— Александр, вы могли бы, наверное, написать историю московских хиппи, так как стояли практически у истоков.
— В 67-м году в Москве было всего человек десять хиппи. Их даже в передаче «Их нравы» не показывали. И вот эта компания однажды материализовалась на вечере в школе №30 на Большом Каретном, где мы учились с Петром Мамоновым. Помню всех по именам и кличкам: Юра Солнце, Солдат, Машка-штатница, Кондрат, Максим Капитановский...
— Не все знают, что Солнце — реальный персонаж, прообраз героя фильма Гарика Сукачева «Дом Солнца».
— Если вы хотите что-то понять в движении хиппи, посмотрите «Easy Rider» («Беспечный ездок») — культовый фильм Денниса Хоппера, лучше него на эту тему не найти. Солнце был квинтэссенцией трех героев этого роуд-муви. А у Гарика он получился другим — наивным безгрешным романтиком. Но фильм Сукачева мне понравился, он по духу правильный.
Расскажу историю, которая произошла, кажется, в 1969 году. Хиппи жили у меня, когда моя мама вместе со своим мужем — переводчиком Виктором Суходревом — в августе уехала отдыхать. Возвращаются. Я говорю: «Виктор, смотрите, какую рубашку, фирменный «баттон-даун», я купил у своего приятеля!» «Отличная рубашка! Тем более что она моя!» — у него было хорошее чувство юмора. Солнце стащил ее из шкафа отчима и, чтобы далеко не ходить, продал мне. Тогда никто не обижался на такие вещи.
Если говорить о хиппи, эти призраки прошлого в какой-то степени все время ко мне возвращаются. В 2013-м известный художник Сергей Сольми снова замутил свой фестиваль «LOVE STREET» и уговорил меня в нем поучаствовать. «Отзвуки Му», «Гроздья Виноградова» — мы все там играли. Договорились со Стасом Наминым, в его театре есть рок-опера «Волосы».
С Сольми была история, когда в середине 80-х молодой журналист Дима Дибров попросил меня свести его с хиппи. Время было уже горбачевское. Я позвонил Сергею Сольми: «Тут молодой журналист, он на рок-концерты ходит, хочет с тобой поговорить». «А он не мент?» — забеспокоился Сольми. Хиппи-то натерпелись! А потом выходит статья в «МК» в стилистике 70-х, под названием «Пустоцветы». Звонит мне Сольми: «Смотри, кого ты мне подсунул!» Я, естественно, порвал с Дибровым отношения и потом много лет не разговаривал. Меня с ним помирил Гребенщиков.
— Хиппи ведь были изгоями советского общества...
— На нашу компанию смотрели если не с восхищением, то с ненавистью, особенно на девчонок, которые были в мини-юбках, раскрашенные, в заплатанных джинсах. На нас неоднократно нападали гопники, и моей маме приходилось нас с братом и с Петей Мамоновым не раз перебинтовывать — драки в старой Москве были обычным делом. А потом к нашей компании, куда входил и невероятно патлатый внук Сталина Василий, прибился человек совершенно другого круга, но с невероятным ударом с двух рук, и, если на нас нападали хулиганы, он один с ними справлялся. Мы его прозвали Леша-убийца, потому что после его удара шпана уже не вставала.
— А каким был Петр Мамонов в школе?
— Он был на год старше меня и такой же, как я, неугомонный тип, главный заводила в своем классе. Невероятно эксцентричный и обаятельный. Он без прикола и 10 минут прожить не мог. В документальном фильме про «Звуки Му» мы с соседом Петьки по дому на Большом Каретном, Сергеем Таракановым, вспоминаем, как мужики старшего поколения, фронтовики, игравшие в домино во дворе, просили Петю станцевать за вознаграждение в виде пива или портвейна. На окно ставился магнитофон с Hippy Hippy Shake, и Мамон исполнял! Он танцевал так, что эти люди, которых было трудно чем-то удивить, приходили в полный восторг. Группу «Звуки Му» мы сделали, когда Петру было 33–34 года, танцевальный талант он генерировал в свои песни, и тот кураж, который был в юности, частично ушел.
— С Мамоновым вы раздружились?
