«Тебе, солнышко мое», — написано на обороте простого солдатского треугольника. Это письмо, состоящее из четырех четверостиший, из 16 строк, было адресовано любимой жене, в глубокий тыл, в эвакуацию. Жене, с которой прожил уже два десятка лет. «Бьется в тесной печурке огонь...»
Автор — почти пожилой человек, ровесник века, ему идет пятый десяток, он воевал в Гражданскую, в польском походе, в финскую, имеет боевые награды. Писатель, поэт, журналист. Он многое прошел и многое пережил, и жизнь его уже перевалила за свой пик. В тот самый день, 27 ноября 1941 года, когда он мог погибнуть. Но остался жив. Чтобы написать «Землянку».
Наталья Алексеевна Суркова перебирает старые фотографии. Подбирает слова, изложенные, наверное, в многочисленных интервью сотни раз.
— Отец, военный корреспондент фронтовой газеты, приехал под Истру собирать очередной материал. Немецкие танки прорывались к Москве не там, где их ждали, — по Волоколамке, а именно здесь, по незащищенной дороге. Наши, несколько человек, включая отца, застряли в окруженном фашистами блиндаже. Три пулемета били по ним в упор. Один из тех, кто был тогда вместе с отцом, сумел гранатами подавить пулеметы. Стали выбираться к нашим, отцу помогал кто-то из молодых, ему самому из-за возраста это было трудно...
В год битвы под Москвой зима упала внезапно, закрыв снегом кровь и ошметки искореженного металла. Они пробирались через прозрачный лес по минному полю. На расстоянии четырех шагов один от другого. Такое было правило, чтобы, если один подорвется, у другого был шанс уцелеть. «Отец тогда произнес: „До смерти — четыре шага“. Вся его шинель была иссечена осколками». О некоторых событиях в жизни невозможно сказать прозой. Как описать бесконечную пулеметную очередь? Тоску по дому? Агонию ноябрьского боя? Только любовь всегда оказывается сильнее смерти. В ней нет патетики героических статей и фальши официальной пропаганды. Только любовь. И в далекий татарский Чистополь, где в тот момент находилась семья Алексея Суркова, жена и двое детей, полетело это письмо. «Мне в холодной землянке тепло от МОЕЙ негасимой любви» — так было написано в оригинале.
Репрессированная песня
Зеленые глаза и вьющиеся волосы, наполовину латышка Сонечка Кревс. «Землянку» уже слышали, и какой-то доброжелатель подошел к ней и ехидно заметил: «А вы в курсе ли, Софья Антоновна, что ваш муж посвятил это стихотворение некой Кревс?» Мама, смеясь, ответила: «Пусть посвятил, я ее знаю». Но это все было уже потом. «...Под новый, 1942 год в гости заглянул композитор Константин Листов, пристал — дай новые стихи. „Нет у меня никаких стихов“, — сказал отец. В конце концов он вспомнил, что где-то сохранился черновик его письма к жене, и с чистой совестью переписал для товарища это личное стихотворение, так как был уверен, что оно все равно никуда не подойдет. Листов сочинил незатейливую мелодию. Блантер позже написал другую, совершенно дивную „Землянку“. Но она почему-то не запомнилась. Все запели именно Листова».
Фильм «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой», в котором прозвучала сурковская же «Песня защитников Москвы», был удостоен премии «Оскар». Это был первый советский фильм, награжденный американской киноакадемией, «Война и мир» Бондарчука, где тоже о войне и тоже о любви, будет снят только двадцать лет спустя. Непосредственно же саму песню «Землянка» впервые записала Лидия Русланова, на пластинке со скоростью 76 об./сек. Вторым голосом к боевой и патриотической «Вставай, страна огромная» — тихий шепот молитвы сквозь промерзлые подмосковные поля...
...Я все равно пройду эти четыре шага, чтобы дойти до тебя. Дотянуться, вернуться... Ради. Упадническая песня. Объявили неожиданный приговор. Предательские четыре шага. Да за такое расстреливать надо! Как можно думать о любимой женщине, когда страна в опасности?
