Фигура боксера-тяжеловеса, седой ежик на голове, широко распахнутые голубые глаза, выражение лица скорее суровое. Он взбирается по ступенькам пешеходного моста над станцией Лось наперекор правилам движения: левой рукой держится за перила, в правой — костыль. Спускающиеся навстречу бабки с тележками чертыхаются: “Куда прешь!”, “Нахал!” Но он не слышит и не видит. Сегодня он идет с сопровождающим. А был бы один, на груди висела бы табличка: “Меня зовут Александр Васильевич Суворов. Я — слепой и глухой. Если хотите что-то мне сказать, рисуйте на моей ладони пальцем печатные буквы — я вас пойму”. Александр Суворов — единственный в нашей стране слепоглухой доктор психологических наук.
— Нас так долго учили, что говорить надо не “инвалид”, а “человек с ограниченными возможностями”. А вы против такой формулировки. Как же, по-вашему, называть таких людей?
— А так и называть — инвалидами. Незачем впадать в ложную деликатность. А то хотят поделикатничать, а на самом деле обижают. Раз мы люди с ограниченными возможностями, вы, выходит, с неограниченными? Кто здесь всемогущий? Давно хотел поручкаться с Господом Богом.
— В одной из ваших книг прочитал суждение: сила воли инвалида — это слабость. Парадокс?
— Нет. Понятия силы и слабости зачастую извращены. Когда человек молча, харкая кровью, что-то там “преодолевает” и вымученно улыбается аплодирующей его “героизму” публике, это у нас называется силой воли. Я ненавижу, когда восхищаются моим собственным “преодолением”. Ибо на деле эта самая “сила воли” — слабость. Ведя себя так, “герой” признает то, что нельзя терпеть. А когда человек начинает возмущаться, проклинать, протестовать, — он, видите ли, слабак и нытик...
— Призываете не преодолевать?
— Я против того, чтобы инвалидам создавали новые трудности для преодоления: при получении образования, устройстве на работу и т.д. Хватает и тех, которые создаются самой инвалидностью. Со студенческих лет я протестовал против идеи, что мы, инвалиды, обязаны “преодолевать”. Все наоборот. Это общество должно преодолеть свое лицемерие и сделать так, чтобы для нормальной жизни от инвалида не требовался каждодневный подвиг.
СПРАВКА "МК"
А.В.Суворов родился в 1953 году в г. Фрунзе. В три года у него пропало зрение, в 9 лет наступила глухота. С 11 лет он жил и учился в Загорском детдоме для слепоглухонемых детей. Потом с тремя другими воспитанниками вошел в экспериментальную группу для обучения на факультете психологии МГУ. Суть эксперимента заключалась в том, чтобы впервые в СССР дать высшее образование слепоглухим. Окончил университет в 1977-м, защитил кандидатскую (1994) и докторскую (1996). Автор статей по психологии и нескольких книг, в том числе сборника стихов “Достоинство в склепе”. Лауреат всевозможных медалей и званий. Самой дорогой наградой сам Суворов считает медаль Ордена милосердия за победу во всероссийском конкурсе “Добрая дюжина” по результатам детского голосования. Профессор Московского психолого-педагогического университета и университета Российской академии образования.
“Глухим отрезать уши?”
— Как изменилось отношение к инвалидам в последнее время?
— Ухудшилось. Все последние нововведения бьют по социально незащищенным. 122-й закон нас разобщил. Раньше по всей стране были одни и те же льготы. Пользуясь ими, особенно транспортными, инвалиды могли ездить в гости друг к другу, как-то объединяться. А теперь стоит выехать из Москвы — и никакого бесплатного проезда.
— Но ведь в СССР инвалидов как бы не существовало. Вспомнить хотя бы позорную кампанию, когда после войны калек-фронтовиков высылали из городов, с глаз долой.
— Я читал про Валаам, куда отправляли безногих и безруких. Но что лучше — устроить резервацию для калек на Валааме или для каждого в собственной квартире? Еще вопрос, какую из них сам инвалид предпочел бы. Мне кажется, резервация, когда вокруг стонущие от тебя родственники, гораздо хуже, чем валаамская. Там хотя бы никто не вздыхает: “Хоть бы ты сдох поскорее, устали — сил нет”. Я тоже такого наслушался от сестры, которая недавно умерла.
— Когда вы один на улице, часто подходят люди, чтобы помочь? Вообще, какие мы, здоровые?
— Советскую власть стоит помянуть добрым словом: тогда с предложением помощи ко мне подходили гораздо чаще. Хотя и сейчас подходят. Летом я заблудился: все не такое, как помнишь со старых времен. Так вот, голый по пояс дядька, прочитав плакат, что я глухой и слепой, не успокоился до тех пор, пока не проводил меня до дома. В общем, люди есть разные. Однако дискриминация проявляется не в этом. А, например, в том, что в электричках и автобусах понаставили турникетов-мышеловок — не пройдешь. Я “карточкой москвича” не могу пользоваться самостоятельно. Еще и за такой помощью приходится обращаться.
— Табличку показываете, если попадаете в кризисную ситуацию?
— Нет, она всегда висит на шее, если я один. Сам к людям не лезу. Показываю, кто я и как со мной общаться. А дальше люди сами решают. Если их одолевает любопытство и они хотят поговорить, я очень рад, общаться всегда готов. Если не идут на контакт, не навязываюсь. Но моменты для общения возникают. Например, в поезде проводник собирает билеты. Ему приходится преодолеть страх и написать на моей ладони слово “билет”. А если попутчики — дети, то быстро сходимся.
