О себе
Март. Месяц сперва робкой, а потом уже оглушительной капели, рождающей в душе вдруг, без причины неудержимую радость. И тонких, мужественных цветов, ломающих хрупким стебельком лед, — подснежников. Такие, как март, иногда бывают люди — дарующие радость, сильные и нежные. Но бывают и другие. Бывают хлесткие и холодные, бывают серые и безликие. Или, наоборот, однозначно жаркие. И март тоже бывает такой — в северной или южной части земли.
Я родился в марте — в этом неоднозначном, непредсказуемом месяце, пасынке у природы. Родился в тех местах, где март холоден и неприступен для весны. Наверное, поэтому мне так хочется видеть в своей жизни март южный — полный света, солнца, острой смеси цветочных запахов, распахнутый для новой жизни. Но мой март — месяц капели и подснежников, чаще более суровый, с резким ледяным ветром и мокрым снежным дождем, иногда — чуть более ласковый, с первым ярким солнцем. Март моего дня рождения — март Санкт-Петербурга, где обычно я и встречаю очередное прибавление лет в своем паспорте. Впрочем, каков мой рождественский март, такова, в сущности, и вся моя жизнь.
Марта в своей жизни я обычно не вижу, он неудержимо утекает за бесконечными однотипными и заезженными телевизионными программами, куда меня неизменно вытягивают, за множественными разговорами с журналистами, как правило, муторными и вялотекущими, как шизофрения, и, конечно же, за главным — подготовкой к концерту в день рождения — единственным светлым пятном в этом чудовищном отрезке года. Но, бог мой, разве не вся ли моя жизнь такая и есть? Я, как, наверное, и многие, не вижу ее, она стремительно пролетает, все убыстряя движение с годами, видимо, разгоняется для полета в вечность...
Но мы углубились в лирику, откуда один шаг до патетики, а не мешало бы вернуться к суете и быту.
Весь март я, что называется, «работаю на имидж», ведь, кажется, так громко и пафосно определяют общение с прессой. Однако вопреки этой красивости слов первые 19 дней месяца я только и делаю, что опровергаю, объясняю, отповедываю (в смысле даю отповедь), а порой, волею-неволей так получается, что и оправдываюсь. Вот в чем ужас-то... творчества.
Журналистов почему-то интересуют совсем неинтересные, с моей точки зрения, вещи. Например, есть вопрос, который бьет все рекорды: «Почему вы в юности надевали на сцену лосины?» Как ответить на это? Сказать, что, во-первых, не лосины, а очень узкие брюки, а во-вторых, спрашивать про сценическую одежду в отрыве от того времени — это все равно что спросить у Мэрилин Монро, почему ее платья так (прекрасно!) коротки, а штаны у битлов — такие (великолепные!) дудки? Вы, когда видите меня, юного, в этих узких брюках (ах да, еще в облегающей сетчатой майке) на старых видеозаписях, вы помните, какое было время? Как одевались тогда певцы старшего поколения? Обращаете внимание на то, как одеты зрители в зале? Что вы знаете о бесконечных подталкиваниях — и в итоге проталкивании! — советского, во многом кондового эстрадного искусства в сторону сегодняшних мегамасштабных шоу, на что я потратил всю свою сценическую жизнь и сделал это? А вы в курсе, как ломаются суставы, кости и зубы о закостенелые, вековые стереотипы?
Объяснять это бесполезно. Все — в пыль!
Черт с вами, я надевал лосины и рыболовную сетку, потому что был гуттаперчевым мальчиком и мог себе это позволить. А девочки визжали и соглашались на все.
Думаю, такой ответ окажется тем самым, который хотят услышать интервьюеры.
