«Я не считал, что должен писать в ящик»
— Леонид Генрихович, 90 лет — это довольно серьезно. У нас говорят: многие знания — многие печали. Так какие печали в связи с этим важным юбилеем вас гложут?
— Вообще говоря, особых оснований для печали у меня лично не должно быть. Я прожил долгую жизнь, по нашим временам относительно благополучную. Не могу сказать, что она была легкой, но все же… В конце концов, я делал только то, что люблю.
— Всегда?
— Пожалуй, да. Конечно, я должен был считаться с условиями, в которых жил. Не могу сказать, что огромное количество времени работал на пределе своих возможностей, это было просто немыслимо. А в литературе надо писать каждое произведение как последнее. Но я не считал, что должен писать в ящик, это был не мой выбор. Я хотел свои соображения как-то публиковать. Но чем дольше я живу на свете, тем мое мнение о своих литературных способностях более трезвое, чем то, которое было в начале пути. Думаю, что я могу определить свое достаточно умеренное место в литературном процессе.
— Скромничаете?
— Нет, говорю совершенно серьезно.
— Тогда назовите с вашей точки зрения тройку лучших русских драматургов ХХ века.
— Я не хотел бы давать какие-то оценки, это все очень субъективно. Хотя были такие люди, как Евгений Шварц, Эрдман… Конечно, Эрдман был человек, безусловно, нереализованный, да и Евгений Львович не в полную силу работал. Но Бог им столько дал! Я-то знал многих людей, которые очень страдали из-за того, что не могли публиковаться. У них была мучительная жизнь. Может, в чем-то и более достойная, не спорю, но, видимо, я к ней не был готов.
— В 52-м году, то есть еще при Сталине, вы вступили в партию. Верили?
— Я считал, что это антифашистская сила, безусловно, и в этом смысле не грешил против себя. Хотя особых иллюзий не было. Кроме того, я не хотел быть изолированным от литературного процесса.
— То есть вступление в партию — как мандат, как бонус для карьеры?
— Не помню, думал ли я об этом тогда. Знаю много хороших, достойных людей, которые были со мной в рядах КПСС. Так складывалась жизнь, но я ее прошел, жалеть нечего. Уже тогда я написал много вещей. Сейчас они ни в коей мере не устраивают меня как литератора, перечитывать многое из того, что я написал, мне и в голову не приходит. Но тем не менее могу вам сказать: стыда нет.
— Ни за одну строчку?
— Я не сделал ни одного дурного человеческого либо литературного поступка — вот этого не было.
— Но при вашей жизни были такие вещи, как борьба с космополитами, травля Пастернака, Сахарова, Солженицына, Даниэля и Синявского, организованные письма против них. Вы ничего не подписывали?
— Я был членом партии, присутствовал на всяких собраниях. Но не голосовал.
— Как это?
— Да очень легко. Ну, много народу, сидишь себе, можно было не поднять руки.
— А Борис Слуцкий всю жизнь себя корил, что подписал письмо против Пастернака…
— Бог меня в этом отношении миловал, со мной этого не случилось. Хотя, конечно, были тяжелые страницы… Постановление по поводу пьесы «Гости» — и в течение многих лет мое имя было табуировано. Каждый день, когда я открывал газету или включал радио, слышал о себе всякие жуткие гадости. Но я не хочу на этом зацикливаться, потому что другие судьбы были страшнее: людей арестовывали и расстреливали. А меня не посадили, хотя было близко, конечно. Я это знаю. Но фортуна была за меня.
«Так, как сын, меня понимает только жена»
— В России надо жить долго.
— Безусловно, иначе ничего не получается. Особенно в литературе. Я пытался жить так, чтобы смотреть своему сыну спокойно в глаза. Надеюсь, что это счастье у меня есть. У меня замечательный сын, я им очень горжусь. У нас прекрасные отношения, и я могу совершенно спокойно смотреть ему в глаза. Это дорогого стоит. Он — профессор, преподает литературу в Оксфорде. Его судьба сложилась замечательно. Главное, что он не только мне сын, но и самый близкий друг, а такое бывает нечасто. Если честно, я смотрю на него снизу вверх.
