Фима без грима

Ефим Байковский: “Иной артист и десятой части не сыграет за всю жизнь, сколько сыграл я за 65 лет!”

— Я и сейчас могу устроить скандал самому именитому артисту за то, что он не в ту секунду повернул голову, — говорит он и смотрит на меня своими большими голубыми глазами. Он на сцене столько лет, сколько некоторые и не живут, — 65. Стать, голос, манеры, достоинство — таких сейчас уже не делают. Во всяком случае, Ефим Байковский даже под занавес своей артистической карьеры вряд ли сыграет Фирса  в “Вишневом саде”. К нему самому нужно приставлять фирсов и прочих слуг-камердинеров. Он — тот самый старый, добрый и, увы, невозвратный русский театр.

— Ефим Исаакович, вы — носитель традиций, о которых молодое поколение даже не догадывается. Скажите, чего сейчас, по-вашему, нет в театре?  

— Я не буду говорить о культуре, которая была и исчезла, — это общие слова. Но мне жалко, что молодежь театральная занята сейчас в основном добычей средств к существованию (у всех же семьи, дети). И театр все равно у них на втором плане.  

— Вы хотите сказать, что жертвовали всем во имя театра, извините за высокопарность?  

— Всю жизнь. Ничего, кроме театра. Я несколько раз уходил от огромных работ в кино, потому что у меня каждый вечер был спектакль. У меня был блистательный репертуар, и я не мог оставить сцену даже на 10 дней.  

— Кому из кинорежиссеров вы отказали?  

— Ромму отказал. На одной картине (запамятовал имя режиссера), где снимались Копелян, Лавров, меня ждали месяц. Но я каждый день играл и не мог уйти: тогда пришлось бы на время закрыть театр.  

— Но вы же не могли не понимать, что кино — это популярность, это деньги, в конце концов.  

— Марина, дорогая, вот так я прожил всю жизнь. И я считаю, правильно ее прожил. Театр — это жизнь, это все.

Мне даже из зала подсказывали

— Вы много работали в провинции и не понаслышке знаете, что значит ездить в вагоне третьего класса, что такое провинциальные трудности.  

— Знаете, а я не испытывал разницы — работал я в провинциальном театре, скажем в Орле, или в столичном, когда, например, служил в великой Александринке. Почему у меня были частые переезды? Я ведь сам никуда не просился. Но если меня приглашал крупный режиссер, которого я знал и знал его работы, я не задумываясь ехал.  

Да, у провинциальных артистов жизнь трудная. Допустим, такой эпизод. Мы с орловским театром на гастролях в Киеве. Приходит ко мне художественный руководитель театра: “Знаешь, Ефим, вот заболел актер, а нужно ехать на выступление в Черновцы”. Дает мне текст роли Паншина из “Дворянского гнезда”, а там два огромных диалога. Едем. А переезды все были на грузовых машинах — три часа стоя в грузовике.  

— Почему же стоя?  

— Потому что на машине вместе с артистами везли декорации, костюмы, реквизит, и скамейки даже некуда было поставить. Так и стояли три часа. В общем, приехали, я надел костюм, сделал грим, вышел. И первое, что сделал, — мать назвал именем Лизы, а Лизу — именем матери. Мои партнерши после этого не могли играть, ну все-таки кое-как сцена прошла. Вторая сцена: Лаврецкий и Паншин. А я не помню, что я должен говорить. Суфлеры с двух сторон шипят-подсказывают, а я ничего не слышу, стою как в столбняке. Ужас! Артисты уже подсказывают. Из зала подсказывают — ничего не помню. Я постоял так красиво, постоял и ушел. С тех пор при слове “ввод”, тем более срочный, я говорю “нет”. Такой урок я получил в 19 лет.  

— Скажите, кто вам поставил такой безумно красивый голос?  

— В эвакуации в Нижнем Тагиле набирали театральную студию артисты Свердловской драмы, и из 1600 человек (!!!) взяли всего 12, в том числе и меня. А мне было 15 лет — моложе всех. У нас были потрясающие педагоги — Сушкевич, Брамлей, Куракина. Как она играла Елизавету в “Марии Стюарт”! Степановой очень далеко было до нее.  

— Насчет Степановой это вы авторитетно заявляете?  