Меня часто спрашивают — о нет, не просто часто, каждый раз! — как мне удается поддерживать такую удивительную физическую форму, какая, дескать, у меня диета? Журналисты думают, что я сейчас порекомендую им двести граммов шампанского до завтрака, сто граммов коньяка к ужину и не обедать! И все — завтра при росте 180 см они будут весить 65 килограммов и иметь размер пиджака 52, а джинсы — 40. Фиг вам! У меня нет диет, я каждый день занимаюсь подолгу спортом, не считая репетиций и концертов, и каждый день элементарно недоедаю. Не жру я, понимаете? В смысле — голодаю. И не надо говорить: «Конечно, при его финансовых возможностях...» Возьмите выходной, съездите в Оптину пустынь. Вы увидите там черных монахов, жизнь которых состоит из работы, голода и молитвы. Они выглядят безупречно при почти полном отсутствии средств.
И я, разумеется, слежу за своим лицом — вот ответ на еще один набивший оскомину вопрос, но я делал совсем не так много пластики, как мне с каким-то вопиющим наслаждением приписывают, и, более того, уже много лет как отказался от этого способа корректировать свою внешность. Кстати, способа когда-то (опять же в момент слома стереотипов) шокирующего, а сегодня чуть ли не более естественного, чем поход по мере необходимости к зубному врачу. Я слежу за собой — да, иногда с примесью жесткости и фанатизма, — но не потому, что мне так уж нравится созерцать себя в зеркале, отнюдь! У меня и зеркал-то в той части жизненного пространства, которое не связано со сценой, не бывает вовсе. Я делаю это, потому что хорошая внешность артиста — долг перед зрителем. Ничто так не убивает человека осознанием собственного груза прожитых лет, как то, что знаменитый человек, которого он знает еще со времен своей молодости, вдруг взял и постарел. Поэтому я просто не могу, я не вправе плохо выглядеть, я обязан, обречен если не на красоту, так хотя бы на притягательность.
Ах да, моя личная жизнь... Увы, борзые псы желтой журналистики так сегодня одряхлели, что даже не в состоянии вынюхать моих подруг и любовниц. Неужели вы надеетесь, что матерый волк сам наведет свору на свое логово? Правильно не надеетесь. И, видимо, поэтому ищите (или подкупаете), какая сама расскажет, а потом терзаете несчастное тело, невзирая на мольбы о пощаде. Кстати, мне тоже иногда предлагают деньги — и даже не за рассказ о себе, а всего лишь за комментарии желтых наветов. Последняя предложенная мзда была от одной телепрограммы — миллион. Вдумайтесь! Миллион! За комментарии слухов о моей персоне. Господа, которые не считают денег, купите на эту сумму лекарства и продовольствие для детей Донбасса, приведите публично(!) с экрана телевизора неопровержимые доказательства того, что помощь попала в нужные руки, и вот тогда я расскажу вашим зрителям о своей родословной и даже о своих сексуальных и детородных функциях. А если гуманитарная помощь будет два миллиона, признаюсь, что я — инопланетянин. Фиг с ним, оно того стоит.
И о жизни
Но что мы все обо мне, любимом? Ведь меня просили написать «о жизни вообще». Жизнь... Она хорошая штука, жизнь! А вот «жизнь вообще» бывает и не очень. Да, конечно, я вижу ее однобоко — с подножки поезда, из окна гостиничного номера, с дощатой, в царапинах и проводах, сцены, когда смотрю в зал, где счастливо улыбаются приодетые женщины с прическами и макияжем, пахнущие самыми лучшими своими духами. Что я знаю о жизни этих людей? Очень многое.
Я знаю, какой уровень жизни в данном городе и средняя зарплата его обитателей — это я определяю по заполняемости зала и по тому, какие билеты разбираются быстрее — дорогой партер или дешевая галерка. По количеству букетов, падающих на сцену, в конце концов. Я знаю, насколько хорошее снабжение в том городе, где я выступаю, об этом мне рассказывают фасоны платьев и украшений, а также конфеты, которые мне так любят дарить женщины, видно, чтобы подсластить мою незавидную участь. Я примерно определяю семейное положение сидящих в зале, о нем я сужу по поведению кавалеров, сопровождающих дам, а иногда и по наличию младших членов семьи, бывает, что и на коленях у мамочек, случается, что и грудничков (недавно один такой младенец, не больше двух месяцев от роду, на концерте в Иерусалиме так ни разу и не проснулся за все три часа концерта, несмотря на грохот музыки, а я все со страхом ждал, что меня сейчас — ребенок ведь спит! — сердито попросят петь потише.) И, наконец, я безошибочно определяю уровень женской эмансипации в каждом местечке моего гастрольного маршрута, как именно, думаю, объяснять не надо. Добавьте к этому вынужденную экскурсию по городу, хотя бы от места прибытия до гостиницы, и я могу смело сказать, что знаю Россию если хуже, чем путешественники, то уж точно лучше, чем чиновники.
