А ведь этот контекст был, и пока поколение не ушло, «привязка» Шнитке к советской среде обитания будет оставаться актуальной. Ведь еще недавно А.Г. всего лишь отводили роль «композитора интеллигенции (рубежа 70-80-х гг.), хватающейся за него как за тростинку, дабы обрести новые смыслы». Другие не могли понять, как столь мощный поэт, умудрялся всю жизнь мириться с «прикладным жанром», написав музыку к — примерно — 70-ти фильмам (среди которых «Агония», «Экипаж»).
Третьи до сих пор цитируют впечатления композитора Георгия Свиридова о первом исполнении ныне легендарного и даже — для многих музыкантов — священного Концерта для альта с оркестром (посвящение Башмету): «Сегодня слышал эту новинку... […] Комиссионный магазин: все добротное, шикарное, но все ношеное, подновленное, с чужого плеча, музыка эпохи застоя, тупика. [...] Длиннющее заключение, когда слушать уже давно нечего: альтист тянет свои ноты до бесконечности, дирижер показывает руки, перстень на пальце отдельно; потом оба — солист и капельмейстер — склоняют головы, потрясенные музыкой, и стоят так минуты полторы. Картина! […] Музыкальная трупарня, музыкальный морг». Впрочем, Свиридов и концерты Прокофьева называл «виртуозной, но пустой, малосодержательной и скучной музыкой», — суть в другом: тогда, в середине 80-х многие со Свиридовым касательно Шнитке были согласны... пока Альфред Гарриевич не уехал из страны и... пока он не умер в 1998-м.
Поэтому, учитывая все эти сложности, о Шнитке сегодня можно говорить либо с Башметом, который страстным и трагическим исполнением Альтового концерта популяризирует Шнитке как никто; либо с Софьей Губайдулиной, единственной, простите за резкость, живой из вошедшей в историю классической московской троицы «Шнитке, Денисов, Губайдулина». Ей мы и звоним в деревушку Аппен, что под Гамбургом в Германии.
— Для меня фигура Шнитке, — начинает Софья Асгатовна, — одна из самых важных в музыке XX века; его громадное художественное влияние на слушателей и на композиторов безмерно велико — так было, и так остается по сей день. Ибо Альфред — человек очень богатый душевно и интеллектуально; его уход был страшной потерей, я лично до сих пор ощущаю нехватку в нем, ведь Альфред жил неподалеку — в Гамбурге... Его музыка — это богатство мысли, чувств, огня, — у меня остались незабываемые впечатления от концертов, да и просто от его существования рядом, это без преувеличения.
— А каким он был в общении, в быту?
— Помимо громадного интеллекта, Альфред обладал невероятным обаянием, лучшими человеческими качествами — отзывчивостью, справедливостью, глубоким проникновением в мысли других людей. Редкая натура и людей подобных ему, боюсь, я не встречала. А насколько он был земным, — это являлось частью его доктрины: он понимал как высокое начало в культуре, так и низкое, и низким не пренебрегал. Это совмещение — суть его мировоззрения, — ведь мы всегда находимся между этими двумя безднами... Что до быта — мы были друзьями, но мы не были «друзьями домами», не проводили вместе вечера или праздники; меня не интересовало как он жил. Впрочем, не раз была у него в Гамбурге в гостях, обычная, но комфортабельная квартира...
— Был ли он жестким в отстаивании своих музыкальных принципов?
— Жесткости за ним не замечала. Хотя принципы его были достаточно устойчивы и крепки. Прямых столкновений не было, но дискутировали мы часто. Как раз вот о субкультуре — его абсолютно продуктивное и прозорливое принятие высокого и низкого в искусстве...
— Как мы помним, в Союзе — авангардистов не очень жаловали, вас лично, например, практически не исполняли нигде, но Шнитке имел все же лазейку в виде киномузыки...
— Мне казалось, что и Альфреду, и Денисову, и Пярту, и Канчели было относительно легче, чем мне. Я всегда чувствовала, что ко мне относились хуже, чем к ним. Но это не имело никакого значения, и не влияло на наши отношения. Да, я знала, что у Альфреда громадная слушательская аудитория, и только радовалась этому всегда. Ведь его музыка сразу покоряла людей, брала за сердце.
— Так кино — это для него компромисс?