— Авторитетно. Куракина (мама Илюши Авербаха, режиссера кино) была моим педагогом по технике речи. На одном из занятий она подошла ко мне и спросила: “Деточка, хотите, чтобы я вам сделала голос?” А я был длинный, тощий, голос высокий. “Хочу, Ксения Владимировна”. — “Надо бросить курить”. Я достал из кармана ватных штанов махру, бумажку, в которую мы закручивали махру. Грустно на нее посмотрел… Но она действительно сделала мне голос.

Это не “Маскарад”, а фатум какой-то

— После Орла я служил в Тбилиси, в русском драматическом театре имени Грибоедова. В то время в театре была великая труппа, артисты — на все амплуа. Меня туда пригласили на роль Гамлета, но я отказался, сказал, что должен играть Клавдия. Почему? Вот не знаю почему, но жизнь показала, что Гамлет — не мой герой. А этот принц как будто преследовал меня: позже, в Челябинске, меня также распределили на Гамлета, и я уже начал репетировать, но… ушел с роли. Дважды с Гамлета уходил.  

— Думаю, это судьба. А верите ли вы, уважаемый Ефим Исаакович, что не актер выбирает роль, а часто последнее слово в этом выборе остается даже не за режиссером, а за ролью?  

— Верю. Такая роль в моей жизни — Арбенин из “Маскарада”. Не роль — фатум какой-то. В Тбилиси я должен был играть Арбенина. Семь месяцев шли репетиции, но через семь месяцев подходит ко мне режиссер: “Ефим Исаакович, не обижайтесь, я не знаю, что делать с двумя маскарадными сценами”. Остановились, не репетируем, ждем. Все уже говорят, что спектакль надо закрывать. Что ж получается, я такой плохой артист? И тогда я предложил пригласить другого режиссера, хотя и я, и все понимали, что никто не пойдет на чужую работу, в чужую декорацию.  

И тем не менее нашелся один — режиссер Гершт. Он месяц репетирует в чужом оформлении, в чужих костюмах и выпускает блестящий спектакль. Но сколько он мне крови выпил! И пока репетировал, все время спрашивал: “Фима, кому сейчас нужен Арбенин?” Ну Бог так распорядился, что я должен был его сыграть. И сыграл. Спектакль имел успех. И тут мне начали поступать предложения из московских театров, в частности из театра Гоголя. Из Тбилиси меня не отпускают, дошли до минкульта Грузии, потом до Шеварднадзе. У тогдашнего министра, композитора Тактакишвили, был такой телефонный разговор с Фурцевой. Я стал его свидетелем.  

Тактакишвили: — Екатерина Алексеевна, Байковские хотят уехать, не снявшись с партийного учета.
(А я уже к тому времени был женат на своей Нине Алексеевне.)  

Фурцева: — Ах, не снявшись с партийного учета? Тогда передайте Байковскому, что ни в одном театре Советского Союза они работать не будут.  

— Партийный шантаж какой-то.  

— Кончилось тем, что в театр Гоголя я не поехал, но прошло полгода, и меня рекомендовали Завадскому в театр Моссовета, где он восстанавливал, представьте себе, “Маскарад”. Ему нужен был Арбенин. Я пришел к нему в московскую квартиру — чудная небольшая квартирка, и на стенах повсюду портреты Улановой. А он мне говорит: “Меня трагедия настигает — больна моя близкая подруга”. Я думал, он об Улановой, а он имел в виду Марецкую, которая в это время погибала от рака мозга.  

С Завадским мы, как говорится, душами срослись, договорились о “Маскараде”, и он меня направил к директору театра, а тот в крик: “Он маразматик! Я не буду останавливать театр, чтобы восстанавливать “Маскарад”! Берите любую роль, хоть Маркова, хоть Жженова, в любом спектакле”. “Но мне любая роль не нужна”, — сказал я, попрощался и ушел.  

В два часа ночи этого же дня (!!!) раздается звонок из Ленинграда. Звонит Игорь Горбачев и говорит, что ему нужна моя краска и что режиссер Борис Варпаховский, ученик Мейерхольда, начинает восстанавливать “Маскарад”. И теперь объясните мне — что это такое? Цепь замкнулась. Мы с женой утром были в Ленинграде, где нас приняли по высшему разряду в шикарном кабинете у Горбачева.

 Короче говоря, мы с Варпаховским обсудили “Маскарад”, назавтра должны начаться репетиции, а он взял да помер. Так я и остался в Александринке. Вам не скучно?

Толубеев просил ему не мешать

— Нет, что вы! Я поражаюсь, как вы все помните: как будто и “Маскарад”, и Горбачев с Завадским — все это было только вчера.