Я, например, вижу, как стремительно, взрывными волнами расстраивается Владивосток, прирастая мостами и небоскребами, а Курилы еще по-прежнему девственны, хотя и сильно меньше, чем тридцать лет назад, во времена моих первых гастролей по тем местам. Я точно знаю, что Крым прошлым летом был полон надежд и восхищения, а Сочи жил более бурной и насыщенной жизнью, чем годом раньше. Я знаю, что Новосибирск все так же самый крупный в стране научный центр, а по пути в подмосковный Красногорск можно намертво застрять на час в страшной пробке. Я со всей ответственностью могу сказать, что в городах Белоруссии вкусно и дешево кормят, в Ереване растут потрясающей красоты цветы, в Ташкенте до сих пор вручную изготавливают национальную одежду, а в западной части Украины запредельно безобразные дороги. Во всяком случае, были таковыми до известных событий.
Вы считаете, всего вышеперечисленного мало? Я знаю, что в России и в братских нам странах живут замечательные люди — добрые и открытые, и это главное.
Но мы коснулись Украины, и, конечно же, мне не обойти стороной эту жестокую и в чем-то, увы, спекулятивную тему. Спекулятивную для того, кто говорит больше, чем делает. Но не ждите от меня фраз, которые послужат поводом для ритуального костра, разведенного для сожжения неверных. Я видел войну. Видел в Афганистане и Чечне, когда гастролировал в воинских частях. Она страшная и бессмысленная. Вульгарная в своей натуралистичности, однозначная в своем цинизме, припечатывающая невозможностью вернуть и исправить. И я не хочу видеть этого больше нигде и никогда. А уж тем более между людьми одной крови.
Но я не считаю себя вправе бежать впереди не важно каких партийных рядов и общественных движений с каким-либо флагом наперевес. Я — артист, а не политик, а политика — не та область, где можно позволить себе быть дилетантом. Хотя дилетантом быть плохо в любой сфере деятельности. Но ведь никто не зовет артиста делать операции, управлять поездами и самолетами, печь хлеб или, паче чаяния, выслушивать исповеди и отпускать грехи. А в политику: «Я буду там петь?» — «Нет, вы будете там слушать!» — артиста пытаются зазвать самые разные силы, одни напирая на патриотизм, другие привлекая деньгами.
Но, повторюсь, я не знаю подводных камней, не ведаю многих первопричин политических событий, не способен оценить их последствия, а тем более предугадать и не хочу быть тяжелой — вследствие звездности, но слепой — вследствие собственной аполитичности — фигурой в чужих руках. Поэтому я буду просто петь. Кому-то такая моя позиция не по душе. Извините, другой не будет.
И раз уж мы коснулись моего основного предназначения, видимо, стоит поговорить и о музыке. Двенадцать нот (полутона я тоже считаю) дают бесконечное количество сочетаний, насколько я помню из курса средней школы алгебры — 12! Но, похоже, композиторам больше неинтересно нанизывать «терпеливо, как бисер» ноты на нотный стан, им больше нравится делать музыку на компьютере, а у нее металлический привкус, какой бывает у затхлой воды или несвежего воздуха. Добавьте сюда банальные тексты, вспомните про коммерциализацию радио- и телеэфиров, и можно смело понижать музыкальный рейтинг России «до мусорного». ...А можно всем этим не заниматься, а просто идти вперед и не ныть, а петь. И у меня, кстати, в последнее время есть чем гордиться, и еще будем чем. И я спою на своем концерте в день рождения знаменитого гумилевского «Жирафа», эти простые, но удивительно проникновенные строки: «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд», которые так цепляют за душу. Спою после тридцатитрехлетнего перерыва, именно столько времени я не исполнял эту некогда украшавшую мой репертуар песню. И посмотрю, кстати, как примет уже новую для себя вещь публика. А не утратила ли она способности воспринимать на слух великое (я про стихи) и сопереживать исполнителю со всей возможной душевной отдачей и искренностью? И не придется ли мне вдруг убедиться, что уровень эстрады сегодня таков, который и заслуживает зритель? Надеюсь, что не придется.
