Я счастливый и везучий! Мало кому так везет, как мне!
Блаженный миг… Мой хозяин опускается и давит на меня всей своей обворожительной тяжестью. Припечатывает мои чресла и длани, то бишь подлокотники, плодоносной производительницей будущих удобрений… В этот момент я испытываю ни с чем не сравнимое чувство блаженства, полной самоотдачи, почти экстаза и могу с полным основанием констатировать: «Это посильнее «Фауста» Гёте!».
К Иоганну Вольфгангу Гёте я еще вернусь. А пока сообщу краткие подробности о себе. Я не просто стул, а стул, на котором всегда сидели самые-самые. Я — стул, имеющий историю. И многое помнящий. На мне запечатлел отпечаток своих галифе тот, кто изрек пассаж о Фаусте. А до него, это было давным-давно, вы не поверите, оставил след в виде небольшого пятна непонятного происхождения последний русский император. Ему было от чего вспотеть и покрыться испариной. В те короткие периоды, когда наведывался из Петербурга в Москву, на него шла охота, он был почти низложен. Говорят, он впоследствии плохо кончил, его настигла пуля. Но это произошло в другом городе и в присутствии других стульев, так что я знаю об этом лишь понаслышке. Меня в то время хотели бросить в печь, пустить на растопку. Стояли холода, напирал голод. Многие мои товарищи сгинули в те дни в огне. Я на долгое время впал в немилость, был отправлен на склад — в сырой холодный подвал. Зато выжил. Совершенно случайно меня увидел там человек, отвечавший за меблировку кабинетов новых революционных вождей. Так я стал слугой вереницы правителей: сперва — лысого шибздика, затем — того, кто называл себя лучшим другом детей и отцом народов.
То был фантастический период в истории моей родины, страны, где я появился на свет. Мое конструирование произошло в мастерской известного столяра Акима Акимова. Он поставлял мебель в дома знати и дворцы коронованных особ. Акима Акимовича, как и царя, тоже шлепнули (я узнал об этом из случайного разговора, произошедшего в коридоре, где я стоял, дожидаясь решения своей участи, меня определили в одну из пустующих комнат).
Тот, к кому я тогда попал, был непритязателен и скромен. Ходил в упомянутых брюках-галифе, они служили ему десятилетия. Лишь изредка надевал парадный мундир. Он творил грандиозные дела. Но зад его, увы, был, честно признаюсь, худющ. А одежда пропахла табаком. Ко мне он относился свысока и, пожалуй, пренебрежительно.
Когда его не стало, я не слишком огорчился, ибо при нем постоянно трясся за свою безопасность. Меня опять сослали в подвал. Там я томился, начал подгнивать. Я страшился не увидеть следующего своего начальника. Однажды завхоз извлек меня из хранилища, осмотрел и отправил в мастерскую, где со мной долго возились, доводили до кондиции и наконец полноценно отреставрировали. Мои ножки покрыли лаком, мой живот и спину обтянули шелковистым материалом, седло, то есть сиденье, набили мягчайшим войлоком. В таком виде я несколько раз представал перед теми, в услужение кому меня прочили. То перед лысым живчиком с большим животом (я закряхтел и чуть не лопнул, когда он взгромоздился на меня), потом — перед бровастым чучелом, чью грудь украшали мириады сияющих побрякушек. Я был отвергнут обоими.
Далеко не сразу я обрел нынешнего седока. Многажды меня порывались выбросить на свалку, не раз и не два мои услуги были с насмешкой отвергнуты. Но вот нашелся человек — с удивительным вкусом, — он велел поменять войлок на натуральные беличьи шкуры и найти самую лучшую обивку из существующих, аналогичную той, что обтягивает трон королевы Елизаветы в Вестминстере. Это был потрясающий акт уважения и доброй воли — по отношению ко мне, и я должен был и не мог не ответить взаимностью.
Наше сближение происходило постепенно. Мы долго приноравливались друг к другу. Я пытался сделать его пребывание на мне комфортным и приятным, для чего прогибался и проминался (не только в местах соприкосновения) до предела. Шеф в свою очередь притирался к моей конфигурации, но делал это щадяще и толерантно. Эти качества вообще в нем превалируют, он пластичен, эластичен и, я бы сказал, гуттаперчив, как губка, я многому у него научился. Надо прямо сказать: мы сплелись в идеальный тандем, совпали по многим параметрам, поладили более чем удачно. За это я вновь и вновь благодарю судьбу: ведь мог достаться обладателю тяжеленной туши (и тогда мне пришлось бы нелегко) или угодить в рабство к костистому дистрофику (и тогда его острые мослы причиняли бы мне страдание). Но мне выпал редкий жребий — обладатель идеальной, в меру упитанной, ладно скроенной, постоянно совершенствуемой в тренажерных залах фигуры.
Гармония пронизывает наши отношения. Я любуюсь им, когда он входит в кабинет. Любуюсь, когда он любуется собою в зеркале. Я восхищаюсь, когда он в задумчивости стоит у окна, когда бродит по ковру или сидит, возведя глаза к люстре. Он поистине — кумир и мыслитель, секс-символ и светоч, впередсмотрящий штурман и подлинный педагог. Тот, кто может, в рамках своих полномочий, всё, и без кого я и многие другие не способны ни на что, никак и никуда. Если к нему приходят посетители, я сжимаюсь и буквально деревенею. Я весь настороже и расслабляюсь, лишь когда они удаляются. Я чувствую: они могут отнять его у меня. Они могут походя разрушить сложившуюся идиллию и перечеркнуть мою судьбу, сказав впроброс: допотопные предметы обстановки теперь не в моде, имеются куда более современные кресла с откидывающейся спинкой и массажными пружинами, да еще на колесиках.
