ОНИ и Анна

Марченко откровенно восхищается юной Аней Горенко. Имея в отцовских генах следы греков, а “всего вернее, морских разбойников”, Аня сроднилась с морем, стала, по мнению автора, “сильной и смелой”. Шла наперекор судьбе, обжигаясь, сожалела и вновь искала бурю.  

Виртуально ворвавшись в сумасбродную, неуправляемую богемную среду завсегдатаев “Бродячей собаки”, где многое было позволено, Марченко черпала соблазнительные легенды и драгоценные факты о своей героине. Полунамеком, догадками описаны первые сердечные увлечения Ани. Наконец, и ее роман с Гумилевым. Мне показалось, когда Марченко только начинала свой собственный роман с Ахматовой, у нее, возможно, не вызывала сердечного волнения романтическая поэзия Гумилева.  

По мере вхождения в его экзотический мир Марченко сочувственно следит за внезапными поступками очень закрытого человека. Его увлечение морем сказывалось во всем: “И как только у Гумилева появилась собственная комната, превратил ее в морское дно”. И Аню Горенко, вероятно, он воспринимал вначале как диковину, овладевшую его сознанием. Он несколько раз делал ей предложение стать его женой. Но она отвергала. Еще не любила. Еще не разглядела в нем будущего мужчину.  

И все-таки не очень прояснено, почему она вышла за Гумилева. Счастье в молодой семье гостило недолго, даже после рождения сына Льва. Изменами они наносили друг другу незаживающие раны. В этом противостоянии они равны. В год расстрела Гумилев анализирует свою драму в стихотворении “Мои читатели”: “И когда женщина с прекрасным лицом,/ Единственно дорогим во всей Вселенной, /Скажет: я не люблю вас,/ Я учу их, как улыбнуться,/ И уйти, и не возвращаться больше”. Он возвращался.


Поклонники ахматовского стиля жизни по-разному воспримут ее парижские вояжи и знакомство с молодым итальянским художником Амедео Модильяни. С оттенком сомнения и иронии Марченко комментирует фрагменты ахматовского очерка “Амедео Модильяни”. Более серьезные сомнения Марченко выскажет по поводу переписки Моди и Анны в течение целой зимы. Да была ли она, эта переписка? И почему не сохранилась? Вопросы резонные. Что же их могло сблизить? Галереи и выставки, где якобы они пропадали вместе? Сама возможность рассуждений Анны об изящном искусстве опровергается Марченко. Но отповедь грубовата по тону и содержанию.  

Ахматова не стремилась освоить язык искусствоведческих трактовок. Не ее стихия! По какому-то лирическому наитию Анна Андреевна в описании своего парижского приключения хотя бы мысленно побывала в желанной духовной близости с художником. Марченко, иронизируя над этой красивой легендой “непродвинутой в своих художественных предпочтениях” Ахматовой, рикошетом попадает в себя: не пристало автору обижать так откровенно свою героиню.  

А дальше еще пикантнее! Марченко представляется невероятной и возможность интимной близости между Моди и Анной: “Не исключается, конечно, и банальный мужской интерес, но это наверняка лишь приправа, поскольку в чем в чем, а в этом (в красивых и опытных женщинах для необременительного секса) недостатка у него в те годы не было…” Конечно, молодая Анна не шестым чувством обратила на себя внимание итальянского художника, и он быстрой, явно гениальной рукой запечатлел ее как богиню, обитающую или на облаке, или на утесе.  

Когда Алла Марченко устает от сопоставления “умных чисел”, отбросив скучноватую дотошность исследователя, просто начинает сопереживать, отдаваться чувству гармонии, ее текст преображается.

 Глава “Кто ты — брат мой или любовник?” повествует о Георгии Чулкове, знаменитом литературном критике и деятеле, почти дьяволе в любовных приключениях. Юные поэтессы получали известность после амурных с ним встреч. Ахматова не отрицала свой интимный роман с Георгием Ивановичем. Это он привез ее в обещанный Париж. И вновь, как и год назад, волшебно выступил из “розоватого парижского тумана” желанный Модильяни. Почувствовав, что он нуждается в деньгах, Анна пригласила его к себе на завтрак. Влюбленный в поэзию, в Верлена, Амедео был доверителен и нежен. Поистине эта сцена написана автором с душевным трепетом.


При всех своих бесспорных достоинствах отважный Николай Степанович Гумилев не стал стеной, за которой может быть счастлива жена. Марченко цитирует детали его психологических портретов, нарисованных разными людьми. Вот свидетельство Надежды Лохвицкой, знаменитой Тэффи: “Он не был красив, немного косил, и это придавало его взгляду какую-то особую “сторожкость” дикой птицы. Он точно боялся, что сейчас кто-то его спугнет”.  