— Всем всегда во всех странах приходится идти на эти компромиссы — жить как-то надо, на чем-то надо зарабатывать. Музыка к фильмам оплачивалась, — и всем нам пришлось пройти через это. Я бы даже не называла это компромиссом, если человек вынужденно зарабатывает некие скромные деньги, а главную свою жизнь посвящает чистому искусству. Это профессия.
— А был ли в его музыке конфликт, связанный с тем временем, в котором он жил? Помните, как Шостакович писал свои опусы, слыша шаги энкавэдэшников за дверью?
— Конфликт? Да, конечно. И по музыке это видно, хотя и не такого типа как, скажем, у Шостаковича. Это же большая разница — наше поколение и поколение наших отцов. Мы счастливцы по сравнению с родителями, пережившими трагедию — и войну, и репрессии. Шостакович столкнулся с этим реально, у нас же все это прошло на другом градусе — да, было естественное критическое отношение к действительности, но оно не было столь вещественно как у Шостаковича.
— Иные иногда говорят о вашей плеяде как о музыке диссидентства...
— Это неверно. Диссидентсво — политическое движение. А художник — это тот, кто может переживать политическую реальность, даже критически к ней относиться, но не может в ней участвовать. Так что мы вряд ли диссиденты. А наше критическое отношение — это реакция для защиты своей свободы. И понятие свободы было для нас центральным. И в сочинениях это, разумеется, отражалось. То есть только на этом уровне — на уровне поиска свободы — можно было сказать, что Альфред переживает конфликт со своим временем. Потому что советская доктрина предполагала отсутствие всяких свобод, так и было сказано нам всем на уроках политэкономии и марксизма-ленинизма: диктатура пролетариата. А мы так не могли...
— Альфред, кажется, уехал в Германию раньше вас?
— Да, раньше. Но в его (как и в моем) случае речь не шла об эмиграции, о протесте, о лучшем устройстве своего быта, о том, что надо показно оставить свою Родину. Речь всего лишь шла о поиске места, где художнику спокойнее сочинять, лучше концентрироваться на своих профессиональных делах. Альфред ведь переехал в Гамбург в 1990-м, — именно в это время политическая ситуация не была столь уж острой, границы были открыты. А Гамбург — то место, откуда легче связываться с исполнителями, легче приезжать на репетиции. Так что мотивации, приблизительно, те же, что и у меня.
— Вы уже рассказывали, что при переезде в деревню сбылась мечта всей вашей жизни — получили эту пустую комнату с роялем и... тишину вокруг.
— Да-да, с одной стороны — одиночество, с другой — легкие контакты с исполнителями разных стран без всяких проволочек, виз и прочих трудностей. Так и Альфред хотел облегчить себе деятельность. Хотя я выбрала для жительства две улицы, а дальше поле и лес, а Альфред предпочитал городскую среду.
— Но отведено ему было уже не так много после переезда...
— Восемь лет — много это или мало? Кто знает... главное, что остается восторг перед его музыкой и его личностью.
— Хотя в России применительно к нему до сих пор добавляют словечко «авангардист».
— Лично я всегда отрицаю это понятие по отношению к искусству. «Авангард» — милитаристское слово. Ни у меня, ни у Шнитке, ни у Денисова никогда не было стремления «быть в авангарде», вести за собой куда-то, быть во главе. Каждый просто углублялся в свою собственную фантазию, душу, прислушивался к миру, — это самое главное!
— Слышно что-нибудь о сыне Альфреда — Андрее?
— Он жив-здоров, и очень заботится о своей маме — Ирине Федоровне.
— Очень сложно спрашивать о том, что остается от композитора — пройден еще небольшой отрезок времени...
— Шнитке — эта фигура, которая останется в истории надолго. Он очень часто исполняется до сих пор, люди с большим удовольствием берут его сочинения в свои программы. Так что с его наследием все будет хорошо, если... если мир останется надолго. Вы же сами все видите: опасность для существования нашей планеты налицо... с одной стороны, Исламское государство, с другой — подъем националистической агрессии в просвещенном мире. Так что, когда меня лично спрашивают — будут ли мои вещи исполняться после смерти, я всегда отвечаю — это вопрос неактуальный; неизвестно — будет ли через некоторое время вообще что-либо существовать.
