре сделать условность реальной смерти безусловной, по-настоящему убить невозможно. В театре работают образы. Ряд белоснежных унитазов на сцене вместо могильных памятников, как в спектакле Константина Богомолова «Братья Карамазовы», — это художественное решение. А если в эти унитазы по-настоящему сделать то, для чего они предназначены, я первый уйду из зала. Но сделаю это тихо и незаметно, потому что вокруг сидят люди, готовые это смотреть. У зрителя всегда есть выбор — смотреть или не смотреть. Они заплатили свои деньги и имеют право встать и уйти из зала. А кто-то всегда остается смотреть до конца. И на поклонах восторженно, восхищенно и благодарно аплодирует. Значит, кому-то это нужно?
Владимир Мирзоев: «Наше время не Смутное, а «мутное»
— Действие « Бориса Годунова» не перенесено в наши дни: русский царь — это царь, а не президент республики, бояре — это бояре, а не депутаты Госдумы и т.д. Да, мы «переодели» мир рубежа XVI и XVII веков в современный «костюм», сохранив пушкинский текст, но прием этот авангардным считать невозможно. Хотя бы потому, что первые актуализации классики появились в европейском кино в 60-е годы прошлого столетия (немецкий «Гамлет», например). В оперном и драматическом театре этот прием давно стал клише, бурных страстей не вызывает.
Теперь — зачем мы это сделали. Конечно, не ради эпатажа или привлечения малограмотной молодежи. В искусстве такой подход не работает. Нас интересовала концепция циклического времени (см. работы А.Ахиезера, И.Яковенко, В.Подороги), из которого Россия пытается вырваться аж с 1825 года, если считать от восстания декабристов. То есть именно с пушкинских времен. Архаичное сознание гневно отвергает любую изменчивость, отрицает эволюцию мира и человека, настаивает на том, что Вселенная статична и циклична. Это сознание крестьянина-традиционалиста. Между тем благодаря изменчивости продолжается род homo sapiens, культура раскрывает свой потенциал. Пушкин написал «Годунова», «прикурив» у Шекспира, хотя первоначальный замысел был другим — народная комедия.
Если продолжать аналогию, то наше время не Смутное, а «мутное», в этой воде номенклатуре удобно ловить жирную рыбу. Поэтому государевы люди выполняют важнейшую задачу: раскалывают общество, вбивая клинья во все мыслимые трещины. А ведь их всегда много, в любом обществе, поскольку общество — сложная система, и она все время усложняется. Как примитивной бюрократической машине имени Кафки управлять чем-то сложным? Невозможно. Значит, нужно упрощать, превратить все в казарму. Спецоперация против общества выглядит так: столкнуть лбами верующих и неверующих, москвичей и провинцию, славян и кавказцев, мусульман и православных.
На мой взгляд, только в этом скрытая цель вспыхнувшей дискуссии «о ценностях». Говорить с нашими оппонентами о границах интерпретации, о том, что спектакль или фильм — это новое произведение, выполненное в другом материале, совершенно бесполезно. Во-первых, «новые дворяне» (я бы назвал их «новыми гуннами») не смогут поддержать разговор — тот же эксперт Института им. Лихачева, ополчившийся на нашу картину, не понимает разницы между репликой персонажа и авторской ремаркой. В Москве за последние 15 лет разрушены тысячи памятников архитектуры, сотни тысяч людей подписали петиции. И что? Да ничего.
