Собрать всех троих вместе — настоящее испытание. Один задействован в репетиции, второй в спектакле, третья в съемках в Болгарии. Наконец все складывается. Мы рассаживаемся на лавочках на заднем дворе «Гоголь-центра». Артисты и правда выглядят как перед первым уроком: кое-кто еще не до конца проснулся, а кто-то полон энергии. Зато на лицах у каждого — живой интерес. «Я вчера лежал в ванне и думал: втроем же нам тяжело будет отвечать, так что давайте тогда по очереди», — начинает Никита. Маша возражает: «Но ты же все равно будешь перебивать, да, Никита? Скажи: я буду перебивать». Филипп в это время молча улыбается. Так и прошла вся беседа: Филипп отмалчивался, Маша отвечала серьезно, а Никита всех перебивал.
Московские ребята и девочка из Перми
— Дадим первое слово девушке. Маша, в фильме за твое сердце бьются сразу два молодых человека. А как выглядят ваши отношения вне площадки? Ребята помогают, заботятся о тебе, слушаются?
Мария Поезжаева: Филипп и Никита — свободолюбивые животные, так что не слушаются точно. Но они хорошие!
Никита Кукушкин: Хорошо сказала, развернуто.
М.П.: Мы с первого курса стараемся друг друга беречь. Конечно, иногда подтруниваем. Вот ребята постоянно надо мной шутят.
Н.К.: У нас на курсе все отвечают за разное на планете. Допустим, один — главный за всех птиц. Другой — за деревья. Этот за землю. Тот за горы.
Филипп Авдеев: Кто-то за горе.
Н.К.: Я с Филом учился в одном класс-центре школы Казарновского, на два курса старше. Только Фил ушел после третьего класса, а я остался до девятого.
Ф.А.: Потом мы с Никитой какое-то время вместе играли в Детском музыкальном театре юного актера. Так что когда мы встретились на вступительных экзаменах у Кирилла Серебренникова, мы были уже девять лет как знакомы.
М.П.: Я с ребятами впервые встретилась как раз на вступительных у Серебренникова. У нас с Филиппом был совместный этюд на четвертом туре. Они тогда оба были такие ребята московские, а я девочка из Перми — приехала и ничего не знала. Но к моменту съемок «Класса коррекции» мы четыре года как учились вместе и уже хорошо понимали друг друга. Помню, как мы ехали втроем на Никитином мопеде...
Н.К.: У меня тогда Joker был. Фил сидел сзади, я за рулем, а Маша спереди, в ногах — в такой прощелине под рулем. Зато на ней единственной был шлем.
М.П.: И мы летели по городу, как инопланетная тройка.
— Ваша школа была чем-нибудь похожа на ту, которую вы показываете в фильме?
Н.К.: Совсем нет. Школа Казарновского — все равно что одна большая семья. Главное, что он делает: сохраняет людей детьми до самого выпуска. Хотя когда после девятого класса я поступил в общеобразовательную школу, в экстернат, где проучился год, — вот там я понял, что такое класс коррекции. Я увидел, что становится с детьми, когда учителя бездумно вдалбливают им в голову системы и схемы, которые до этого вдалбливали в головы учителей. Это страшно.
Ф.А.: Я поменял четыре школы, и в последней мне попалась хорошая классная руководительница, которая мне все прощала и закрывала все пропуски. Но первая встреча с одноклассниками прошла довольно жутко. Меня все спрашивали: за кого ты болеешь? А я отвечал: я не болею, я здоровый. Но при этом я никогда не попадал в ситуацию, чтобы меня кто-то бил.
М.П.: У меня была обычная суровая уральская школа.
— Так обычная или суровая?
М.П.: Пермь — совсем не Москва. И район Крохаля не самый благополучный. А в остальном была обычная школа на конечной остановке. Я по большей части общалась с педагогами, а не со сверстниками. Мне всегда было интересно узнавать что-то новое. Мой учитель по истории — человек, который научил меня думать, анализировать, сопоставлять прошлое с настоящим, с нашей действительностью. Еще любила литературу, хотя я такая разгильдяйка — писала сочинения за пять минут до урока, причем специально таким почерком, который могла разобрать только я. Тогда же я пошла в театральный кружок, мне это стало интересно. А когда приехала в Москву, испытала огромную радость: оказывается, в мире есть много людей, которым интересно то же, что и мне. Такие же веселые, открытые и все время что-то придумывают.
