Девять дней назад Юрий Любимов покинул театр. Навсегда.
Мир — театр, люди — актёры (Шекспир). Добавим: иногда талантливые, иногда бездарные. Бездарные ненавидят талантливых и с упоением играют свою роль: сплетничают, клевещут, травят, жрут. И даже когда затравят и сожрут — не могут остановиться. Дантесы всю свою оставшуюся жизнь продолжают доказывать, что Пушкин был негодяй.
…В 1984-м Любимова лишили гражданства. В 1989-м ему разрешили приехать в СССР. Гражданство ещё не вернули, но уже позволили ставить на Таганке «Маленькие трагедии» Пушкина.
Встречали, прыгали от счастья. Сам факт, что опальный изгнанник мог вернуться, был неправдоподобным, пьянил, рождал немыслимые надежды (время показало: несбыточные).
Была уверенность, что это возвращение (чуть ли не первое за 70 лет) — историческое событие, и надо, надо-надо зафиксировать — записать, снять на видео...
Удалось всё. Были долгие разговоры, оставшиеся на магнитофонных кассетах. Сняли фильм, где навсегда сохранилась атмосфера любимовских репетиций, его байки о Сталине... Фильм, где Историческое Время несколько раз появлялось в виде часового механизма (шестерёнки, маятник) и в виде парадно марширующих солдат. Может, и не все зрители поняли, что механизм — это главные часы Родины, настоящие Кремлёвские куранты изнутри. Но все поняли, что солдаты — это почётный караул Мавзолея Ленина.
Прошло 25 лет. Время вернулось. Стоит вернуться к тем разговорам; они — и часть истории, и её учебник. А то, что Любимов 9 дней назад покинул театр, поможет вам читать внимательно. На кладбище не принято торопиться.
***
— Сталин рака жрал. Выломал клешню, хрустит, сосет, чмокает, хлюпает. Рихтер бедный сидит за роялем, не начинает — тишины ждет. А у него за спиной вся эта кодла чавкает, звякает, булькает. Генерал — рожа красная — уже Рихтеру кулаком грозит: начинай, мать твою! Не начинает — ждет тишины. Злодей догадался, рака бросил, лапы об крахмальную скатерть вытер и демонстративно в ладоши — хлоп. Мертвая тишина мгновенно. Рихтер бедный склонился и — музыка.
…С Любимовым разговаривать трудно. Своенравный, раздражительный. Спросишь одно — говорит о другом. Вопроса не дослушав, начинает философствовать и тут же съезжает на анекдот. Повторишь вопрос — в ответ актерская байка. Перебивать бессмысленно, да и неловко. (И диалоги, и эти комментарии — всё написано в 1989-м.)
— Ваш театр не в лучшей форме, вы сами говорите.
— А кто в лучшей? Я не вижу. Лубянка разве что. Надо Таганку сделать подведомственной Лубянке.
— Шутки.
— Какие шутки? Я же служил в ансамбле у Берии. Там была дисциплина, строгость. Видите надпись? (Стены кабинета Ю.П. исписаны автографами знаменитостей и друзей. Среди прочего: «Юра! Не зря мы с тобой 8 лет плясали в органах. Юткевич».)
— Плясали?
— Там Шостакович плясал, Мессерер, Рубен Симонов, Охлопков; ставили программы; преподавал Тарханов, приходил Немирович-Данченко. Берия всех объединил.
— Так вы — питомец бериевского гнезда?
— Конечно. Он меня и приучил к скромности, тихости.
— Он тихо разговаривал?
— Громко. Громко-громко. Он вошел, мальчики вмиг все двери закрыли, пауза была зловещая. Быстро сел, не снимая кепки, весь в кашне, воротник поднят, мальчики тоже с поднятыми воротниками, руки в карманах, видно, там пистолеты. Сел: «Начинайтэ». Всё закружилось, завертелось. 45 минут вертелось. Он: «В Крэмыл паэдыт «Пэсна а важдэ», потом паэдыт вот эта «шари-вари-Берия» — обо мнэ, потом вот эта танц, где девки хорошо очень кружат юбки, — всэ ляжки видно. Всо!». Ждали его ценных указаний. Путей развития ансамблевых искусств. Шостакович, Юткевич, Тарханов, Эрдман — все ждали с трепетом. Но он не пожелал дать указаний и исчез. Это он выбирал программу для показа в Кремле Сталину.