Верхогляды способны совершить непоправимое, ибо не только хозяин занимает центральное место в моей жизни, но и я тоже кое-что для него значу. Кому еще, кроме меня, по силам оценить его ягодицы? И тазобедренные суставы? У него ведь не просто ягодицы! Это его ягодицы! Упругие, сочные, накачанные! А ляжки... Не все, далеко не все знают, какие они у него (и в этом смысле я допущен к таким интимным подробностям, о которых рядовые граждане смеют лишь гадать и предполагать, но приблизиться и прикоснуться, пощупать — им права не дано). Я же наделен счастьем принимать симбиоз его суставов и брюк, его голеней и икр — в свои обволакивающие объятия. Поверьте — это симфония! Тем более что ляжки, икры, голени обтянуты брюками из лучших, мягчайших сортов тканей, закупленных в Италии и Испании. (Но с трибун мой насидник призывает покупать лишь отечественные товары — самые, согласно его заверениям, качественные и прочные.)
Тут мы приблизились к малоприятной для меня теме. О, этот болтливый рот! Как я ненавижу его! Давно пора поставить вопрос о незаслуженно преувеличенной роли этой безответственно несущей чушь дыре с зубами! (В то время как противоположное отверстие имеет ничуть не меньшее значение, но держится скромно и не афиширует издаваемые звуки.) Да, мой босс, несмотря на занимаемое достаточно высокое положение, такой же, как все люди, и не является исключением из человеческих правил. Он вот уж не ханжа, не отщепенец, не изгой, не штрейкбрехер рода человеческого, потому не стыдится разнообразных звуков, на которые способны и которые отчетливо производят различные части тела, в частности, и когда он восседает на мне. В этом смысле я — его интимный конфидент и с полным основанием считаю себя особо доверенным (чуть не сказал «лицом», но нет) предметом, от которого нет тайн.
Соглашусь: его голова и впрямь справляется со своими обязанностями неплохо, но и то место, коим мой повелитель соприкасается со мной (о, эти поистине волшебные моменты моего бытия! Эти сладостные минуты близости! Я весь дрожу в предвкушении этого мига!), будем справедливы, тоже не зевает. Согласен: голова позволяет успешно справляться с полученными сверху заданиями, а рот — говорить умности, но эти второстепенности не должны умалять значения мускулус глютеос, без коих не может состояться ни одна личность. На чем держались бы тогда брюки? Что оттопыривало бы полы, фалды и шлицы пиджака? Чем вилял бы корпус во время танцев?
Я не знаю, как намекнуть, навести его на мысль об исполнении давней моей мечты: я хочу сделаться переносным, передвижным, неотлучно сопутствующим реквизитом, который будет странствовать с повелителем повсюду. Боюсь путешествий, я вообще не знаю, что это такое — путешествовать на большие расстояния, но я готов рисковать. Говорят, за границей в моде извращения. Говорят, там к стульям подсоединяют электричество. Я ужасаюсь при мысли, что моего ненаглядного могут по злому умыслу, ничего ему не сказав, не предупредив, усадить на такой стул.
Между тем такая перспектива вот уж не фантастична. Вдруг его подвергнут унижению? Экзекуции? Насмешке?
Его окружение не понимает моих забот и тревог. Оно не доросло до моей мудрости. Но мой хозяин не хочет его менять. Он приверженец широких демократических принципов. И говорит: «Почему надо брать на работу только умных? Ведь страна производит в больших количествах еще и дураков! Дискриминация, пренебрежение к ним — недостойны и позорны! Дураки тоже хотят приносить пользу обществу, они тоже хотят получать зарплату и премии, я даю им шанс, делаю им уступки, отдаю предпочтение — именно в силу их умственной ущербности и именно в связи с тем, что они уступают умеющим мыслить и не могут с ними тягаться. Большая гуманность должна быть явлена в этом вопросе. Если не будем брать на службу дураков, все мы пропадем!»
Отдельные недалекие злопыхатели считают: руководителю такого ранга, как мой начальник, пристало думать лишь о высоких материях — философских, идеологических, экономических. Но в этом, конечно, проявились их заблуждение и ограниченность. Такому человеку пристало думать как раз и прежде всего о материи, которая соприкасается с его драгоценной плотью — материи нижнего белья, костюмов, сорочек, маек, материи, которой обиты диваны, находящиеся в приемной и на даче. В этом вопросе нельзя быть дилетантом и допустить ошибку, это вопрос первостепенной стратегической важности. Мой хозяин относится к той категории людей, решения которой не могут быть случайны и поспешны. С величайшим вниманием он воспринимает и осмысливает проблему обивки и драпировки. (Отсюда и все прочие необходимые руководителю его ранга черты.) Он не станет повязывать абы какие галстуки, пить какие абы напитки, закусывать какой абы снедью. Все должно быть первоклассным, первостатейным, первосортным. Не станет он общаться с людьми второй категории и женщинами второй свежести. Его окружение благоухает французскими ароматами и наряжается у великих кутюрье. Беседы, которые он ведет со своими приближенными, далеки от низменных и приземленных тем, а посвящены лучшим маркам автомобилей, авангардным дизайнерским проектам гаражей, достижениям архитектуры и новейшему вооружению.
Одно то, что я причастен к элитарной верхушке в нашем учреждении и участвую в ее свершениях, наполняет меня величайшей гордостью и делает мою жизнь прожитой не зря, а поистине с высокой самоотдачей и зашкаливающим КПД. Тем, кто не ведает, как расшифровывается эта аббревиатура, открою: Культура Профессии Древнейшей.
