После демобилизации в нем поселился вернувшийся с фронта гвардии старший лейтенант Геннадий Краузе, увидевший Москву впервые на площади Белорусского вокзала, куда прибывали из Европы победители. Весь его багаж умещался в рюкзаке. Не было у него в городе ни кола ни двора. Ждала единственного сына заболевшая тяжело мать, ютившаяся у знакомых по эвакуации, давших ей кров в комнате коммунальной квартиры.
Немецкую фамилию, доставшуюся от далекого германского предка, носил выходец из деревни Клин Псковского края, рожденный русской матерью, сельской учительницей. Русский отец — агроном — ушел из семьи и служил зоотехником на конном заводе совхоза под Смоленском. Сын с матерью жили в Пскове, вблизи воинской кавалерийской части.
Бойцы научили мальчишку ухаживать за лошадьми, ездить верхом рысью и галопом. Вторично он попал на конюшню после яростной драки в разгромленном классе школы под новый, 1939 год. Спасая от суда сына, мать отправила его к отцу, на конезавод. Там подросток настолько во всем преуспел, что ему, набавив два года, выправили в совхозе справку, как совершеннолетнему, и зачислили наездником. Из-за той приписки в паспорте Геннадия Леонидовича Краузе значился год рождения — 1922.
Десятый класс не дали закончить бои, шедшие под Смоленском. Отец ушел на фронт и пропал без вести. Сына через лес и болота вывел верный конь из окружения. Геннадий попал на фронт. После ранения его направили учиться в Московское пулеметное училище. Ротой пулеметчиков командовал недолго. Командир конной разведки полка, случайно увидев, как лейтенант управляется с лошадьми, взял его к себе. “На фронте ребята ждали меня с задания с особенным нетерпением. Почему? А как вы думаете? — рассказывал бывший разведчик. — Мне же, как всем, полагалась дневная пайка водки — 200 грамм. Но я не пил. То-то ребята радовались”.
Германская фамилия охлаждала пыл штабистов, представлявших к наградам. Первую медаль “За отвагу” получил в боях на Украине. Там же был тяжело ранен. На носилках разведчики принесли командира на полевой аэродром, где стоял транспортный самолет командующего фронтом. А дальше случилось то, что биограф Краузе описал так: “Естественно, на борт спецсамолета брать никого не разрешалось. Но офицер истекал кровью. “Возьми его, будь человеком, — упрашивали солдаты, подчиненные Краузе, — ведь погибнет”. “Даже не просите, — отнекивался воздушный ас. — Не положено”. “Ах ты, мышь летучая, — взбеленились ребята. — А может, ты свинца хочешь попробовать?” Дуло пистолета уперлось летчику в висок. “Чтоб вас, сумасшедшие, — не выдержал тот, — заносите”. В полете раненый и летчик разговорились. Они оказались земляками, родились в соседних селах”. Так или иначе все произошло, не знаю, но с тех пор летчик Владимир Доросев до конца дней дружил с Краузе.
Похоронили его не в псковской земле, а на Ваганьковском кладбище в братской могиле экипажа “Ил-18”, потерпевшего катастрофу во время испытательного полета.
После тяжелого ранения разведчик попал в автомобильную часть и там полюбил машины, как лошадей. Доехал на грузовике до Вены. Его командировали в Венецию за американскими медикаментами, прибывшими морем союзнику — СССР. В армии перед испытанным в боях молодым офицером с орденом Красной Звезды открывались все дороги. Но генералом не стал.
Узнав, что мать попала в больницу, старший лейтенант поспешил к ней. Она жила в Мерзляковском переулке, там нашлось на время место и ему. То был первый адрес в столице будущего почетного гражданина города Москвы.
Много лет спустя, когда Краузе возглавлял крупнейший в стране автокомбинат, ему поручили принять влиятельного американца. Они провели вместе день. Прощаясь, гость, пораженный слаженностью транспортного конвейера, гигантского механизма, действующего точно как часы, сказал, что в Америке Краузе был бы миллионером. В СССР он стал Героем Социалистического Труда.
После его выступления на заседании Совета Министров СССР премьер Косыгин с удовлетворением заметил, что услышал не отчет директора, а доклад министра. Водители получали тогда, как министры, по 500—600 рублей в месяц, до тех пор пока партия экономическую реформу Косыгина не спустила на тормозах.
Президент хоккейного клуба “Спартак” Краузе дружил с великими хоккеистами. В советской Москве его поддерживали отцы города, Гришин и Промыслов, а в “субъекте Федерации” Лужков возвел в ранг почетного гражданина.
Но после войны в Москве друзей и знакомых не было. Поэтому за помощью пошел комсомолец Краузе туда, где стал на учет, в Краснопресненский райком ВЛКСМ. Командира автомобильной роты направили на автобазу треста передвижки и разборки зданий. Созданный до войны, этот трест передвигал дома на Тверской улице, когда ее расширяли. И с жильем помогли в райкоме. Дом 8 состоял в Краснопресненском районе. Сыну и матери выдали ордер в крошечную комнату на Никитском бульваре, 8, самую маленькую в коммунальной квартире, где до революции в богатой семье жила прислуга.