— А Шостакович-то что там делал?
— Песенки писал и с пустым бидоном ходил. У него дети были, а жрать нечего, как всегда. И мы уговаривали нашего идейного руководителя — не Берию, конечно, а начальника ансамбля — скромному Шостаковичу, который ходит третий день с пустым бидоном: нельзя ли со склада ему повидла положить. Уже война шла вовсю. В армии я послужил, повоевал. Медалей у меня много — я швейцаром могу работать. (В первой половине прошлого века считалось престижным и необходимым, чтобы у входа в «Метрополь», «Националь», «Савой» (в роскошные места) стоял швейцар, увешанный медалями и орденами, георгиевский кавалер. — А.М.) …Я в Ленинграде сидел в блокаде, насилу ноги унес через Ладогу с несчастными ополченцами, которые почти все погибли. Вошел в Москву как раз 16 октября, когда тут жгли все документы, и шел черный снег, и все бежали из Москвы, и метро было минировано…
— Где 22 июня?
— На границе в Прибалтике, проснулся ночью, думал: маневры. Отступали. Последним поездом ехали, детей, женщин грузили. Один деятель пытался прорваться в вагон. «Коммунисты! — кричал. — Пустите меня, я нужен нам!» А мы уже вещи выбрасывали на перрон — детей некуда было сажать. Мы чудом выжили.
…В 1964-м Юрий Петрович Любимов создал Театр на Таганке. Чудом проскочил. В последний миг, когда хрущевскую оттепель уже затягивало ледком. Весной возникла Таганка — осенью сняли Хрущева.
Уже теперь трудно, а скоро будет и вовсе невозможно объяснить (в 1989-м думал: невозможно объяснить, в 2014-м оказалось: никого не интересует), как случилось, что всю брежневскую эпоху — гнилую, тупую, безысходную, лживую — в столице первого в мире отдельно взятого и развитого — хулиганил, орал, издевался и говорил правду театрик по соседству с тюрьмой.
Всю жизнь советский народ знал про столицу: Лубянка, Бутырка, Таганка. С 1964-го, говоря о Таганке, приходилось уточнять, о чем речь. Потом тюрьму снесли, путаница прекратилась на время, но возникает опять — теперь в обратную сторону.
Таганка! Все ночи, полные огня!
Таганка! Зачем сгубила ты меня?!
Таганка! Я твой бессменный арестант!
В твоих стенах погибли юность и талант!
Уже растолковывал я «ихним» любопытным журналистам, что эта песня не про ночную очередь за билетами на премьеру и не про загулы Володи Высоцкого…
— Юрий Петрович, стоило возвращаться?
— Все зависит от того, сумею ли я что-то сделать или нет. Пока я бьюсь-бьюсь и почти ничего не могу сделать. Настолько все несуразно, вся экономическая структура театра…
— Вам же в этой структуре удавалось ставить потрясающие спектакли. Структура не изменилась.
— Изменилась обстановка. Актер только формально держится за фирму Таганки, потому что он одним концертом перекрывает двух-трехмесячный заработок… Я с удовольствием восстанавливал старые спектакли, сбил с артистов налет цинизма. За шесть лет они стали растренированны, не думают о профессии. Все заняты скорейшим устройством реальных ближних целей. Для допинга пришлось организовывать гастроли за границу. Грустно, что любой человек начинает разговор: а будут ли поездки, валюта? Полная бездуховность… Что поражает? Агрессивность, какая-то настырность, желание схватить, урвать и убежать. А главное — не работать. Делать вид. Это ужасно. …Делай свое дело, как будто бы тебе поручил его Господь Бог.
— Как случилось, что вы — герой-любовник, лауреат Сталинской премии, благополучнейший советский Ромео — стали лидером антисоветского театра?
— Не специально. Мне казалось, именно так нужно ставить Брехта. Я никогда не занимался политикой. Господь с вами! И теперь не занимаюсь. Это они стараются нас политизировать и спекулировать нами.
— Возвращаться стоило?