Портрет Гумилева в строках стихотворца Эрика Голлербаха получился пронзительнее: “Но в голосе, зловещем и хмельном,/В буддоподобных очертаньях лика/ Сокрытая тоска о неземном/ Глядит на нас растерянно и дико”. Как все поэты, он любил женщин, имел у них успех. И вот скандал: 20 октября 1913 года Ольга Высотская, “маленькая актрисуля из мейерхольдовской труппы”, родила сына Ореста. У Льва Гумилева появился младший брат. Марченко пишет: “На всякий случай Анна все-таки устроила Николаю сцену. Естественно, с привкусом дворняжки. А потом поедом себя грызла: “Зачем?” Его ответ — стихи: “Я счастье разбил с торжеством святотатца”.  

Но и сама Анна всегда — “в стайке воздыхателей”. Один из них — Николай Недоброво, мужчина с фиалковыми глазами, женатый на супербогатой женщине. Он словно загипнотизировал ее — смотрел пристально, глаза в глаза… Ахматова почти не скрывала своих встреч с ним. А граф Зубов “присылал примадонне “Бродячей собаки” корзины роз, катал на “Роллс-ройсе”, но любви — ни большой, ни маленькой — так и не получилось”.  

Среди поклонников Ахматовой — и музыкант-модернист Артур Лурье. Марченко мастерски воспроизвела один эпизод в “Собаке”: “…к ее столику легко, красиво, ритмично двигался молодой леопард!.. Этот не прикасался, а двигался, крался и медленно раздевал ее глазами. Не наглыми, нет… Николай в ту ночь открыто уехал с Татьяной Адамович, по-дружески передоверил жену Лозинскому”. И вернулся домой “лишь к вечеру третьего дня, напряженный, готовый к атаке”. Анна ответила ударом на удар: “Лурье для этой игры соответствовал”.  

Какие-то романы Ахматовой были чисто литературными. Она говорила, что “телесность” для нее — не все, главное — “Души высокая свобода,/ Что дружбою наречена”. Анна, высокая и очень гибкая, явилась однажды на репетицию литературной “бродячей труппы” в парижской юбке с разрезом до бедра и показала свой любимый змеиный номер, поражая смелой гибкостью. Эффект подкрепила стихами: “В комнате моей живет красивая,/ Медленная черная змея;/ Как и я, такая же ленивая/ И холодная, как я”. Гумилев тут же — наперекор! — прочел откровенное стихотворение о ней для всех: “Из логова змиева,/ Из города Киева…/” Марченко выстраивает свой текст в форме внутреннего монолога Анны: “Неужели не понял, что с этих нехороших, безлюбных стихов все и началось? Что ни в какой Париж она бы не поехала, если б не жгло, не саднило. Обнимешь — топорщится… И все ей не можется… И хочет топиться”.  

По-романному захватывающе Марченко повествует о Владимире Казимировиче Шилейко, втором законном муже Ахматовой. Гумилев считал его гениальным. Неприкаянную Анну сумел расположить Шилейко не только чашечкой кофе в стужу: “Эротический гипноз (“проклятый хмель”) полегоньку улетучился, и она пришла в оторопь от того, что по глупости наделала, ибо ни разводиться с Гумилевым, ни сочетаться законным браком с Шилейко не собиралась, но он хитрец…”  

Марченко считает, что судьба отказала Анне Андреевне в любви. Но сама же с любопытством вслушивается в лукавые признания Анны: “Стихи, мол, требуют душевной свободы, а счастливая любовь — неволя. Сладкая неволя”. А сама так хотела этой любви!  

Увлекательна история русского лондонца Бориса Анрепа. Ему великая Анна посвятила 30 стихотворений. Целая житейская повесть связывала ее с Николаем Пуниным. Этот гражданский брак развивался и медленно угасал в квартире Пунина, где обитала его прежняя семья. Была у 48-летней Анны Андреевны “влюбленная дружба” с Владимиром Гаршиным.  

А что такое талант любви у поэта? Всю жизнь любить одного и страдать, рыдая и скорбя? Лирика Ахматовой и есть небесный дар восхищения и любви. Внезапно, как росчерк молнии, пусть на мгновение, но этот сладкий миг превращен ею в бессмертный образ.  

Словно вся прапамять в сознание
Раскаленною лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.

Вот оно — отрешение от суетного, от повседневного! Когда поэту является “божественный глагол”, все это становится ненужным, отвлекающим, обременительным. Бог ей судья. За все свои грехи она платила жизнью.