Страшноватая судьба у Николая Робертовича Эрдмана и его нервозной пьесы «Самоубийца». В год ее написания Мейерхольд подписал с автором договор на постановку в своем театре, но Главрепертком запретил, посчитав пьесу реакционной и антисоветской. Не увидело жизнь произведение и позже — ни в Вахтанговском, ни в Художественном театрах, несмотря на то что лично Сталин своим высшим соизволением разрешил Станиславскому репетиции опальной пьесы, но готовый спектакль все же закрыли. Наконец, совсем позорный факт — впервые «Самоубийца» был опубликован на русском языке спустя 41 год после написания — и где? В ФРГ, а не в России. Впервые поставлен тоже не у нас — в Швеции. И кто только не ставил «Самоубийцу» — немцы, венгры, поляки, швейцарцы, австрийцы, французы, американцы, — только не советские театры. В СССР же «Самоубийца» увидел свет божий только в 1982 году в Театре сатиры (реж. Валентин Плучек), но спектакль продержался в репертуаре всего два года — не запретили, но не рекомендовали к дальнейшему показу.
За что же так советская власть невзлюбила Эрдмана и его творение? Ясное дело — за критику социалистического строя, убийственную, написанную к тому же с мастерством Гоголя или даже Салтыкова-Щедрина. Такое не прощалось и жестоко каралось: Эрдмана арестовали прямо на съемочной площадке самой жизнерадостной и оптимистичной советской комедии «Веселые ребята», автором сценария которой он являлся.
Ну а чем же сегодня в свободной России история про какого-то там гражданина Подсекальникова Семена Семеновича из густонаселенной коммуналки может быть интересна и тем более опасна? Чем так современно его самоубийство на бытовой почве, мотивом которого изначально послужила — смешно сказать — ливерная колбаса? Пьеса не опасная — она страшная. И не только для российской власти — для всего общества во всем его политическом и общественном многоцветье.
Итак, на сцене двадцать две двери в два этажа — обшарпанные, облупившиеся — страшненькие, одним словом. Стена, без просвета и обзора глубины сцены — одна сплошная глухая дверь с ручками — простая, но многоговорящая декорация Александра Боровского. Двери, как им положено, хлопают, за ними слышны голоса. Мужским голосом сопят, потом просят колбасы, женским томно отвечают, возмущаются и недовольно зевают. В единственном коммунальном клозете то и дело спускают воду.
А вот и пара — Подсекальников с супругой Машей, эдаким белотелым глуповатым початком. Из одежды на нем только подушка, которой он прикрывает гениталии. Подсекальников — иждивенец (не работает, сидит на шее у жены, чем тяготится), мечтатель из разряда Маниловых (научиться играть на трубе, чтобы большую деньгу зашибать). Неприятный мужичок в черных семейных трусах — домашний тиран-шантажист: чуть что — сразу «застрелюсь». И вот с этим самым «застрелюсь» начинают происходить чудеса общественно-политического абсурда. Никому не известный гражданин вдруг оказывается всем крайне необходим. То есть не он, а его самоубийство до зарезу нужно интеллигенту в очках, мяснику, дамочке-вамп, советскому литератору и Егорушке, что строчит доносы на соседей под псевдонимом «35 тысяч курьеров».
— …И когда, гражданин Подсекальников, вы застрелитесь, вы застрелитесь, как герой... — говорит интеллигент с заковыристым ФИО Аристарх Доминикович Гранд-Скубик. — Выстрел ваш — он раздастся на всю Россию. Он разбудит уснувшую совесть страны. …Вся российская интеллигенция соберется у вашего гроба, гражданин Подсекальников. Цвет страны понесет вас отсюда на улицу. Вас завалят венками…
На этих словах я (да и не только я) вздрогнула, вспомнив недавнее убийство (не самоубийство) Бориса Немцова на Москворецком мосту, до сих пор заваленном цветами и свечами. Разве кто-то уже не поспешил объявить его «идеологическим покойником» в своих интересах? А разве женщины, разновозрастные и разностатусные (а их много) не стали публично заявлять претензии на «любвеобильного покойника»? Какие странные совпадения с пьесой почти 90-летней давности! Не страшно? Просто Эрдман как истинный художник не боролся, не выражал интересы какой-то отдельной группы — он был вне, а потому жестко и безмерно талантливо описал, показал, препарировал советскую действительность, переведя ее на язык черной комедии — с гробом, поминками по живому, речами и клятвами, а также низким и подлым в человеческой душе. Мало всем не показалось.
Выбор такого материала Женовачем не случаен — режиссер, который живет в стороне от общественно-политического шума, этой постановкой довольно четко обозначил свою личную позицию: он над, он вне, — и, наверное, это позволяет ему, не впадая в крайности, оставаться художником, а не деятелем от искусства. Еще раз настойчиво заявлена и эстетическая позиция, которая, впрочем, остается для него неизменной: его театр вне новых технологий, часто прикрывающих и зачастую закрывающих актеров. В центре его спектаклей — и «Самоубийца» не исключение — артист и только артист.
И вот с этого момента поподробнее.
В роли неудачливого самоубивца Подсекальникова — Вячеслав Евлантьев. Роль большая, сложнейшая, еще кто-то помнит великолепного Романа Ткачука в Театре сатиры (существует телеверсия спектакля Плучека), блистательно игравшего роль уже в зрелом возрасте. А здесь — выпускник 2013 года, ученик Женовача. Во-первых, он удивительным образом похож на юного Табакова, только хорошенько накормленного, а не с цыплячьей шеей, как в знаменитом фильме «Шумный день». А во-вторых, фамилию Евлантьев стоит запомнить еще и потому, что комедийный дар не распространен среди новой генерации артистов. Роль Подсекальникова показывает довольно большой диапазон молодого артиста: он комичен, он трагичен, отлично владеет трюком. Сцена самоубийства во втором акте — уморительный каскад минут на пять: попытки застрелиться в самых невообразимых комбинациях — лежа, зависнув в дверном проеме буквой «Г», и прочих. А жить-то хочется... А умирать-то совсем неохота. А общественность требует идеологического трупа... И как быть? И где правда?
В спектакле занято артистов не меньше двадцати, и среди них особенно выделяются Анастасия Имамова (теща Подсекальникова), Алексей Вертков (Калабушкин), Мария Шашлова (Пересветова), Сергей Кочанов (Егорушка), Полина Пушкарук в роли старушки и Глеб Пускепалис в роли немого. Но считать, что ансамбль большого спектакля сложился, пока рано, и это предательски подтверждают массовые сцены, в которых ясно можно почувствовать разницу между коллективным переживанием и коллективным представлением.
Поклоны режиссер выстроил исключительно общие, когда успех (а он бесспорный) делится на всех и никто особо не выделен. А жаль, уверена, что больше всех аплодисментов досталось бы Евлантьеву и упомянутым выше замечательным артистам.