— Мне три раза было сказано очень жестко. Вам тут не нравится — никто вас не держит. Вам путь на Запад открыт. Это Демичев, министр культуры СССР, говорил. «А если вы о себе не думаете, хоть о ребенке подумайте, ведь с ним может что-нибудь случиться». …Меня возили на проработки в каждый мой выходной с утра: или в райком, или в управление, или в министерство — каждую среду… Вот они вызывают тебя, там сидят представители района, прокурор, представитель КГБ, представители райкомов, горкома КПСС, директора крупных производств. И они начинают: “Вы не то всё делаете, товарищ главный инженер!” Я говорю: «Я главный режиссер». — «Неважно! Слушайте, когда вам говорят!» Умирали люди на некоторых проработках. Выносили труп. Но приехал человек, министр культуры бывший (или его зам, я забыл), и сказал: продолжать проработку. Уж секретарь райкома: «Ну может, дальше решим в рабочем порядке?» — «Нет, продолжать проработку!». Приказано изничтожить — надо изничтожить… Являюсь. Начинается разговор: «Ну? Ну? Чего вы озираетесь, боитесь?» Я: «Нет, вы все время нукаете, вот я и гляжу, где тут — лошадь». Они свое: «Ваша деятельность — это антисоветская деятельность. Вы должны признать свои ошибки. Вы не можете руководить театром». В очередной раз они предложили: поставьте творение Брежнева. Пришла депеша. С курьером. С печатями. «Вместо того чтобы заниматься вашими безобразиями, вы бы лучше подумали, как осуществить великие произведения руководителя государства и т.д. Мы не ограничиваем вас в выборе: «Целина» или…» Идет перечень его бессмертных творений… Мы садимся (по-моему, с Можаевым): «С вниманием прочитав экстренное послание, напрягши весь запас умственных способностей…»
— Это же ёрничество.
— «…интересует вопрос: вы согласовали с автором возможность постановки, и доверяет ли автор мне осуществить это? Если не согласовали — значит, вы не умеете уважать даже авторского права…»
— Вы абсолютно человек этой системы.
— «…и как вы планируете эту работу: совместно с автором, или разрешение автора на инсценировку, или утверждение автором готового спектакля…»
— Вы понимали, что это наглый ответ?
— Я просто забавлялся.
— И никогда не срывались?
— Бывало. Когда доводили, у меня всё замыкалось. Один раз это было у замминистра культуры РСФСР. Они закрывали «Павшие и живые» — спектакль по стихам поэтов-фронтовиков. (Закрыть — означало запретить. Обычно до премьеры. — А.М.) И пришел со мной туда Константин Симонов.
— Заступаться?
— Скорее, выразить недоумение: почему такой спектакль закрывают, патриотический. О поэтах погибших и некоторых уцелевших. А один говорит с улыбкой: «Ну чего вы за него волнуетесь, Константин Михайлович, ну поставит другой спектакль, о чем тут говорить…» И тут чего-то со мной стряслось. «Улыбаешься, так твою перетак!» Добрался я до его лацканов, меня Симонов за руку оттаскивал. Орал я уже не помню что, как урка все равно, и Симонова отшвырнул: «Я знаю ваши экивоки, вы любитель туда-сюда мотать».
25 июля 1980 г. умер Высоцкий. Таганка решила: будет спектакль его памяти, спектакль из его песен. На следующий день после смерти — задумали. В 1981-м — поставили. 25 июля — в первую годовщину — несмотря на строжайший запрет — сыграли. Это сейчас: славь — не хочу: книги, диски, портреты, гала-концерты, Госпремия… А я помню — не забыть — блокированная площадь, кольцо из барьеров, сержантов, автобусов, запертый выход из метро. Будто не театр на площади, а 4-й чернобыльский блок. И каждого, кто туда, надо проверить, и хорошо бы — кто оттуда. Кто оттуда выходил, нес радиацию, для склероза смертельную. И склероз это понимал. И шапка на нем горела — десять тысяч кокард.
СТЕНОГРАММА ХУДСОВЕТА
в театре на Таганке
21 июля 1981 г. (за 4 дня до годовщины смерти Высоцкого)
Юрий ЛЮБИМОВ. Наши сегодняшние зрители, товарищи из управления посмотрели работу театра, и я предоставляю им слово.
САМОЙЛЕНКО В.М. (зам. нач. отдела театров и концертной работы Главного управления культуры). Мы считаем, что основная идея поэтического представления остается прежней (уже, значит, смотрели, выражали недоумение и пожелания. — А.М.). Конфликт поэта с обществом, отсутствие гражданской позиции у поэта и данного вечера. Об этом мы говорили неоднократно, заявляем об этом и сейчас. Естественно, мы не рекомендуем это для показа («не рекомендуем» на их языке означало «запрещаем». — А.М.).