— Петя пригласил нас к себе на тридцатилетие группы «Звуки Му» прошлой зимой. Мы не то что раздружились. Просто Мамонов стал отшельником и от своей прежней жизни не без оснований отказался. Она была рискованна. Теперь то же самое случилось и с его младшим братом, гитаристом «Звуков» Алексеем Бортничуком. Они живут со своими женами в деревнях в разных концах России. Приезд в столицу, а тем более концерт со старыми партнерами, как следствие приведет к празднику. А праздник для них опасен. Может закончиться больницей. Организм подсказал братьям, что нужно жить иначе.
— Александр, а где тот знаменитый диванчик, на котором так любил спать Виктор Цой?
— Угловой диванчик с ужасной советской пластиковой обивкой во время ремонта я перевез на дачу, где он благополучно стоял много лет в сарае. Однажды я уехал отдыхать с дочкой в Испанию, а когда вернулся, мама сказала: «Твоя жена ремонт затеяла на даче!» Приезжаю на дачу: все выброшено! Это самая сильная моя обида на жену, другой на моем месте вообще бы за это развелся! Но если бы у нас был музей рок-н-ролла, я бы диванчик Цоя туда отдал. И картину Гребенщикова «Вождь мирового пролетариата угощает яблоком Адама». И кассету с дарственной надписью Александра Башлачева: «Ни кола да ни двора, но есть Николина Гора. Я не считаю мель рекой, но есть апрель, и есть покой. Спасибо, Саша». Саш-Баш уничтожил оригинал записи альбома «Вечный пост», сделанный у меня на даче в 86-м году, а мне подарил эту мастер-копию. У многих моих друзей хранятся раритеты, которые пригодились бы для такого музея.
В маленьком американском Кливленде есть музей рок-н-ролла. И это бренд! Люди едут. У меня есть идея, чтобы музей рок-н-ролла под названием «Время колокольчиков» открылся в Череповце, на родине Башлачева. Там есть энтузиаст Света Кунина, которая каждый год устраивает мемориальные концерты Башлачева в день его рождения, 28 мая. На «Сашин день» съезжаются все его друзья, в том числе знаменитые музыканты, Шевчук, Кинчев, Ревякин. Единственный, кто там ни разу не выступал, это Гребенщиков, который не любит мемориальных концертов и вообще тему смерти, даже на похоронах своих друзей редко появляется.
■ ■ ■
— Отчим — переводчик генсеков, пасынок — хиппи, фанат рок-н-ролла. Как Виктор Суходрев относился к вашим увлечениям?
— Виктор жил в этой квартире десять лет. Мы очень подружились, хотя и доставляли ему немало беспокойства. Мы с братом Володей занимались иконами, и это было абсолютно незаконным делом в эпоху социализма.
Суходрев с мамой посещали наши первые подпольные концерты, что было небезопасно. Достаточно сказать, что в 1984 году с концерта группы «Браво» отвезли на автобусах в отделение милиции весь зал — даже зрителей арестовали! Сейчас людям расскажешь — не поверят.
— Вы ведь познакомились с солисткой «Браво» Жанной Агузаровой еще до ее космической известности?
— Тогда Жанну Агузарову никто не знал. Она скрывалась под псевдонимом Иванна Андерс и выдавала себя за дочку дипломатов, выросшую в Вене. Все ей верили. Она настолько талантлива во всем, в том числе и в мистификации! Однажды я заподозрил в ее рассказах что-то не то. Я за ней очень приударял и пригласил зимой на дачу. Стояли самые морозы, было, наверное, минус тридцать. Жанна предложила пойти на лыжах. Удивился: ладно, я здесь вырос, а она-то — в Вене! Нашел ей лыжи, у нас в семье был культ лыж, и она так ходко припустила по лыжне! Она ведь выросла в Сибири и в школу небось на лыжах бегала.
— А Виктор Михайлович в своем кругу какие-то особенные истории рассказывал?
— Он написал хорошую книгу «Язык мой — друг мой. От Хрущева до Горбачева». После своих командировок рассказывал дома про свои встречи с Фрэнком Синатрой, Бобби Орром и Мохаммедом Али. Но как настоящий сын своих родителей, которые были разведчиками, ничего лишнего никогда не говорил. На его похоронах Шура Ширвиндт, его ближайший друг с юности, вспоминал: «Мы всегда хотели, чтобы Виктор выдал нам хоть что-то из своих секретов. И однажды, когда он приехал с важнейших переговоров, мы страшно напились и поспорили, кто быстрее доползет от одного забора до другого на даче у телеоператора Вилли Горемыкина в Жуковке. Мы ползем, и на полпути, когда выдохлись, решили, что сейчас вот спросим, и он, наконец, расколется. Витька рассказывает о переговорах, а потом говорит: «Друзья, вы сможете это завтра прочесть в передовице газеты «Правда». Мы купили «Правду» и там было все слово в слово. Он не вышел за рамки протокола даже в пограничном состоянии!»