Как можно не думать о любимой женщине — когда страна в огне? Конечно, можно запретить стихи, но нельзя запретить мысли простых солдат в иссеченных осколками землянках... И песню запела вся страна. Тираж пластинки в срочном порядке уничтожили. Ее авторов спасло только то, что оба находились на фронте. «Кто отдал приказ — неизвестно, — говорит Наталья Суркова. — Но поработали непрофессионалы — исходник записи остался». Исходники не горят. Хотя сама главная героиня то историческое письмо мужа не сохранила. «Мама была человек осторожный. Мало ли что... Мы вернулись из эвакуации в
«Взгляну в глаза, как в прозелень морскую...»
«История родительской любви — в отцовской лирике, — говорит Наталья Алексеевна Суркова. — Все, что он хотел сказать маме, он ей сказал в своей поэзии. Папа очень обижался на то, что слушатели переиначили слова его песни: «Мне в холодной землянке тепло от ТВОЕЙ негасимой любви». Ведь изначально речь шла о его чувствах. Они помогли ему выжить. Но мама смеялась: «Это народ, Алеша, тебя поправил».
Когда-нибудь историю бесчисленных и бесчеловечных войн ХХ века напишут в историях любви.Не битвы и сражения, не пунктирные линии передвижения войск на картах, не подписи на договорах о капитуляции, а пронзительные стихи.
О верности и о вере, о надежде на скорую встречу.
— У отца был прямодушный русский характер. Очень цельный и словно сошедший из русских сказок. Герой, который преодолевал невозможные препятствия, верный, любящий. Голодный — он все равно отпускает щуку в воду, чтобы сохранить ей жизнь. Это о моем отце. Мама была иной. Более капризной, своенравной, избалованной. А ее зеленые глаза — точь-в-точь как у Скарлетт О,Хары! О, она была настоящая писательская жена. Это нужно уметь — состояться как жена поэта. Не каждому это удается, те же роковые отношения Симонова и Серовой скорее подтверждают правило. Прочитайте симоновское стихотворение «Если Бог нас своим могуществом после смерти отправит в рай» — и вы многое поймете. Они были наши соседи, и во дворе как черный жук все время маячил серовский черный «бьюик». Но Симонов был моложе папы на целое поколение, и это было совершенно другое поколение, другие отношения, другая лирика. Мой отец — из эпохи идеалистов-реалистов, пытавшихся построить рай на земле, общество справедливости, равенства и любви. Папа с мамой прожили вместе 60 лет и все это время были замкнуты только друг на друге. Сейчас, в свои 73, я понимаю, что была, наверное, не самым любимым ребенком. Надо мной не сюсюкали. Папе нужна была мама. Маме позволялось все. У нас была домработница, нанималась на даче для этой цели простая деревенская баба. На дом приходили косметичка и маникюрша — к маме, папа открывал им дверь и кричал вглубь квартиры: «Сонечка, к тебе пришли из общества по борьбе с неумолимой матерью-природой!»
...Из эвакуации вернулись в
Сурков сманил во Внуково, на новые писательские дачи, Исаковского и Твардовского. У Игоря Ильинского открылся американский теннисный корт. Элегантно кутили. В Переделкино, в классические писательские места, ехать не желали, замечая, что все склоки там передаются в третьем поколении. «Отец с друзьями удрали ото всех дрязг в чистый лес. Но это были не казенные дачи. Даже дорогу туда они отстроили на свои деньги. Я помню те времена, когда на внуковские еще ходил допотопный паровой поезд. Потом, в
После смерти Суркова жена Софья Антоновна дачу тайно продала. Она стала очень быстро сдавать, не физически, физически, пожалуй, дотянула бы и до ста...
«О продаже мамой дачи мы узнали уже спустя полгода, когда ничего поделать было уже нельзя... Папу похоронили, напротив была дача Образцова, сторожами на ней были музыканты, и из их окон был виден весь наш дом. Мы просили их присматривать за мамой. И однажды они позвонили мне на работу и сказали, что мама развела в саду костер и сжигает документы, отцовский архив, который тот разобрал незадолго до смерти... Такие картонные папки с веревочками. В которых хранилась вся его жизнь — кроме того письма с фронта, которое она уничтожала еще в войну. Пока мы приехали во Внуково, от архива остался лишь кусок выжженной земли. Больше маму нельзя было оставлять одну. Возраст...»