Юрий ЛЮБИМОВ. У вас превратное представление о мире художника. Вы люди некомпетентные, чтобы решать вопрос о крупном русском поэте. Говорить поэтому я буду на другом уровне. Более того, я напишу письмо и пошлю его в Политбюро…
САМОЙЛЕНКО В.М. Только не надо угроз… Это наше общее мнение.
Юрий ЛЮБИМОВ. Вы уже успели, даже не дойдя до кабинета, составить мнение…
Лев ДЕЛЮСИН (доктор исторических наук, участник Сталинградской битвы). Я могу сказать как фронтовик. Я считаю, что никакой односторонности в изображении военной тематики в поэтическом представлении нет. Нужно быть бесчувственным идолом, чтобы так понять то, что пропел Высоцкий.
Николай ГУБЕНКО. Не делайте, ради бога, той глупости, которую совершили в свое время по отношению к другим писателям. Если вы совершите это ужасное кощунство, то разрушите святую веру в идеалы, на которые в каждой своей речи указывает Леонид Ильич Брежнев, подчеркивая, что мы — общество настоящей Свободы, настоящей Демократии, в котором ничего не утаивается! Возьмите наши центральные газеты — «Правду», «Известия». Это голос нашей партии! Не подрывайте веру в нашу партию, в наш народ, с которым партия считает всегда своим первейшим долгом советоваться и считаться. Не разрушайте веры в искренность советского человека — иначе вы сделаете из Володи, из этого спектакля еще один антисоветский пасквиль и будете действовать на руку нашим идеологическим врагам, которые сидят, как в окопах, и только и ждут момента, чтобы спектакль кастрировали, закрыли, чтобы появилась пища для новой идеологической провокации. (Тогда казалось, что это защитная маска, притворная демагогия. Но из Губенко, актера Таганки, вырос министр культуры СССР. Потом он оттяпал у Любимова три четверти здания, потом стал депутатом Госдумы от КПРФ. — А.М.)
25 июля запрещённый спектакль сыграли. Любимов нашёл формальную уловку — объявил: «Это будет не спектакль, а вечер памяти. По приглашениям». Объехал на кривой.
СТЕНОГРАММА ХУДСОВЕТА
13 октября 1981 г.
Юрий ЛЮБИМОВ. Ситуация очень плохая. Плохой она была и летом, в годовщину смерти Высоцкого. Делалось все это в непозволительных тонах, и вчера было продолжено. В таких условиях я работать больше не могу и не буду. Я довел это до сведения и высоких чинов, и теперь мы ждем решения.
Почему я настроен так пессимистически? Потому что это будет означать не только запрет спектакля. За этим скрывается более серьезное и глубокое явление… Если бы дать этим людям волю, то они от Пушкина оставили бы тоненький цитатник; Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Сухово-Кобылина — всех троих издали бы на 10 страницах.
Николай ГУБЕНКО. Для нас этот спектакль — спектакль очищения. Мы имеем право сделать такой спектакль, потому что живем в государстве, где существует высокий эталон искренности и правды. Его дал нам Владимир Ильич Ленин и продолжает утверждать Леонид Ильич Брежнев.
…Сейчас по разговору не понять, с кем имеешь дело. У всех на устах многопартийность, фракция, оппозиция; «Радио Свобода» не только слушают, но и сами по нему вещают; вчерашний секретарь обкома громит Политбюро — храбрый народ. А как вспомнишь — расхрабрились-то совсем недавно. Поэтому в 1990-м интересно послушать, что говорил человек в 1980-м. Что говорил и зачем. (А сейчас, в 2014-м, через 25 лет, — хорошо видно, куда приехали.)
«ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ КУЛЬТУРЫ
МОСГОРИСПОЛКОМА
2 ноября 1981 г.
Несмотря на предупреждение Главка о персональной ответственности руководителей театра, 30 октября в Театре драмы и комедии вновь состоялись теле- и киносъемки репетиции, а 31 октября — публичный показ спектакля, посвященного памяти В.Высоцкого, не принятого и не разрешенного к исполнению, что является грубым нарушением решения исполкома Моссовета.
