Убежище
Что есть повесть для пишущего ее прозаика? Поэма — для сочиняющего ее поэта? Картина — для покрывающего холст красками художника? Дворец — для создающего его архитектора? Симфония — для сотворившего ее композитора? Это — убежище, в котором они прячутся от куда менее гармоничной, чем произведения искусства, реальности. От чудовищной действительности. Они строят укрытие медленно и любовно, собирая защитную конструкцию по кирпичику, щепочке, по стеклышку — речь не о грубых ремесленниках-ухарях, ваяющих перекошенные силосные башни для практических нужд, речь о волшебных башнях (прежде говорили «из слоновой кости», ныне слонов осталось так мало, что жалко даже в переносном смысле употреблять этот образ, это словосочетание), пусть будет башня из мечтаний, из облаков, от этого ее волшебные свойства и стены не станут менее прочными, материал под названием «мечты» сумеет защитить от кошмаров и создателя цитадели и вообще всех желающих — только бы такие воздушные замки и гавани продолжали строиться, воздвигаться и возводиться, только бы это происходило. «Не оставляйте стараний, маэстро, не убирайте ладоней со лба!»
То, что строительство подобных крепостей необходимо человечеству, много раз доказано — иначе зачем трехлетний Моцарт оказался наделен божественным даром сочинения музыки, а трехлетний Лермонтов — наделен гармонией рифмы?
Писатель, художник, музыкант читает криминальную сводку — о выстрелах и разделочных ножах, коими граждане расправляются друг с другом, видит на улицах и в транспорте упырей — и спешит скорее укрыться в созданном им для себя (и для всех прочих желающих) убежище. Он вот уж не эгоист — и пригласит спрятаться в этом своем замке всех нуждающихся и жаждущих. Выбор зависит от вас: что предпочтете — оставаться в мире разделочных ножей или воспарить над поножовщиной и отделиться от нее.
Книги
Выбрасывают книги… Это — всё накопленное людьми богатство за годы советской власти. Больше не было ничего и ни у кого. Только книги. Ни квартир, ни машин, ни дач. Стремились к знаниям. Копили квинтэссенцию мудрости. Ориентировались на вечные ценности, как тогда говорили. Новому поколению бумажные кирпичи ни к чему, у молодых свои приоритеты, заключенные в компактный компьютер.
Вот как трансформировалась мудрость древнего философа: «Всё свое ношу с собой». Он имел в виду ум, а мы — информацию.
После смерти
Расхожее утверждение «жить надо сейчас, потом, после смерти, ничего не будет» не относится к людям искусства. У писателей и художников как раз после смерти может наступить главное (и они на это надеются): да, сейчас не ценят, не понимают, не принимают, изгоняют — как Данте или Солженицына из родных краев, сажают в тюрьму, как Оскара Уайльда, или в сумасшедший дом, как Винсента Ван Гога и маркиза де Сада, не ставят ни в грош — как не ставили Модильяни… Зато потом, когда заблуждения рассеются и зерна сами собой отделятся от плевел, станет ясно: кто есть кто — и тогда триумфально превознесут, как Кафку и Кандинского.
Поражение
Можно ли желать своей стране поражения? Ведь это непатриотично.
Действие романа Ремарка «Искра жизни» разворачивается в концлагере, куда победители-нацисты поместили своих политических оппонентов и понемногу (или помногу) уничтожают — газом и голодом, пытают, расстреливают, вешают. Узники с надеждой прислушиваются к звучащей время от времени канонаде. Они догадываются: приближается линия фронта, американцы вот-вот освободят их. И от всей души желают союзнической армии в ее борьбе против Гитлера победы, а своей родине — поражения.
Патриотично ли это? Или антипатриотично?
Решайте сами.
Слава
Знаете, как происходит подбор игроков в ведущие футбольные клубы? Вы, может, думаете, старательные менеджеры ездят в далекие страны и изнурительно отсматривают матчи местных чемпионатов? Вот уж нет! Они шарят по составам сборных этих стран и не опускаются в своих кастингах ниже знакомства с мастерством кандидатов в сборные. Кто всплыл, замечен, тот и котируется. А кто по каким-то причинам не прокатил, того не учитывают. Такое же положение в провинциальных театрах, где артисты ничуть не хуже, чем в столичных. (Но их в столицу не зовут.) И в столичных театрах, откуда не всех берут в кино. И в литературе, где всплывшее и замеченное, как правило, удерживается на своих позициях. Это практика повсеместная.
Короткие штанишки
Многие ставшие впоследствии великими драматические писатели начинали как забавлялы-юмористы. Взять хотя бы Чехова или Марка Твена.
Но жизнь такова, что впечатлительному, думающему, страдающему человеку (литератору), видящему вокруг человеческое горе и ужасающие страдания, становится невмоготу только лишь зубоскалить. Окружающая действительность тянет в трагедию. Некоторые писатели вообще отказывают от шутейности. Другие, сохраняя присущий им юмор, не могут не касаться душераздирающих сторон бытия.