— В Александринском театре мне было очень хорошо. Меня прекрасно приняли, и Юрий Толубеев после моего показа (а я потребовал от Горбачева, чтобы на всей труппе был показ) подошел и сказал: “Вы — наш, вы — наш”. И действительно я почувствовал, что пришел в свой театр, к своему худруку — Игорю Горбачеву.  

— Насколько верно то, что он, как говорят, был блистательным царедворцем?  

— В театре его называли “обещалкин”. Он всем все обещал и ничего не делал. Но он в высшей степени был человеком воспитанным и интеллигентным. Необычайно дипломатичен и блистательный артист. Но артист, знаете ли, всегда остается артистом. Был такой случай. Сценарист Храбровицкий принес пьесу в театр “Пока бьется сердце”. Полгода главную роль репетировал прекрасный артист Ваня Дмитриев. А перед самым выпуском Горбачев вызвал его к себе и сказал, что будто бы сценарист писал пьесу для него, то есть для него, для Горбачева, и премьеру будет играть он. И Ваня Дмитриев, бедный, получил инфаркт. А Горбачев играл, и отлично играл. Сложный человек был, но я его любил.
А с Меркурьевым Василием Васильевичем мы сидели в одной гримерной. Он был уже очень болен. Так вот мы сидим в гримерной, через фанерную стену от нас — Горбачев с Толубеевым. И я слышал, как они ругались. Толубеев в костюме Городничего ботинком стучал ногой по полу и методично повторял: “Ты — мерзавец. Ты — дрянь. Ты был сегодня у Романова. А я был вчера у Романова, и он мне сказал…”  

— А что же не поделили Горбачев с Толубеевым, эти великие народные артисты?  

— Дело в том, что именно Толубеев, Меркурьев и Борисов поставили Горбачева худруком Александринки. А он потом повел себя иначе, чем они ожидали, и им это не нравилось. Они ходили к Романову, тот обещал снять Горбачева, но Горбачев остался, и тогда Толубеев ушел в БДТ к Товстоногову.  

— Так вот о Меркурьеве.

— Да, он уже был очень болен, а жена с дочерьми (такие три высокие, крупные женщины) все время опекали его. И он часто просил меня: “Фимушка, они постучат, ты скажи, что ты раздет”. Он уставал от них, и я так и делал, как он просил. Жена, кажется, поняла уловку и через дверь спрашивала меня: “Вы правда раздеты?” “Правда, правда”, — отвечал за меня слабым голосом Василий Васильевич.  

Или потрясающий артист Борисов — великий Борисов с глазами цвета небес. Я помню, я заменил на одном спектакле Бруно Фрейндлих. Текст-то я его выучил, а с Борисовым ни разу не репетировал. И вот он перед спектаклем заходит ко мне: “Волнуешься? Я тоже волнуюсь. Давай условимся: выйдем на сцену, посмотрим друг другу долго так в глаза, успокоимся и сыграем”. И мы вышли, посмотрели друг на друга, успокоились, и спектакль прошел блистательно. Потом я только с ним и играл.  

— Вот этого сейчас в театре как раз и нет — “давай посмотрим друг другу в глаза”.  

— В знаменитом спектакле Александринки я был третьим по счету Балясниковым после Фрейндлих и Адашевского. Играл с Толубеевым и только умолял его не раскалывать меня. Потому что если я расколюсь, то начну смеяться и не успокоюсь до конца спектакля — такая у меня особенность. Толубеев говорит: “Ладно, я не буду вас смешить, но и вы мне не мешайте”. А для него слово “не мешайте” означало одно — нельзя переставлять не то что фразы, не то что слова в тексте, а даже буквы и знаки препинания. Дело доходило до рапортов в дирекцию, он артистов с ролей снимал.  

— Ужас-то какой! Ну и нравы были у великих артистов. Что это — звездная вседозволенность, занудство или профессионализм?  

— Профессионализм высшей пробы. Толубеев не допускал никакой импровизации. И я сейчас могу устроить скандал самому именитому артисту за то, что он не в ту секунду повернул голову, не в тот момент посмотрел на меня. И Толубеев тоже не признавал никаких изменений — хоть настолько. Но так мы воспитаны. Это закон для нас.  

А какой у него был потрясающий природный голос, от которого буквально все сходили с ума.

Заступничество Гундаревой

— Как же можно было из такого прекрасного театра, от таких прекрасных партнеров уехать в Москву?  