За грубое нарушение установленного порядка приема и показа новых постановок ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Директору театра и главному режиссеру объявить строгий выговор.
2. Предупредить руководство театра, что в случае неподчинения приказу ГУК будет решен вопрос об их дальнейшей работе в театре.
Начальник ГУК — В.Ануров».
***
…Сохранилось сделанное тогда же, в 1989-м, видеоинтервью с актёром Леонидом Филатовым. Вот фрагмент:
ФИЛАТОВ. Оно было не такое уж вегетарианское, брежневское время. Оно было, так сказать, умеренно людоедское. Просто научились пользоваться вилкой и ножом при пожирании людей. По существу всё продолжалось: уничтожались биографии, рушились репутации. И что делали с художниками: кого на Запад, кого в могилу, и уж в редких случаях на Восток или на Север… Однажды говорю: «Юрий Петрович, ну как же они не понимают — все вот эти, которые давят и душат нас?! Ведь были уже параллели: Пушкин и Дантес; ведь потом история так расправилась с Дантесом». А Любимов мне: «Какой ты наивный человек! Ты думаешь, что они для себя, для своих жен и детей — Дантесы что ли? Они Пушкины! А Дантесы для них — это мы». Такой с работы приходит и жалуется жене: ох, сегодня эти сволочи довели меня! Я просто представляю себе эту картинку семейную. Нормального убийцу-людоеда, который пришел домой с работы. Назакрывал, наувольнял, наубивал, выслал за границу пару людей. Устал очень, и сердце покалывает.
***
— Стоило возвращаться?
— Хорошо бы Феликса убрать (через год с небольшим памятник Дзержинскому свалили. Через 15 — стали требовать возвращения. — А.М.) — ведь раньше на площади фонтан был. Говорят, что фонтан цел, хранится где-то. Гораздо же лучше, если не будут пугать.
— Стоило ли возвращаться?
…Я повторяю и повторяю этот вопрос. Дома за ужином. В кабинете Любимова перед телевизором, показывающим схватки Ельцина — Полозкова. По дороге на вечер Эдисона Денисова… Всякий раз Ю.П. отвечает по-иному: то печально (с рюмкой в руке), то с сарказмом (слушая съезд), то грубо ругаясь (утопая в грязи перед памятником Чайковскому).
— Когда я увидел, как меня порезала смелая передача «Взгляд»… А ведь я очень мягко сказал, что литовцы — христиане, и не следовало бы объявлять им ультиматум в канун Пасхи. На то, кажется, и Президентский совет, чтобы вовремя посоветовать.
— Вероятно, не сам «Взгляд» вырезал…
— У нас никогда виноватого не сыщешь. Все по-прежнему. Та же система пропусков, грубость, подозрительность. Меня не пускали в телецентр с израильским паспортом — это для них не документ.
— Вы из принципа отправились в «Останкино» с израильским паспортом? Наслушались про «Тель-Авидение»?
— Советский дома лежит, а с этим я езжу по всему миру — в ОВИРе толкаться не надо, визу просить не надо, бесконечные просьбы писать и месяцами ответа ждать — не надо.
— Русский художник ездит по израильскому паспорту?
— Это не ко мне. Это вы спросите в Верховном Совете у товарища Лукьянова — когда он собирается закон о выезде принять. Другие страны требовали, чтоб я попросил политического убежища. Только Израиль, ничего не требуя, сам гражданство предложил. А Солженицын мне потом сказал: «Это вас Бог надоумил избрать Иерусалим».
…В 1982-м Любимов заканчивал «Бориса Годунова». Казалось бы: Пушкин, русская классика — что может быть лояльнее? Ведь не Брехт, не Можаев, не Высоцкий. В постановку вмешался Брежнев. Взял да и помер. И не поймешь — то ли свинью подложил, то ли на руку сыграл. Но это происшествие актуализировало спектакль до неприличия. На престол генсека взошел Андропов (шеф КГБ СССР, палач Будапешта). Ответственные товарищи, пришед на приемку спектакля, услышали (не исключено, что впервые в жизни):
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача и сам в душе палач,
Возьмет венец и бармы Мономаха…
Заткнув уши, втянув головы в плечи, министерские деятели в ужасе бежали из театра.
(Продолжение следует.)