От Гендальфа Серого до Гендальфа Белого
— Как вас утвердил режиссер в кино? Оптом взял из «Гоголь-центра» или выбирал по одному?
Н.К.: У меня было так. Я репетировал «Братьев», когда меня пригласили на пробы. Я пришел немного в образе, слегка набыченный, хотя это мне несвойственно. Попробовал какую-то сцену, ушел и забыл. А через полтора месяца уехал с друзьями отдыхать в Таиланд. Там в самый последний день я случайно встречаю Фила в лобби гостиницы на самой главной улице Бангкока.
Ф.А.: Где мы сидели уже на последние деньги.
Н.К.: Буквально за день до этого мне позвонили из Москвы: Никита, вас утвердили. И вот мы сидим с ребятами, а Фил говорит: вот у меня будут съемки. Я такой: и у меня. Он мне: и чё, где играешь? Я: да там, хулигана Мишку в одном фильме. Фил: прикольно, а я Антона. Я: да ладно? И тут, в центре Бангкока, мы впервые узнаем, что будем играть в одном фильме.
— Я так понимаю, Машу в Таиланд вы не взяли?
М.П.: Девушек на корабль не берут. Мне было интересно, что это за фильм, что за режиссер, чего он хочет. У меня сразу была мысль, что я хочу и буду это играть. А потом мы все втроем оказались на одной площадке, чему я очень рада. Мы же играем в одном театре, на одном языке разговариваем. Лучше партнеров нам не найти.
— Должно быть, это сильно упростило вам задачу, ведь в сценарии не было прописанных диалогов, и вам приходилось импровизировать.
Ф.А.: Еще на пробах я почувствовал разницу, когда Ваня попросил что-то сделать от себя. Я первый раз с таким столкнулся. До этого я ненавидел ходить на пробы. Когда тебе ставят задачу: сыграйте сцену в белой комнате, представьте, как фашисты вешают русских.
Н.К.: Да, а так ты сразу чувствуешь свободу!
М.П.: Для меня даже не это было важнее всего. Просто эта та история, которая совпадает с твоим видением мира. Про людей, о которых не говорят, до которых никому нет дела, потому что и своих забот хватает. А вы попробуйте просто сесть в инвалидную коляску и проехаться, допустим, от сада «Эрмитаж» до Большого театра. Даже вдвоем сложно передвигаться по этому маршруту, а одному тем более. Наш фильм принес мне огромную человеческую радость от возможности сделать что-то полезное.
Н.К.: Но это кино чуть больше, чем просто история об инвалидах. Для меня это поэзия. Я так на это смотрю: Ваня написал стих, а мы в нем как строчки. Здесь специально все немного гипертрофированно.
Ф.А.: Ваня совместил документальную реальность с вымыслом. Зрителя сначала погружают в мир, который ему знаком. Он думает: ну все понятно — школа, социальная драма, я это и так каждый день вижу. И вдруг начинает происходить что-то чудесное.
— Такое отношение к фильму у вас сформировалось уже после того, как он завоевал целый вал наград?
Н.К.: Оно сформировалась тогда, когда мы две ночи просидели все вместе в кафе, разбирая будущий фильм буквально по кадру.
Ф.А.: Порой доходя до чистого бреда. Как-то ближе к шести утра мы даже договорились до Будды...
Н.К.: Мы все думали: что должны пережить наши герои, когда ложатся под поезд? И в какой-то момент пришли к тому, что в этот момент ребята видят свет, который соединяет их с Богом. Проходя таким образом полное очищение.
Ф.А.: И потом ты снова шагаешь в обычный мир, и страхи постепенно возвращаются.
Н.К.: А героиня Маши, Лена, — изначально светлый персонаж. Абсолютно чистый герой.
М.П.: Настолько сильная душой, что выходит из этой истории таким же ангелом, как и пришла в нее.
Н.К.: Становится даже лучше! Проходит такой апгрейд от Гендальфа Серого до Гендальфа Белого.
(Все смеются.)