— У меня беда случилась — очень была нездорова жена (надолго замолкает. — М.Р.), а тут еще выяснилось, что в сыром ленинградском климате у нее постоянно обострялся сильнейший полиартрит. Доктора говорили: “Вам надо уехать”. И я решил уехать. Пришел к Горбачеву, а тот: “Чего вам не хватает? Из этого театра только ногами вперед!” И это правда, у меня все было — и квартира, и зарплата, и идеальные отношения с партнерами в труппе, но… Опять же Бог.  

У Малого театра начинались гастроли в Болгарии, и мне предложили срочно ввестись на роль Фамусова в “Горе от ума” вместо заболевшего Царева. Я подготовил роль, как наивный человек приехал в Москву, но когда Царев меня увидел, то что-то с ним случилось — он тут же поправился. И я как бы оказался не у дел: и не в Александринке, где я уже сказал, что ухожу, и не в Малом, куда приехал, а меня не взяли.  

На свое счастье, встретил режиссера Виталия Ланского, он пригласил меня в Новый театр, где меня и увидел Андрей Гончаров. “С вами хочет встретиться Андрей Александрович”, — позвонила мне его секретарша. Прислали машину, сам встречал меня внизу и буквально умолял: “Выручите меня, я выпускаю “Викторию” (“Виват королева, виват”. — М.Р.), я попробовал шесть артистов…” И он так рассказывает, так меня уговаривает, как будто предлагает роль короля Лира. Я соглашаюсь, и мне его помощник приносит текст — тоненький такой, роль оказалась небольшой — какой-то лорд. Но отступать уже было поздно, я перешел в театр Маяковского и поправился там от того, что перешел в труппу Гончарова. Мне там до сих пор так хорошо.  

— Заметьте, Ефим Исаакович, вам везде хорошо. А есть люди, которые куда ни придут, им везде плохо.  

— Это лучший, уверяю вас, театр: и по труппе, и по всему. Я играл и с Наташенькой Гундаревой, и с Виторганом, с Лазаревым и Немоляевой, с Джигарханяном… Труппа-то какая! Мы очень были дружны с Наташенькой, и как она однажды за меня заступилась! Вы же знаете характер Андрея Александровича — крут был. А я получил в очередь с Джигарханяном роль Салай Салтаныча в спектакле “Жертвы века”. Армену там делать нечего — он-то человек восточный, а для меня — сложнейший характер оказался. Даже у Островского непонятно, кто он — турецкий жид или татарин.  

— Он просто богатый человек.  

— И тем не менее надо было определиться, а Гончаров дал мне полную свободу: “Вы — хозяин положения”. Но он пил из меня столько крови… Лучше бы кричал, так нет — делай что хочу, а я так не привык.  

Вот он меня допекал, допекал на одной сцене, и Наташа Гундарева не выдержала, вышла на авансцену: “Что вы к нему прицепились? Вы что, его лордов пригласили только играть?” Единственная, кого он слушал, — это ее и иногда Джигарханяна. Наташа отошла в кулису и позволила себе громко выразиться нелицеприятно и неформально.  

— Наташа, а я ведь это слышу, — простонал Гончаров.  

Но знаете, Марина, мне везло в жизни и на хорошие театры, и на хороших артистов. Все у меня было хорошо.  

И тут Ефим Байковский заплакал. Совсем недавно он потерял жену, с которой прожил всю жизнь.  

— Простите, Ефим Исаакович, но театр все же вас спасает.  

— Спасает. Правда, сейчас я лишился ряда хороших работ — снято из репертуара несколько спектаклей Гончарова, снят спектакль Фоменко, Ахрамковой. Того, что я сейчас играю, мне мало. Ведь я за 65 лет играл такие роли и столько, что иной артист за всю жизнь и десятой части не сыграет.  

Вот Сергей Арцыбашев спрашивает меня: “Силы-то у вас есть?” А я отыграл спектакль вчера, “Чума на оба ваших дома”, и — здоровый человек. Бывает, плохо себя чувствую, думаю: “Как выйду на сцену?” Но выхожу, и я здоров: сердце не болит, нормальное давление. Потому что я — уже не я, а другой человек. И что это за силу такую Бог нам дает? Не знаете?

ИЗ ДОСЬЕ "МК"

Ефим Байковский — настоящий русский артист, прошедший серьезную школу провинциального театра. Работал в Орле, Челябинске, Тбилиси, Ленинграде. Амплуа — герой. Характер — не нордический, нрав — добрый. Служит в Театре им. Маяковского.

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру