Папа Наташа
— Наталья, вы были такой благополучной. Дочь академика, преподаватель МГУ, красавица в конце концов. Чего вам не хватало?
— Мне эта жизнь была интереснее, я чувствовала себя в ней нужнее. Володя Яковлев был похож на инопланетянина. Эти пронзительно черные глаза, шишка на лбу — как фонарь, освещающий его жизнь. Он был с харизмой, лицо его притягивало.
...Картины Яковлева и Зверева она увидела задолго до личного знакомства с художниками. Друзья уговорили Наталью, ей было чуть за двадцать, зайти за компанию к виолончелисту Большого театра. Сквозь полуоткрытую дверь гостиной она увидела рояль, букет цветов и две картины на стене: портрет и натюрморт с цветами.
— Как оказалось, одна работа — Зверева, а другая — Яковлева. Я обалдела. Спросила: «Простите, а что это у вас?» — «Ну, деточка, вам это ни о чем не скажет». — «Ну а все-таки?» — «Вам нравится?» — «Потрясающе!» — «Это делает честь вашему вкусу!»
Когда я переехала на юго-запад, мой знакомый Лев Рыжов, религиозный поэт и художник, сказал: «У тебя сосед — потрясающий художник Яковлев. Надо тебе посмотреть его работы». Его дом был через два двора от меня. У нас рядом дни рождения: у меня 14 марта, у него 15-го. В этот день я всегда была у него.
Я дружила с его родителями. Звонила его мама Вера Александровна: «Наташка, не отмечай свой день рождения, а то вы загуляете — и ты не сможешь прийти к Володечке!». Кстати, он безумно любил тюльпаны, и я всегда приходила с большим букетом этих цветов. Он был почти слепой, из дома практически не выходил. А потом я у него покупала работы, немного и в рассрочку. Одну взяла в подарок.
Он меня рисовал дважды, со слайда и углем. Сказал: «Я тебя из головы написал».
— Вы даже в больнице с ним находились, когда ему делали операцию на глазах...
— Он меня называл «мама Наташа». Когда я ему как-то сказала: «Володь, я тебя младше на 8 лет и не гожусь в мамы, он поправился: «папа Наташа».
Сначала была выставка в Фонде культуры, и режиссер Иосиф Пастернак, который делал фильм «Черный квадрат» об андеграунде, написал статью «Кто спасет художника Владимира Яковлева?» Это прочитал знаменитый офтальмолог Святослав Федоров. Володя согласился на операцию.
А я в этой больнице оказалась чисто случайно. Сознательно шла только на два дня — заменить сиделку, которая умирала от усталости. Эти два дня вылились в месяц. Конечно, было нелегко. Яковлев — человек нездоровый. Когда начиналось болезненное состояние, приходилось тяжело.
Но сегодня он нездоровый, а завтра — гениальный рассказчик, я за ним много записывала. В клинике мне было комфортно. Ко мне прекрасно относилась Ирэн Ефимовна Федорова. Она даже подсовывала деньги, чтобы я для Яковлева что-то купила. В соседней палате лежал очень известный искусствовед Ростислав Борисович Климов, у которого Володя еще в юности работал в издательстве «Искусство». Он очень скрашивал наше существование.
— По большому счету Яковлев никому не был нужен и закончил свои дни в психоневрологическом интернате.
— Он там оказался после смерти родителей. Близкие родственники продали Володину квартиру и сдали его в этот чудовищный интернат.
— Вы дружили и с Анатолием Зверевым. Тоже был человек с другой планеты...
— О нем хорошо сказал французский режиссер Игорь Маркевич — «изящная шизофрения». Зверева ко мне привели. Это было потрясающе, когда он вылил у меня в раковину три тарелки супа. Я поняла, что это не хамство: он наблюдал, как я буду реагировать. Я невозмутимо наливала суп, а потом спросила: «Может быть, съедите все-таки?» И он съел.
Зверев был человек толпы. У него имелась однокомнатная квартира в Свиблове, которое он называл Гиблово, но он блуждал по всей Москве.
— Зверев знал себе цену как художнику?
— Конечно. Он подписывал все свои работы и наброски. В интервью с искусствоведом Андреем Ерофеевым на вопрос, считает ли он себя профессионалом, Зверев не моргнув глазом отвечает: «Я — профессионал высшего класса, а не ремесленник. Кто бы мог так нарисовать без натуры павлина, как я?»
Самозабвенная женщина
— Больница Кащенко пунктиром проходит сквозь вашу жизнь.
— Почти все мои знакомые лежали в психиатрических больницах. Так что я, не являясь пациенткой, навестила все: Кащенко, Ганнушкина, Матросскую Тишину. Там лежал Лева Рыжов, и я устроила ему побег.
— Ничего себе! В советское время это можно было сравнить с побегом из тюрьмы!
— Упекла его туда мачеха. Лева замыслил побег. Знаете, какие двери в психбольницах? Как в поездах. Отверстие, в которое вставляется специальный ключ. Лева в прошлом архитектор, у него глаз — ватерпас, нарисовал чертеж тонких плоскогубцев, миллиметр в миллиметр, и я сдуру пришла с этим чертежом в магазин на Кировской, где продавались инструменты. Продавец смотрел с подозрением: «У нас такого размера нет». Я настаивала, просила подточить другие плоскогубцы, пока мне не пригрозили вызвать милицию, если сейчас же не уйду.