— А Миша с Антоном, получается, стали орками?
Ф.А.: Да нет же! Просто вот так их перекосила, переломала эта школа, что они стали бояться людей, чувств, самих себя.
Последний звонок
— При этом в фильме снимались не только актеры, но и реальные дети с серьезными заболеваниями.
М.П.: Меня абсолютно покорил настрой Маши Урядовой, ее абсолютный оптимизм по жизни. Вот у кого можно поучиться энергии, вот этому «здравствуй, мир! здравствуй, я!». У нас в съемочной группе была пара, которая собиралась пожениться. Или ребята, которые все знали про коляски, каких они бывают видов: от гоночных до танцевальных. Мне каждая встреча с такими историями дает огромную веру в людей.
— Вы навещали настоящие классы коррекции?
Н.К.: Нет, Ваня хотел, чтобы мы избежали любой фальши, пародирования. Во мне он сразу увидел плохого парня, хотя на самом деле во мне его нет. Я даже человека ни разу не бил.
Ф.А.: Я был только один раз на встрече со специалистом. Он мне рассказывал, что происходит с человеком при приступах эпилепсии.
Н.К.: Мне такая встреча была ни к чему, Миша же, по сценарию, переболел менингитом. Хотя на самом деле, когда я был маленьким, врач ставил мне диагноз гиперактивность и прописывал таблеточки. К счастью, я уже в десять лет быстро сообразил, что пить их не буду, чтобы не потерять себя, и благополучно выбросил.
М.П.: У меня больше всего проблем было с походкой, потому что то, как на самом деле ходят люди с ДЦП, в кадре выглядит неправдоподобно. А играть другое я, как актриса, позволить себе не могла. Я встречалась с парнем с ДЦП, он мне рассказывал, что такое профилактические занятия, специальная гимнастика. Как понять, в каком случае какие мышцы работают, а какие нет. Он рассказал, что для него разогнуть ногу — такая же боль, как обычному человеку, а не гимнасту, сесть на шпагат. В итоге мы с Ваней разбирали отдельно все сцены, в которых я хожу. Каждый раз заново придумывали, как Лена должна подниматься, спускаться.
— Вам комфортно было работать с режиссером — вашим ровесником?
Ф.А.: Не чувствовалось, что он наш ровесник. А все потому, что он четко понимал, что хочет. Ты задаешь вопрос, а он не придумывает на ходу, а конкретно отвечает, что ему нужно.
Н.К.: После первого же дубля Ваня подошел и сказал: стоп, Никита, что ты играешь, что за бровки домиком? Я сразу понял: все в порядке, все супер — вот режиссер.
Ф.А.: Мы поэтому и делали порой по двадцать дублей. Даже в таких сценах, которые длились по пятнадцать минут. В такие моменты чувствуешь себя скорее в театре, чем в кино.
— Если представить, что сейчас «Класс коррекции» подошел к выпускному балу, что бы вы хотели сказать в свой последний звонок?
М.П.: Что механическая изоляция какой-то части населения при отсутствии диалога с ней, даже между двумя людьми, — это не решение проблемы. Будь это дети-инвалиды, их родители или просто люди, которые почему-то не могут вступить в коммуникацию с другими.
Н.К.: Я бы сказал, чтобы дети верили в себя. И не слушали никого. А родителей слушали только в том случае, если их мнение совпадает с твоим. Наши родители хорошо помнят 90-е, когда все друг друга боялись. И у них осталось огромное количество нерастраченной любви, которую они обрушили на нас по полной. Теперь родители боятся уже не за себя, а за своих детей, поэтому постоянно твердят: тебе нужно это, тебе нужно то. А на самом деле просто гробят их, выращивая по сути вторых несчастных себя. Заставляя учиться там, где они не хотят. И делать то, что они не любят.
Ф.А.: Я бы не стал представлять взрослых в таком уж мрачном свете. У каждого из нас что-то такое в жизни случалось, но это не значит, что в нас не осталось того, детского света. Надо, чтобы люди перестали думать, что то материальное, которое нас окружает, важнее того, что в нас. А еще о том, что каждый взрослый когда-то сам был ребенком.
Н.К: Чтобы взрослые не только учили детей, но и сами у них учились!