— Вы с ним общаетесь по телефону, по Скайпу?
— По Скайпу, но я им не владею.
— Так для этого у вас есть молодая жена.
— Не могу сказать, что она молодая, но она современная. Это моя вторая жена. Так случилось, что она дочь моего учителя, профессора Поспелова. Я был его учеником в Литературном институте. На мое 90-летие сын должен приехать.
— А внук — почему о нем вы не говорите? Он не так вам близок духовно?
— Внук живет в Москве. Но так, как сын, меня понимает только жена. Внук у меня замечательный, я его очень люблю и надеюсь, что пользуюсь взаимностью. Он не литератор, очень деловой человек. Он прочно стоит на ногах. Ему 35.
— Вы не сидите в четырех стенах, выходите гулять, общаетесь?
— Ну, я прогуливаюсь каждый день. То есть меня прогуливают. Но у меня заквас недурной, все-таки в своей молодости я играл в футбол в городе Баку за молодежную команду «Нефтяник».
— Еще чуть-чуть, и вас бы приняли в команду мастеров?
— Во всяком случае, когда мой тренер узнал, что я перестал ходить на тренировки и стал заниматься литературой, пророчески мне сказал: «Ну-ну, посмотрим, сколько радости твоя литература тебе доставит». И как в воду глядел, потому что хлебнуть пришлось много чего.
— Зураб Соткилава тоже все время вспоминает, как играл за молодежную команду «Динамо» (Тбилиси) против Льва Яшина.
— Яшина я знал, а дружил очень крепко с Константином Ивановичем Бесковым.
— Футбол — бесконечная тема, но давайте временно о нем забудем. Так вы готовы с высоты своего возраста поворчать на молодое поколение? Насколько вы его знаете, оно вас радует, разочаровывает? Все-таки это поколение определяет сегодняшнее время.
— Ворчать — последнее дело. Поверьте, в каждом поколении есть свои прекрасные молодые люди и есть те, кто оставляет желать лучшего. Так и идет этот круговорот, так было, есть и будет. Просто надо так жить, чтобы не было стыдно. А ежедневно требовать от человека подвига не стоит. Когда-то очень хорошо Зощенко сказал Шварцу: «По прошествии многих лет своей жизни я знаю, что главное в людях — не талант, не героизм; главное в людях — приличие». Зощенко — герой моей последней работы «Плеть и обух». Очень трагическая фигура.
«В «Покровских воротах» было все как в жизни»
— Вы писали при Сталине, Хрущеве, Брежневе, Горбачеве, Ельцине, Путине. Сейчас, когда вроде нет цензуры, вам пишется легче?
— Вы знаете, что мне вычеркивали слово «смеркалось»? Считали его очень пессимистическим.
— Но в советское время видны были таланты во всех сферах искусства. Они пробивались сквозь асфальт, выдерживали это сопротивление, часто были умнее, ловчее цензуры, обходили ее своим эзоповым смысловым языком. А сейчас, когда все можно, когда все пишется прямым текстом, настоящих талантов и нет. Все-таки цензурные комитеты смотрели и за качеством. По крайней мере в кино.
— Не знаю. По моим произведениям поставили 17 фильмов. Это делали очень хорошие режиссеры, но все проблемы нам создавали проклятые цензурные требования. Было мучительно. Помню, как тяжело проходили наши фильмы с Аловым и Наумовым, а это же выдающиеся мастера.
— Тогда нам никуда не деться от «Покровских ворот». Это же автобиографическое произведение. То есть Костик — это вы?
— Один в один. Один раз я позволил себе написать свою автобиографию — это и есть «Покровские ворота».
— Михаил Козаков отобрал Меньшикова на роль Костика. Вы принимали в этом участие?
— Даже очень. Никогда не вмешивался в работу режиссеров, но здесь я Козакову сказал: «Миша, один раз в жизни. Костик — это я. Поэтому позволь мне выбрать, все же дело интимное…» Миша согласился, мы с ним дружили. Он терпеливо выдержал мою настырность, постоянное отвергание проб. И вот когда Миша привел Меньшикова, я его увидел и сказал: «Ну вот, это тот».
— Хоботов, Маргарита Павловна — совершенно реальные люди?
— Да. Петровский бульвар, покосившийся двухэтажный дом, сохранившийся… Уже не жилой, там какое-то учреждение. Когда мне случается проезжать мимо этого дома, всегда обрывается сердце.
— Тогда по поводу цензуры в «Покровских воротах» два вопроса: один серьезный, другой — не очень. Серьезный. Говорили, что в виде Хоботова вы изобразили затюканную, подневольную советскую интеллигенцию. Маргарита Павловна — это власть КПСС, ну а Савва, к которому Маргарита Павловна ушла от Хоботова, — рабочий класс, гегемон. Вы это имели в виду?
— Я вообще не думал об этом. Просто исповедовался, вспоминал. Это лирический монолог, ностальгия. А если бы я специально имел в виду нечто политическое, ничего бы не получилось, уверяю вас. Я не лез очертя голову в огонь, потому что не хотел, чтобы меня запретили. А меня запрещали, и не раз. В БДТ всего лишь один раз прошел замечательный спектакль по моей «Римской комедии». И больше его не было. Недавно в кабинете Товстоногова во время ремонта обнаружили записи этого спектакля на кассетах. Представляете, что за ад был в душе человека, который замуровал свое великое создание?!
— А как же фраза Костика: «Осчастливить против желания нельзя». Это же вышло в 82-м году! Как такое пропустили?
— Значит, просмотрели. Тут предсказать невозможно.
— Ладно, давайте посмеемся. Помните, к Костику приходит девушка — «я такая вся внезапная»… А потом они уединяются в его комнате. Так вот, у Козакова было, что в тот самый роковой момент глобус в коридоре вдруг стал покачиваться в такт. Но потом целомудренная цензура это вырезала. Вы знаете об этом?
— Смутно. Миша Козаков приходил и много мне чего рассказывал. Но таких моментов было миллион, всего и не упомнишь. Только после «смеркалось» я уже ко всему относился спокойно.
— Скажите, вас ведь путали с известным политическим обозревателем Валентином Зориным или думали, что вы братья? Вы похожи очень, да и почти одногодки.
— Однажды нас познакомили, и он сказал, что его спрашивают все время, не родственник ли я ему. Меня спрашивали то же самое. Но я видел его всего лишь один раз в жизни.
— Как вы относитесь к сегодняшнему времени? Вам, как уже очень многим, оно напоминает советское?
— Это геополитика, а я уже давно стараюсь к ней не иметь никакого касательства. Отвлекаться на это, не имея возможности что-то изменить, просто неразумно. Мне надо сейчас постараться успеть закончить повесть, вот это главное.
— Изменились ценности. Сейчас все гонятся за длинным рублем, вернее, за долларом, все имеет свою стоимость. Ну а вы? Вы, наверное, не являетесь очень богатым человеком?
— Нет, я не нуждаюсь, я человек обеспеченный. Но у меня скромные потребности. Ну, была когда-то дача. Я ее подарил сыну. А что еще? Выйти из этого дома, сделать свои два квартала и вернуться, чтобы ноги еще работали. Но с каждым днем все становится сложнее — что мы будем закрывать на это глаза? Можно сколько угодно ерничать, улыбаться, но 90 есть 90. Возраст драматический, и я это понимаю. Времени осталось с гулькин нос, и нужно успеть дописать повесть — это единственное, о чем я думаю. У меня была пьеса «Коронация». Там есть такие слова: «Ах, друг мой, большое мужество нужно в старости, ведь каждый день идешь на смерть». Когда я написал эту реплику, мне было 40 лет. Но сегодня я подтверждаю эту фразу.