У Левы был друг Валя Воробьев, это сейчас известный художник, автор романа «Враг народа», у него в мастерской и подточили плоскогубцы, и я пронесла их в психбольницу в бюстгальтере. Лева сбежал и скрывался у меня. А вечером вспомнил, что в больничной тумбочке оставил «венок сонетов» на религиозную тему, и очень расстроился. «Венок» состоит из 15 сонетов, это очень сложная поэтическая форма, требующая особого мастерства. Лева дружил с Владимиром Солоухиным, который мечтал написать «венок сонетов», но никак не получалось. Я обещала вызволить стихи.
— Неужели удалось?
— Да. Я купила передачу и поехала в больницу, где мне сказали, что Лева убежал. Я изобразила искренний ужас: «Как же так? Давайте я вам помогу!» — «Да нет, уже два раза машина к нему ездила. Его нет». — «Не забирать же передачу обратно! — возразила я. — Пригласите его соседа!». Выходит уголовник, весь в татуировках, в майке, улыбается: «А вы думали, здесь только больные лежат?» Я протянула ему передачу, а он вынес из тумбочки Левину тетрадку. Солоухин потом прочитал, пришел в восторг и написал свой «венок».
— Вас не заподозрили в организации побега?
— Лечащий врач, Владимир Кириллович, милейший человек, вызвал меня в кабинет: «Наташа, это вы устроили побег?» Он симпатизировал Левушке, который был на особом положении, в частности потому его навещал Иван Козловский со своей аккомпаниаторшей — арфисткой Мариной Сорокоумовской. Мне не хотелось врать: «Владимир Кириллович, я понимаю, что у вас неприятности из-за этого. Но это я». А он вдруг поцеловал мне руку со словами: «Вы — самозабвенная русская женщина!» — и прослезился. А потом спросил: «Вас никто не сравнивал с булгаковской Маргаритой?» Бывало, сравнивали.
— Наталья, удивительно, что вы не пересеклись с Владимиром Семеновичем Высоцким.
— Я с ним немножко пересеклась. Только вернулась из Якутии. Иду со своим рабочим Славкой, который шурфы копал. Навстречу шел Высоцкий, под градусом, в длинном шарфе, с какой-то компанией с гитарами. И прямо ко мне: «Девушка, займите рубль!» Я ему дала больше. Вдруг Слава говорит: «Ты знаешь, что это Высоцкий?» Потом мы оказались в одном вагоне метро. Они продолжали играть. А Высоцкий пригласил меня на квартирный концерт.
Спустя годы, в начале 80-х, мы с папой шли мимо Ваганьковского кладбища и решили навестить несколько могил, в частности Высоцкого и Есенина. И на могиле Высоцкого ко мне подошла женщина в черных очках, очень элегантная, отвела меня в сторону. Она стала рыться в сумке и спросила: «Вы не хотите купить комплект фотографий Высоцкого в гробу?» Я отшатнулась. Ее лицо мне показалось знакомым — она была на том квартирном концерте.
— Для поэта Леонида Губанова вы были ночным собеседником. Он читал вам стихи. Общение со сложным, пьющим человеком приятным не назовешь. В вашей книге «Во чреве мачехи» есть эпизод, как вы захотели купить его полное собрание сочинений, а он отрезал, что евреям не продает.
— Он закричал: «Жидам не продаю!» Я ему говорю: «Ленечка, я — полукровка, поэтому продай половину собрания». Он оценил мою остроту, расхохотался и сказал: «Я подарю тебе сборник с рисунком на обложке». И подарил.
Лично мне он признавался, что некоторые считают его антисемитом, хотя многие его друзья — евреи.
— А Венедикт Ерофеев тоже мог пройтись по еврейскому вопросу?
— Мог пошутить: «Если начнутся еврейские погромы, то в знак протеста переименую себя в Венедикта Моисеевича!» Когда к нему как-то нагрянула молодежь и спросили, как он относится к евреям, он сказал, что за этим народом будущее. А его жена Галя продолжила: «Народ, который родил Христа, не может быть плохим!»
Жизнь на чужом поле
— У вас было всего три года. Три года счастья на фоне смертельной болезни.
— Я ни с кем на эту тему не говорила, но, когда анализирую, понимаю, что моя роль была двойная: положительная, потому что я скрасила эти годы, и отрицательная. Он полюбил, и ему было тяжелей расставаться с жизнью.
— Почему вы не хотели стать его женой?
— А он мне не делал предложения. А если бы и сделал, я бы отказала. Галя прописала его в Москве, и он был ей благодарен за это. Кроме того, она была нездорова. Это все было очень тяжело. Я жила на чужом поле. Но не считаю себя жертвой. Для меня Веничка — самое яркое событие жизни.
— Если бы Ерофеев был здоров, ваши отношения развивались бы по другому сценарию?