Симбиоз юмора и драмы — редкое и чрезвычайно ценное для человека искусства сочетание.
Те же, кто продолжает всю жизнь острить, хохмить, скабрезничать (конечно, для этого требуется немалое мастерство и мужество), выглядят взрослыми дядями в коротких штанишках.
Стрекоза и Муравей
Создать, сложить произведение — по щепочке, по кирпичику — может бережливый, жадный, «скопидомный» человек (он, как трудолюбивый муравей, всё тащит, волочет на стройплощадку: пылинку, соринку, хвойную иголку), но широко и безбрежно мыслить внутри этого произведения способен только щедрый и безоглядно мотоватый автор, порхающий над утлой реальностью, — «поверх берегов» — как стрекоза. Редко прижимистость и транжирство объединяются в одном характере, что-то всегда перевешивает, выпирает. Скучно читать скупца. Разбросанный, как правило, не доносит замысел до письменного стола, за столом же не способен усидеть долго и потому ничего «терпеливого», законченного не создает.
«Лишние герои»
Я с младых ногтей усвоил: писатель (необязательно плохой писатель) убивает героя, если не знает, что с ним делать и как дальше использовать его в сюжете. Но зачем убивать, если персонаж никому не мешает? Негуманно это. И отдает равнодушием.
Милан Кундера запросто избавляется от своих героев. Стивен Кинг тоже прекращает их жизнедеятельность без всякого сожаления. Последний, кто вызывает читательскую симпатию и любовь в его романе «Томминокеры», согласно моей простенькой, инерционной, ориентирующейся на классические примеры логике, должен был преодолеть выпавшие на его долю препятствия и выжить — как Мересьев, как Печорин, как Павка Корчагин или Остап Бендер, даже воскресший из мертвых, чтоб доказать свою нетленность. Какое там! Кингу важна не личность персонажа, а функция, которую тот выполнял в произведении. Выполнил? Исчерпался? Тогда — прочь со сцены!
Я хорошо понимаю логику и мотив убийства обезьяны Кинг-Конга в нашумевшем фильме. Этой огромной горилле нечего делать (у нее нет перспектив) посреди цивилизованного города и небоскребов (а если не привезти туда монстра с острова, то и сюжет не получится). В то же время расстрел страшного, но симпатичного зверя вызывает у зрителя сочувствие к беззащитной твари, а сочувствие — при восприятии произведения искусства — товар, причем такой, который высоко ценится. Короче, участь бедняги была предрешена еще до начала съемок фильма.
Объяснима и трагедия (в похожей цепочке злоключений) Колобка — не мог он и дальше без конца кататься от одного зверя к другому, изобретая все новые способы утекания от гибели: эта повторяющаяся канитель рано или поздно наскучила бы читателю и слушателю.
Иное дело, если убийство персонажа имеет дополнительную символическую нагрузку. Когда в финале романа «Эра милосердия», известного больше по названию сериала «Место встречи изменить нельзя», Высоцкий—Жеглов стреляет в убегающего Виктора Павлова, Шарапов—Конкин осознает тщету своей «честной философии» и бессилие данного им честного слова (и вообще совестливости и порядочности) перед произволом слепой и безрассудной жестокой упертости: не входящий в тонкости человеческих отношений Жеглов не щадит «честного» вора. Сразу делаются наглядно видны порочные методы, коими Жеглов насаждает свою «правильность» — вспоминается и бумажник, подброшенный им в карман Кирпича—Садальского, и поклеп на интеллигента Юрского, и цинизм в обращении с дамочкой легкого поведения по кличке Облигация…
Вот, оказывается, какие глубины может разверзнуть смерть персонажа.
Не могу отрешиться еще и от мысли о покинутых авторами (брошенных по непонятной причине, а не убитых) литературных персонажах. Одно дело, если линии их судеб доведены до логического (и физического) финала: князь Андрей Болконский погиб, Моцарт отравлен, Сальери оставлен преуспевать и мучиться… А Фирс в «Вишневом саде» — его спасут или он угаснет? И другое — когда главные или второстепенные лица оставлены писателем на произвол вовсе без намека на их будущность. Что могу в этом случае предпринять? Дофантазировать? По своему усмотрению и на свой лад завершить их путь (но имею ли право на это?) или должен заставить себя начисто забыть о них? Ну а если забыть не получается?
Есть еще один аспект этой темы: покинутые мною самим в процессе чтения герои и недочитанные мною книги. Порой я размышляю о них: что заставило, вынудило меня расстаться с ними? Их скучность, недалекость, примитивизм? Но моя ли в том вина? Почему авторы не сделали их интересными, привлекательными, необходимыми? Ведь и в жизни мы предпочитаем близкое нам по духу общество и сторонимся тех, кто постыл, пошл, неравен.