Наследница
Отцовский кабинет — его тахту, огромные шкафы с книгами до потолка, стол, за которым за чаем сиживали самые именитые советские поэты, Наталья Алексеевна Суркова отдала в музей Некрасова в Карабиху, под Ярославль.
«Это и папина малая родина, здесь он женился, здесь у него родился первенец Алексей, в Карабихе до старости он вел некрасовские праздники. На папин юбилей музейщики у меня все забрали. Мне 73 года уже, я все равно не смогла бы с этим справиться». Это имущество. А есть еще вещи нематериальные, которые, конечно, тоже можно подарить, — но они все равно останутся жить в сердце.
«В Подмосковье прошли уже семь фестивалей фронтовой поэзии и песни, которые мы проводим в память обо всех воевавших и победивших бойцах. Это конкурс всей Московской области, заявки пришли из сорока мест. Афганцы, ветераны Чечни...» «...На поленьях смола, как слеза».
К столетию поэта памятный знак со словами главной песни о любви на той войне и нотной строкой появился в районе Истры, в деревне Кашино, где и был тот легендарный блиндаж. Его установили ребята из истринского клуба кинолюбителей «ИСТОК». Им руководит много лет на общественных началах Сергей Лавренко. Наталья Алексеевна Суркова передала в клуб личные вещи, книги, фотографии отца. Прямо в Кашине начинается строительство Музея песни. Рядом с мамой — Саша Суркова, младшая внучка поэта...
Наталья Алексеевна Суркова стала мамой в 57 лет. Вошла в Книгу рекордов Гиннесса.
Тогда, шестнадцать лет назад, историю появления Саши на свет описали все газеты: дочь знаменитого поэта — самая пожилая мама России, чем не повод для гордости? Видно, это наследственное, изначально заложено в генах — и великая любовь, нагрянувшая в весьма зрелом возрасте, и мечта о ребенке, вдруг воплотившаяся в реальность. Видно, дети — как и стихи — ждут своих родителей где-то на небесах, чтобы однажды выплеснуться в наш мир.
Но дальше все пошло не так.
«Мне было очень тяжело, послеродовая депрессия, которая свалила меня с ног... Помогли старшие дети. Сын буквально не отходил от меня после родов. А знакомые только крутили пальцами у виска. Да и врачи сначала не советовали рисковать, а затем поражались моей выдержке. Не хотелось жить, просыпаться, вставать, делать что-то, есть, пить... Мир был черным, и казалось, что он останется таким всегда».
Тогда она тоже жила в осажденной болью землянке, и ее душу словно обстреливали с четырех сторон вражеские пулеметы.
Но надо было вставать и идти, из последних сил — туда, к своим, к людям. Ради себя. И — Сашки. Она дошла. «Моя семья, мое детство, несмотря на войну, осталось для меня тем самым недостижимым идеалом, той конечной целью, к которой я должна была дотянуться».
Теперь Саше Сурковой шестнадцать. Взрослая уже девица. Жаль, что дед не дожил...
***
Эту историю надо бы закольцевать, подумала я. «Землянка» была давно.
Вот только сегодня великие песни, как и великие истории любви, рождаются все реже.
«Я тоже так думала, но ведь это все зависит от нас, от людей, — говорит Наталья Суркова. — Да вот вам сюжет. Однажды я попросила композитора Юрия Бирюкова, своего давнего знакомого, поехать под Рыбинск, выступить на папин юбилей. На этом празднике он встретил женщину. Ему за шестьдесят, и ей тоже. На двоих — четыре инфаркта. Какое-то время они присматривались друг к другу, потом поженились. Юра попросил у меня последние папины стихи, посвященные уже очень старенькой маме: „Взгляни в глаза мне, глаз не опуская, они все те же, как волна морская“, он долго раздумывал над песней для этой женщины. Вскоре у него случился еще один инфаркт, его повезли в реанимацию, и по дороге в одной из палат в больнице он увидел пианино, и вдруг в голову ему пришла потрясающая мелодия — он попросил врача, чтобы ему, почти умирающему, дали ее наиграть, чтобы не забыть...»
Взгляни в глаза мне, глаз не опуская, — пой, гармоника, вьюге назло...