Я не могу не сказать несколько слов о своей публике. Она... да просто восхитительна! Восхитительны пожилые, но очень душевные тетушки, которые так по-матерински тискают меня во время моих выходов в зал во время концерта, так трогательно, так от души. А бывает, и заботливо передают на сцену домашние яства — то сырники, то настоящие дрожжевые пирожки — и иногда очень кстати, потому что поужинать после концерта можно, увы, не всегда и не везде — иногда я с бала на корабль, то есть со сцены и сразу в поезд. И юные девушки, которые вкладывают в свои объятия и поцелуи, которые дарят мне при любой возможности (а бывает, и невозможности — подкараулить момент и повиснуть вдруг на шее, это же такое счастье! Ну я же понимаю...) совсем иные мотивы и желания, тоже великолепны. Они так откровенно, так почти бессовестно хороши, но в то же время и смущенны, и трепетны. Мне приятна их любовь и их внимание. Прошлым летом у меня случилась очень интересная встреча с не совсем обычным для меня зрителем — я был приглашенным гостем на рок-фестивале «Кубана». Перед глазами бесконечное на взгляд поле, заполненное до краев рокерами и панками: молодыми, дерзкими, свободолюбивыми, откровенными и безжалостными в своих оценках. И я — все-таки не рокер чистой воды... Это было взаимное испытание для обеих сторон. И мы вышли из него с честью. И они были полностью удовлетворены моим часовым выступлением, которое стало частью многочасового рокерского марафона, о чем сообщили мне и яростными криками одобрения, и огромным количеством зажженных фаеров, и плакатами с надписями «Валера, тащи!». И я был впечатлен их искренней готовностью меня услышать и еще долго был наполнен щедрой эмоциональной отдачей.
Но, однако, мне пора заканчивать писать, об этом говорит и объем рожденного текста, и стрелки на часах, указывающие на приближение рассвета. Рассвет. Очень популярное время в моих сутках, обычно именно к этому часу спадает перенапряжение от очередного концерта, и я наконец ложусь спать. А хотелось бы к этому часу проснуться выспавшимся. Хоть раз... Но вы, наверное, ждете красивого финала?
Наступает мой очередной день рождения, и я думаю: «Что же дальше? Куда повернется сюжет моей судьбы?» И жду развязки с огромным любопытством. Однажды, в далекой юности, проснувшись очень рано, я вдруг мгновенно и ясно осознал, что в моей жизни есть только один путь — и он ведет на сцену. Я пошел им и провел в указанном месте сорок четыре года. Сорок четыре года одиночества в переполненной тюремной камере. ...Впрочем, я ошибаюсь. Эти были сорок четыре года незабвенного полета надо льдами, сквозь которые пробиваются подснежники. Вся жизнь как один питерский март. Однажды я снова, как все нормальные люди, усну ближе к полуночи, а проснусь очень рано и вдруг осознаю, что у меня остался только один путь... Какой? Я не знаю. Ну, скажем, кругосветное путешествие в одиночку. Но я точно знаю, что в моей жизни будет такой рассвет.
А пока я просыпаюсь пополудни и думаю... не постричься ли мне коротко, не отпустить ли бороду? И стать ламберсексуалом? И уйти полностью в рок-музыку. Почему нет? Ведь бытие все еще прекрасно, удивительно и непредсказуемо. И я по-прежнему пью его огромными глотками и не могу утолить жажду жизни.
А вас всех я прошу лишь об одном. Любите меня, люди, я нуждаюсь в этом. А я любил и буду любить вас всегда, ведь вы — моя вторая половина.
С надеждой на взаимность, ваш Валерий Леонтьев.