Суходрев был настоящий дипломат от Бога. Когда мы с ним услышали по телевизору новость об аннексии Крыма, он сказал такую фразу: «Да, поторопился Владимир Владимирович, очень поторопился! Это будет почище Карибского кризиса!»
Мне его очень не хватает. Он после смерти мамы прожил чуть больше полугода. Без нее не смог жить. Они друг друга очень любили. Не забуду, как после церемонии прощания с ним в ритуальном зале ЦКБ на выходе меня ждали три камеры: Первый, РТР и НТВ. А они меня страшно достали своей милитаристской пропагандой. Задают вопрос: «Какие главные качества Виктора Михайловича вы могли бы отметить?» Отвечаю: «Благородство и скромность. Вы можете себе представить, чтобы сегодня переводчик Путина ездил на работу на троллейбусе, как это делал переводчик Хрущева и Брежнева?» Больше вопросов ко мне не было.
— Ваша бабушка, актриса Татьяна Окуневская, с вами жила?
— Бабушка, отсидев свои 7 лет в сталинских лагерях, ни с кем долго жить не могла. Но она часто приезжала в гости. Бабушка любила новое искусство, таскала меня с детства на все подпольные спектакли, закрытые просмотры фильмов. Она легко вписывалась в нашу компанию и могла перепить любого из рок-н-ролльной тусовки.
— Ваши знаменитые квартирники соседей не доставали?
— Подо мной никто не жил, это было счастье. И потом это ведь дом артистов Большого театра, эстрады и цирка. Тут с утра до вечера шли гулянки, из всех окон музыка: то флейта, то тромбон, во дворе с собачками Шуров и Рыкунин, Миров и Новицкий. Только в моем подъезде жили три великих дирижера: Геннадий Рождественский, Евгений Светланов и Кирилл Кондрашин, который был женат на моей двоюродной тетке.
Но один раз произошел смешной случай. У меня была гулянка — «Аквариум» в гостях. И вдруг звонок в дверь: стоят бабушки — артистки Большого театра, смотрят на меня осуждающе: «Александр, мы не ожидали от вас такого! Мы вас всегда знали как друга животных!» — «А что случилось?» — «У вас из окна спальни такие вопли, словно издеваются над собакой!» А у меня жила собака, которую все во дворе любили, — рыжий кокер-спаниель Джим. Он подбегает ко мне. Соседки в недоумении. В это время из спальни выходит один музыкант с ремнем и с пьяной женой, которую он за что-то выпорол, и она заявляет: «Это была не собака, и вообще это наше внутреннее дело! Не вмешивайтесь в нашу личную жизнь!» И соседки ушли в большом смущении.
■ ■ ■
— Ваш приятель Евгений Ройзман, который возглавляет Екатеринбургскую городскую думу, тоже собирает иконы.
— Евгений — первый в стране, кто сумел создать частный музей Невьянской иконы. Он очень много сделал для популяризации уральской старообрядческой иконописи.
— А вы когда начали собирать иконы?
— В 1972 году. Я полюбил девушку и как человек ответственный понимал, что должен ее содержать. Впоследствии я на ней женился. Нужны были деньги, и сначала я смотрел на иконы как на чистый бизнес, увлекательный и опасный, потому что ты ездишь по городам и весям с большими деньгами, часто в одиночку. Моего реставратора убили из-за 4000 рублей в провинции. Осталась вдова с маленьким ребенком. А с другой стороны, что было гораздо опаснее, все силовые структуры СССР против тебя: МВД, ОБХСС и КГБ.
Но уже с середины 70-х я смог оценить исключительные достоинства старинных икон и начал оставлять себе особо полюбившиеся «доски» — так мы их тогда называли в целях конспирации. Видимо, сыграли свою роль гены: мои дедушка и бабушка по еврейской линии были крупными коллекционерами русской живописи второй половины XIX — начала XX века. Гостиную их квартиры в Воротниковском переулке украшали 8 полотен кисти Константина Коровина, а стены кабинета деда, в котором он, будучи практикующим врачом, принимал пациентов, были сплошь завешаны маринами Айвазовского. Мой отец принял от своих родителей собирательскую эстафету, выходит, что я поневоле потомственный коллекционер.