Сюда семь лет спустя, получив комнату на Мытной улице, он приходил с красавицей женой Инной к соседу, чтобы занять денег на “Победу”. Тот долг директор автобазы 35 быстро отдал. В Москве насчитывалось множество маломощных автохозяйств, пока их не объединили под началом легендарного Иосифа Гобермана, с довоенных лет командовавшего муниципальным грузовым и легковым транспортом. То был руководитель из породы великих советских хозяйственников, умевших при социализме работать по–капиталистически: с размахом, красиво, экономно и с прибылью.
Главмосавтотрансу подчинились тысячи автомобильных баз министерств и ведомств. Девятнадцать из них вошли в Первый автокомбинат под началом Геннадия Краузе.
Разбирать и передвигать старинные дома в Москве не стали. Строители ушли на окраины собирать дома, как автомобили на конвейерах. Грузовики доставляли блоки, панели, стены с окнами, лестницы на стройки, где их тотчас устанавливали. Возник “монтаж с колес” по часовому графику. Но Краузе прославился не только этим.
Субботу не признавал за выходной, нарушал Кодекс законов о труде. Горел на работе, согревал теплом, создавал стимулы к работе, сделал для всех доступным спорт, отдых. Кадровые рабочие получали квартиры, дачные участки. Сам свыше двадцати лет директор жил в коммуналках. Сначала на Мытной улице, куда привел молодую жену со словами: “Теперь ты здесь директор, а я директор на работе”.
Потом получил две комнаты в Донском проезде, на Ленинградском проспекте, где росли двое детей. В отдельную квартиру въехал на 2-ю Миусскую улицу, 9. Отсюда, встав в 5 утра и позавтракав, уходил на службу пешком. Говорил: “Дистанция проверена многократно. Это семь километров четыреста метров”. Преодолевал путь за 60—75 минут. И так в любую погоду с 1967 года.
Краузе называл себя однолюбом. Полвека прожил в счастье с женой. Хранил до смерти в сейфе телеграмму возлюбленной, решившей выйти за него замуж: “Жду очень, Инна”. Высокий, стройный, белокурый и голубоглазый, про таких теперь говорят — мачо. С азартом играл в волейбол, хоккей, ездил на гоночном велосипеде, ходил на лыжах. И все вокруг играли, садились на велосипеды, становились на лыжи. Фронтовых друзей вернул к активной жизни спортом.
Полвека служил на одном месте, в Мневниках, в одной должности. Отклонял категорически все предложения перейти на руководящую работу. Рос постоянно на одном месте. Поражал достижениями, высокой производительностью, качеством, порядочностью в малом и большом деле. Машины Первого автокомбината до капитального ремонта накручивали на спидометры 300 тысяч километров. С директором сотрудничали ученые Экономико-математического института Академии наук СССР, профессора автомобильных институтов, конструкторы машин. Выпускник Московского пулеметного училища военных академий и университетов не кончал. Но был членом ученого совета МАДИ, Московского автодорожного института.
Краузе любил строить. В начале Мневников возвел бетонный куб с квадратными окнами глазниц. Восьмой, самый высокий этаж заняли вычислительные машины. Их тогда на автобазах не знали. Начинал со спортивных площадок. Потом появилась база в Подмосковье. В Крыму, под Алуштой, взял шефство над винодельческим совхозом, помогал всем чем мог, подарил видавший виды автобус, на котором водители приехали из Москвы. А совхоз передал омертвевший участок земли, где годами мыл бочки. Сюда навезли грунт, высадили туда, где ничего не росло, ивы, кипарисы и розы и своими силами построили пансионат “Алушта” у Черного моря.
В ЦК партии поступил донос. Восемь месяцев комбинат трясли комиссии. Комитет партийного контроля за “разбазаривание средств” и нарушение финансовой дисциплины решил директора исключить из партии, снять с работы и судить. Успел спасти его первый секретарь МГК Николай Егорычев, до того как сам лишился высшей власти. Тогда было модно брать “на поруки”. И он этим воспользовался. В горкоме вынесли строгий выговор и забыли о нем.
Последние годы жизни Краузе пали на развал СССР, “обвальную приватизацию”. Он мог, как поступили другие директора, стать владельцем предприятия. Но не поддался поветрию. Автокомбинат пережил акционирование. Директор, как многие ветераны, купил 272 акции. Отбил атаку рейдеров, они предлагали рабочим за каждую акцию тысячу рублей, пытаясь захватить землю филиалов, расположенных вокруг центра Москвы.
В феврале 2002 года, когда по паспорту исполнилось 80 лет, покинул служебный кабинет, а в октябре умер, оставив в сердцах тех, кто с ним служил, вечную память. Недавно при водружении мемориальной доски у проходной Первого автокомбината Лужков назвал Краузе “великим директором”.
