От режиссера Михаила Сегала после лихих «Рассказов» ждали чего-то необычного, а он снял по-своему старомодное «папино кино». На главную роль пригласил Александра Збруева. Его герой — некогда известный бард Николай Алексеев — давно на пенсии. Живет он одиноко и сиротливо. Но однажды его приглашают в радиостудию на встречу со слушателями. Такое событие, а он к нему не готов: ничего толком не может сказать, да и петь разучился. Но оказывается, песни Алексеева слушали космонавты. Его почитает Андрей Макаревич. Он придет в студию, и они вместе споют. Збруев освоил гитару, брал уроки у дочери Татьяны.
Сегал снимал фильм про посредственность, а Збруев ее не сыграл. Он играл про свое. Но это и не важно, как скажет режиссер. Михаил Сегал не рассматривает свою картину как историю деградации: «Был молодой и талантливый, а потом все изменилось. Алексеев никогда талантливым не был, высоко не взлетал. Мы видим обычную жизнь, в которой дискомфортно оттого, что она обычная. В каком-то смысле наше кино — гимн посредственности, которая не считается преступной, это не что-то пораженческое, а драматическая норма». У Збруева свой взгляд: «Ни один человек не признается, что он посредственность. В лучшем случае скажет: «Мне просто не везет. Я не бездарь, я могу».
Бывший бард вынужден торговать картошкой. Может быть, поэтому Александр Збруев все время возвращается к судьбе своего коллеги Михаила Кононова. Все помнят их роли в «Большой перемене» — учащийся Ганжа и его учитель Нестор Петрович.
Спрашиваю у Александра Збруева, ждал ли он настоящей роли.
— В какой-то момент перестал, — говорит он. — Сосредоточился на театре. Но роль Алексеева совпала с моим настроением. Я бы мог посвятить эту картину Михаилу Кононову. Он блестяще начинал, а закончил тем, что торговал картошкой. Каким он был потрясающим в картинах «Начальник Чукотки», «В огне брода нет». Не только от него все зависело, но и от тех людей, которые его просто взяли и отстранили от жизни, от работы. Как-то я увидел его по телевизору и ужаснулся тому, каким он стал, как разговаривал. Какое преображение произошло из-за этой картошки.
В 1997 году я и сама встречалась с Михаилом Кононовым, мы вместе ехали в метро. Ни один человек не узнал в нем Нестора Петровича. Кононов тогда репетировал в заводском Дворце культуры, жил в деревне, копал на огороде картошку. А когда снимался у Никиты Михалкова в фильме о Чехове, который мы так и не увидели, отпрашивался покормить поросенка. Старался забыть о том, что актер. Жил в нищете, но гордость имел, отказывался от участия в низкопробных сериалах. Чем только не занимался — организовывал газету «Бомж», распространял газеты. Он все время цитировал своего Акима из «Таежной повести»: «Нужда научит, нужда заставит». А ведь когда-то снимался у Тарковского в «Андрее Рублеве».
В «Кино про Алексеева» есть смущающая многих сцена появления Андрея Тарковского во время съемок «Андрея Рублева». Люди, хорошо знавшие Тарковского, находят немало с ним сходства, их ничто не оскорбляет. Рассказываю об этом Михаилу Сегалу. «Мы тщательно изучали записи, его пластику, — говорит он. — Актер, сыгравший Тарковского, без грима на него не похож. Но в нем было то, из чего можно было сделать Тарковского». Сегал считает, что Тарковский — это прикольно. И когда парень из провинции встречается с известным человеком, это становится для него большим событием. У Александра Збруева свои воспоминания о Тарковском, который когда-то ставил в Театре Ленинского комсомола «Гамлета». На репетициях иногда было непонятно, что он говорил, чего хотел. Требовал, чтобы в какой-то момент скрипнула дверь и закричал петух. Гамлета играл Анатолий Солоницын. И в одной из сцен, когда его несли, у него слетел парик. Зал взорвался от смеха. И Збруеву стало страшно за Тарковского.
Спрашиваю у Александра Викторовича:
— Вы так долго не появлялись, что показалось, чего-то стыдитесь? И на «Кинотавр» не приехали представлять фильм.
— Мне не нравится то, что происходит в кино. Там нет ничего хорошего. Нет, я не прячусь. Просто не очень люблю публичность, стараюсь от нее отказаться. А «Кинотавр» теперь уже не тот. Я это хорошо понимаю, оттого и не поехал. А фильма совсем не стыжусь.
— Наверняка вам часто звонят кинематографисты и предлагают какую-нибудь муть.
— Когда-то мне хотелось попасть во что-то, как сказал Радзинский, большое, чистое, настоящее. Ну так тогда надо взять слона и вымыть его в ванне. Вот тебе большое, чистое и настоящее. Я перестал ждать, потому что этого настоящего было все меньше и меньше. В театре тоже бывают паузы. И мои близкие люди — Олег Янковский, Саша Абдулов — годами ждали тех самых ролей, о которых мечтали. Было два-три случая, когда я отказался от роли в кино у известных режиссеров, а потом пожалел об этом. Я абсолютно равнодушен к кинематографу. Он для меня существует где-то сбоку. Возможно, из-за полного неверия в то, что происходит.
Роль Алексеева стала для Александра Збруева поводом к разговору о жизни, говорить о ней он может бесконечно:
— В нас все есть, но мы научились многое скрывать. Наши улыбки бывают фальшивыми. Иногда важнее заглянуть в глаза и сказать то, что ты думаешь. Но бывает, что нельзя этого делать, чтобы не испортить свою жизнь. Мы научились находиться в броне. Только экстремальные обстоятельства могут показать истинное лицо человека. Я не знал слова «отец». Родился в 1938 году. К тому времени его уже расстреляли. Много лет спустя у меня появилась возможность посмотреть документы отца. Человек в форме выдал мне их, сказав, что время было трудное и в бумагах я могу найти то, что способно смутить. Я видел почерк следователя и отца, приговор трех человек, которые в течение 15 минут решили его судьбу. Я сдержанный человек, но тут разрыдался. В нас все есть: страх, боязнь. Что-то мы скрываем, не позволяем себе сказать вслух. Когда мы говорим о 60-х, я вспоминаю Васю Аксенова, которого мы называли папа Вася на съемках фильма «Мой младший брат». Помню его последние слова, сказанные мне в Доме кино: «Я собираюсь уезжать отсюда». Все это для меня — 60-е. Человек эту жизнь принимает или не принимает. Я ехал с водителем, и он заговорил о Высоцком. Но ему больше нравится Окуджава. Я сам люблю и Высоцкого, и Окуджаву, хотя они разные. Высоцкий берет энергией, эмоцией, и ты идешь за ним. А у Окуджавы слова вызывали эмоцию. Владимир страдал от того, что его не признавали поэтом. Его слушали и любили, но не печатали. Мы знаем, как многих людей выбрасывает из жизни. Это мне знакомо по моим друзьям и товарищам. Это меня сильно волновало.