— Думаю, если б он был здоров и богат, мы бы расстались. Какая-нибудь ссора, вторая, третья. Такой вариант я могу допустить. Если бы он не умер, мне кажется, мы бы никогда не расстались. Были бы вместе до конца.
— Идиллия — это не про Ерофеева. Он мог взорваться из-за пустяка. Назвать вас невежей за то, что вы не читали Юрия Лотмана. Побелеть от ярости, когда вы не узнали музыку Шнитке. Любил конфликты?
— Да еще как. Умел спровоцировать ссору. Владимир Муравьев, его старинный университетский друг, в своих воспоминаниях пишет, что Ерофеев терпеть не мог душевный комфорт. Он был разрушителем, все спокойно устоявшееся в один прекрасный момент его начинало раздражать. Считал, что спокойное существование — это подмена настоящей жизни. Однажды меня так довел, что я ему наговорила кучу гадостей.
Галя звонила: «Мальчик очень просит, чтобы ты приехала!» Он так делал специально, старясь мне облегчить ситуацию, чтобы я не дрожала, звоня в дверь.
— Как к вам относилась Галя?
— Отношения развивались по синусоиде. Женщина есть женщина. Галя ревновала, естественно, но в глубине души она меня ценила, я думаю. У нее ко мне были и проблески нежности, а потом мы вообще с ней чуть ли не подружились. Но в основном проявлялась агрессия. А я терпела.
— Но вы втроем и «на дело» ходили. Я про историю из вашей книги, когда вы отомстили хозяевам дачи в Абрамцеве, которые взяли у Ерофеевых залог, но домик не продали и деньги не вернули. Кто стрелял в окно?
— Я, конечно. Я отлично стреляю. У меня и пистолет есть. Этот чешский пневматический пистолет я привезла в Абрамцево. Поселились в домике, как я поняла, кагэбисты. Не антисоветчику же Ерофееву его отдавать! Вроде бы так объяснили отказ.
Мы пробрались с Веничкой по сугробам к застекленной террасе, а Галю оставили на шухере. Нам было радостно, что маленькая месть удалась!
— Веничка Ерофеев и алкоголь — вещи неразделимые.
— Я его в молодости не видела, когда он мог бочку выпить. При мне все было по-другому. Иногда он элегантно пил из кофейной чашечки мелкими глоточками. При этом всегда свежие глаза, беседа нерасторопная. Он говорил: «Я не из тех, кто вшивает в себя всякие торпеды. Если я захочу, то могу бросить пить в любой момент».
— Самоубийство Гали не связано с его смертью?
— Пишут всякую чушь, что она покончила с собой, потому что не могла без него. Она прожила после его ухода три года.
Накануне ее самоубийства я только вернулась из Пушкинских Гор в Москву. Позвонила Галя: «У меня два билета в цирк на завтра. Пойдем?» Не было никакого желания идти, но я не посмела ей отказать, тем более что еще до отъезда видела, что она не в очень хорошем состоянии. Мне позвонили в 7 утра: Галя выбросилась из окна. Я тут же поехала на Флотскую, и первое, что увидела под зеркалом, — два билета в цирк, которые механически положила в карман. Они у меня до сих пор хранятся.
— Вы перечитываете письма от Венедикта Ерофеева?
— Три письма, телеграммы, записки. Он писал: «Приезжай, без тебя невыносимо». Все это есть в книжке. Перечитываю и себя хвалю: какая я молодец, что вела дневники! Читаешь, и все восстанавливается в памяти.
— Вы делали друг другу подарки?
— Я дарила ему, естественно, пластинки, книжки дефицитные. Я тогда много ездила в командировки, а в провинциях продавалось то, что в Москве не найдешь. И Мандельштам, и Хлебников, и Цветаева. Дарила, извините за нескромность, свои акварели. Про две работы он сказал: «Живописец ты плохой», — но тем не менее водрузил их на стенку.
Он мог подарить книжку, автограф. На день рождения он мне подарил рукопись «Москва — Петушки», и, естественно, я ее вернула на следующий день. Я ее взяла только потому, что он поднес палец к губам, чтобы не слышала его жена Галина. Поэтому я положила рукопись в сумочку и отнесла домой, а на следующий день взяла с собой в университет, где я тогда работала, чтобы сделать ксерокопии. Мой знакомый работал на ксероксе ректора Логунова, предложил переснять всю рукопись, но я решилась лишь на десять страниц. Я не могла человека поставить под удар. Все-таки это был самиздат.
Когда я вернула Веничке рукопись, он был приятно удивлен, даже поцеловал мне руку, а на копии оставил автограф «Глупейшей Наташке в день ее рождения 14 марта». Потом эту копию у меня украл один журналист. Очень жаль автографа, но, если бы он украл подлинник, я с ума бы сошла.
— Наталья, а Веничка дарил вам цветы?
— Он в этой части сентиментальностью не отличался. Цветы все время приносила я. Он очень любил астры, тюльпаны, гиацинты. На балконе разводил цветы в горшках, ухаживал, поливал. Утром ему не терпелось посмотреть: появились ли новые росточки? Я наблюдала за ним со щемящей грустью. Простите, я сейчас заплачу.