В том году, когда он стал жильцом дома 8, поселился в нем и обитал свыше десяти лет художник Виталий Горяев. В Москву этот сибиряк приехал из Читы со стихами и рисунками. Первые дни ночевал в траве у стен Рождественского монастыря. Мечтал строить мосты. Поступил в МВТУ имени Баумана. После занятий приходил помогать устраивать выставку Владимиру Маяковскому. Увидев рисунки нежданного помощника, Маяковский воскликнул:
— Да ты художник. На кой тебе черт мосты?!
Маяковский связался с директором художественного института — Вхутеина, и судьба Виталия Горяева была решена. Его в СССР знали как графика, карикатуриста “Крокодила”, иллюстратора книг. Картины свои, прожив полвека в Москве, не выставлял из страха. Знал — Академия художеств СССР, критики обвинят в формализме и авангардизме.
Увиденная по приезде в Москву картина Сезанна “Утро на Марне” потрясла молодого художника. Тогда же увидел в музее картины Пикассо и понял, что “в мире происходит необратимый процесс движения в искусстве”. Втянулся в этот процесс, жил в нем десятки лет. Но тайно. За “сезаннизм” Сталинских премий не присваивали. Могли наказать.
Двадцать раз Виталий Горяев баллотировался в члены Академии художеств, и столько раз ему давали от ворот поворот. Графику Горяева при его жизни считали классикой. За год до смерти присвоили звание народного художника СССР. Признание как к яркому живописцу пришло спустя четверть века после смерти. На выставке, устроенной его любящим сыном Сергеем Горяевым, я видел живопись, которую искусствоведы признали наисовременнейшей, достойной занять стены музеев.
В сороковые годы соседом Краузе и Горяева был артист Владимир Канделаки, бас-баритон, прибывший в молодости в Москву из Тбилиси после окончания консерватории. На сцене выступил не сразу, поступил учиться в Центральный техникум театрального искусства, ныне РАТИ-ГИТИС… На втором курсе решился прийти на прослушивание в Музыкальный театр к Немировичу–Данченко. С тех пор, как пишут, стал его любимым артистом. И любимцем московской публики. Мог предстать на сцене и комиком, и трагиком. Немирович-Данченко доверил ему сложную трагедийную партию в опере Шостаковича “Катерина Измайлова”.
Из оперы Канделаки ушел в Московскую оперетту, где встретил Татьяну Шмыгу, ставшую его женой. Талант актера ценили режиссеры кино. В прошедшем до войны во всех кинотеатрах СССР фильме “Парень из нашего города” он сыграл роль танкиста. В картине “Ласточка” его увидели большевиком, а в картине “26 бакинских комиссаров” в роли белого офицера.
Те годы, когда Канделаки пел и был главным дирижером, считаются эпохой расцвета Московской оперетты. Его автором стал великий Дунаевский. Впервые в истории оперетты ему удалось заказать музыку живым классикам, сочинителям симфоний и опер — Шостаковичу, Кабалевскому и Хренникову.
Канделаки первый поставил оперетту Шостаковича “Москва — Черемушки” и много других музыкальных комедий в Москве и разных городах.
Из дома 8 на Никитском бульваре в годы Большого террора увезли на расстрел семь невинных душ. Грузина, четырех евреев, русского и латыша. Управляющего Московским отделением Госбанка и кладовщика Института мировой литературы. Понять не могу, почему “красное колесо” раздавило члена ВКП(б) с 1917 года Ивана Михайловича Матисона и проехало мимо члена партии с апреля 1917 года Маргариты Васильевны Фофановой, его соседки.
В квартире Фофановой на Выборгской стороне Петрограда Ленин и Зиновьев появились после приказания Временного правительства 6 июля 1917 года об их аресте. После жизни в легендарном шалаше в Разливе Ленин открыл дверь этой квартиры 22 сентября и жил в ней один свыше месяца. С утра хозяйка квартиры после завтрака приносила свежие газеты всех партий, достала по просьбе Ленина план Петрограда. По вечерам приходил связной, верный финн Эйно Рахья, член партии с 1903 года.
Девять раз в темноте Ленин уходил в парике и шляпе на тайные встречи в других квартирах. В одной из них сошлись 12 членов ЦК, из них десять приняли историческое решение взять власть силой. Против вооруженного восстания выступили Зиновьев и Каменев, лучшие друзья Ленина. За стеной квартиры события нарастали как снежный ком. Большевики победили на выборах в Советы двух столиц, на их сторону переходили моряки и солдаты. В Смольном военно-революционный комитет приказывал захватывать вокзалы, почту и телеграф, мосты. Но выйти из подполья Ленину ЦК партии не разрешало. В ночь 24 октября Ленин нарушил запрет и ушел загримированный с верным финном в Смольный, оставив Фофановой записку: “Ушел туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич”.
Сталин, как известно, не пощадил ни членов ЦК, ни верного финна. А Маргарита Васильевна прожила 93 года и умерла в 1978 году.