— Вы ездили наобум или знали нужные адреса?
— Когда мне было лет 20, я поехал в сторону Смоленска, не понимая, что там, где была война, все сгорело и ничего не осталось, кроме маленьких бумажных образов. Позже я начал читать специализированную литературу, в том числе дореволюционные старообрядческие журналы. Со старообрядцами было очень трудно найти общий язык. Они никогда не продавали свои иконы. Но если ты привозил то, чего у них не было (а в деревнях не было ничего: ни нормальной водки, ни колбасы, ни конфет), они могли поискать на чердаках старые почерневшие доски, которые за ненадобностью отдавали. Когда я уходил однажды из старообрядческой деревни, я услышал крик как будто с неба: «Эй, милок, погоди!», и прямо к моим ногам сверху, с высокого чердака, упала икона — доска, которая раскололась на две части. Это была икона Рождества Богоматери 17-го века.
— Интересно, вас тогда к фарцовщикам не причисляли?
— Иконщики считались элитой фарцовщиков. Одно дело — купить у иностранца джинсы и перепродать, другое иконщик — узкоспециализированная профессия; необходимо хорошо разбираться в этом деле, потому что легко можно нарваться на подделку. Достаточно сказать, что в собраниях некоторых крупных коллекционеров висят подделки, и я был первым, кто сделал об этом доклад в 2004 году, который вызвал много споров и даже угроз в мой адрес. Дело в том, что две преступные группировки стали создавать подделки домонгольских икон, совсем древних, которых мало сохранилось. Это могло бы в корне изменить историю русского искусства, если вовремя не дать отпор. А искусствоведы старой школы были ментально не готовы к обману, не знали новых технологий, пришедших с Запада: изготовления кракелюра на лаках, приборов, которые старят живопись, и писали заключения о подлинности от чистого сердца. Я был вхож в эту кухню изнутри, поэтому мне удалось с помощью молодых искусствоведов пресечь этот бизнес. И сейчас никто уже не принимает за чистую монету икону без рода без племени, якобы 14-го века, которая вдруг появляется на рынке.
— Ни разу не попадались?
— Однажды произошла трагикомическая история. Нас с младшим братом Владимиром забрали, когда мы ехали из подмосковного города Куровское. Это был центр старообрядческой культуры до революции, известный иконами Гуслицкого письма. Милиция арестовала нас в электричке, в рюкзаках были иконы. Утром в камере просыпаюсь: брата нет. А он уже с начальником отделения и его замом пьет водку, закусывая маринованными помидорами и огурцами с их огородов. Потом они на «газике» отвезли нас в Москву. По дороге менты рассказали, что за год у них набирается целый чулан икон. Приезжает специалист из Егорьевского музея, отбирает одну-две, а остальные они колют и сжигают! Я спросил: «А что у вас сейчас?» — «Покололи, но еще не сожгли!» Я приехал на следующий день: там было около 200 икон, с одного удара топора расколотых пополам. За два ящика водки они мне привезли их на грузовике. Я раздал по реставраторам, что-то продал — во всяком случае, все они были спасены. В экспозиции музея Ферапонтова монастыря есть две мои иконы, которые я подарил.
— Вы благодетель?
— Нет, так нельзя сказать. Просто все коллекционеры так или иначе участвуют в благотворительности. Когда в начале 90-х Ельцин передал храмы Церкви, они стояли пустые, а у нас у всех было много больших икон. Теперь они в московских и подмосковных храмах. Был случай, мы делали выставку с моим другом, художником Вячеславом Момотом. Он через год звонит: «Я тебе дал на выставку икону «Чудо о Флоре и Лавре». Она у тебя?» Говорю ему: «Я ведь тебе ее вернул!» Прошло время, прихожу в Рождественский монастырь, что над Трубной площадью, чтобы навестить иконы, которые я когда-то туда отнес, и вижу: в иконостасе стоит та самая икона «Флора и Лавра»! Звоню Славе: «Нашлась твоя икона! Она в иконостасе главного собора». — «Извини, я же им отдал и забыл про это». Когда люди совершают добрые дела, они их не помнят. И это хорошо.