— Один раз сосед по вагону кричал: уберите этого человека от меня, кто он такой, что это за ужас, у меня же ребенок! — это вступил в разговор переводчик Олег Гуров. — А иногда, наоборот, сразу хватают: давайте мы ему поможем, будем следить, в туалет проводим, накормим. Но чаще просто игнорируют, будто его и нет. Бывает, сами проводники закатывают истерики…
Мы сидим у Суворова на кухне. Олег переводит вопросы с помощью дактильной азбуки: определенная фигура из пальцев — отдельная буква. Александр Васильевич прикасается к пальцам Олега и ладонью “считывает” слова. Отвечает голосом. Закончив ответ, протягивает руку в мою сторону, чтобы я дотронулся.
— По прикосновению он чувствует реакцию собеседника, — поясняет Олег.
— Возросшая черствость людей связана со сменой строя?
— Да. Тогда была хоть какая-то стабильность и обеспеченность у подавляющего большинства людей. И у них хватало души на помощь. Сейчас — самим бы выжить. Не до нас.
— Но в странах “дикого капитализма”, где люди тоже в трудах и заботах, отношение совсем другое. Мои знакомые инвалиды, рассказывали об этом с восторгом.
— Мы только что с Олегом вернулись из Испании. Мне рассказывали, что в отношении к инвалидам там очень развита деликатность: в обычной жизни на них не обращают внимания, но стоит заметить, что инвалид попал в затруднительную ситуацию, как сразу же находится много желающих помочь. Так что на уровне чисто человеческом — да, там все в порядке. Зато у них нет бесплатного проезда, как у нас в Москве и как недавно было по всей стране. Правда, нет и турникетов-мышеловок… Меня удивило, что слепой на фото в документах обязательно должен быть с закрытыми глазами. Я спросил: “А глухим как? Уши отрезать?”
— Вы видите в этом дискриминацию?
— А черт их разберет. Мне бы не понравилось. Но если дискриминация ограничивается только этим, то еще можно жить.
— Мне кажется, дело не в строе. Один голливудский шедевр — “Форест Гамп” или “Человек дождя” — делает для нормального восприятия инвалидов больше, чем все наши “декады инвалидов”. Главные герои этих фильмов — аутисты — вызывают не жалость, а симпатию. У нас представить подобный фильм невозможно. Никто не занимается воспитанием нормального отношения к инвалидам. Мы только кичимся своей пресловутой “духовностью”. Хотя непонятно, откуда ей взяться-то…
— Здесь, наверное, нужна определенная государственная политика. Литература об инвалидах с яркой судьбой есть. Не наша вина, что никто не вдохновляется экранизациями этих книг.
“Женщины хотели жить вместо меня”
— По сравнению с людьми слепоглухими от рождения вам легче или сложней?
— Слепоглухие от рождения обречены на пожизненный уход. Я тоже нуждаюсь, но я сам определяю, как мне жить. А им и в голову это не приходит. Они ничего другого не знают. Ослепшим и оглохшим тяжелее в том смысле, что они осознают свое положение и переживают. Но в то же время они имеют стимул для того самого преодоления — стремление тянуться к другим людям и жить среди них. Социально они оказываются лучше адаптированными, более полноценными членами общества.
— Судя по вашим стихам, мысли о самоубийстве возникали не раз?
— Я пришел к выводу, что кандидат в самоубийцы — это тот, кому не все равно, КАК жить. Кто не может не торговаться с Богом: вот так я жить согласен, а так — ни в коем случае. Я и торгуюсь всю жизнь: хочется, видите ли, даже в условиях склепа — слепоглухоты — жить достойно. Я категорически не хотел существовать ради существования. Всегда хотел жить полноценно, осмысленно, творчески. До сих пор это удавалось. Но угрозы такой жизни возникают периодически: угроза оказаться в четырех стенах, потерять контакты с людьми, потерять возможность творчества. Если эти угрозы реализуются, единственное, на что я согласен, — именно самоубийство. Прозябать, цепляться за существование, висеть гирей у всех на руках — я так не хочу.
— Но это же грех.
— Наплевать. С Богом на эту тему мы еще поговорим. Ужасно тяжело быть только объектом обслуживания и не иметь возможности быть полезным. Пока мне удавалось в большей или меньшей степени приносить пользу. Я получаю по мэйлу признания, что людям помогает справляться с трудностями сама мысль обо мне. “А Суворову, наверное, труднее”, — думают они и начинают меньше сетовать на судьбу. Недавно получил письмо от учительницы. У нее были профессиональные трудности, она даже начала терять часы в школе. Потом стала заходить на мой сайт перед тем, как пойти на урок. За вдохновением. И на волне этого вдохновения преподавала. Теперь проблема прямо противоположная: она нарасхват в школе, ей предлагают брать все новые классы. И вот она пишет, что хотела бы меня отблагодарить. Но для меня самое ценное — признание полезности моих текстов.
— Что получилось с женщинами? Среди ваших стихов есть лирические посвящения дамам.
— Эти женщины были просто друзьями, других отношений не было. О женитьбе речь никогда не заходила. Я, во всяком случае, не собирался решать эти проблемы, занятый своим творчеством. Роль всероссийской “Детской Вешалки” меня устраивала больше, чем роль счастливого отца семейства. Сублимация, если по Фрейду. Практически стопроцентная. Был и страх: я боялся, что за меня выйдут не ради меня самого, а ради квартиры, ради московской прописки, ради тщеславия — вот, мол, какая я милосердная.
— Были женщины, которых вы отталкивали?
— Да, несколько раз.
— Не пожалели?
— Нет. Они начинали жить вместо меня, начинали командовать моей жизнью, даже не считая нужным со мной советоваться. Постепенно вокруг меня нарастала изоляция. Начиналась регламентация моих отношений: с этими я могу дружить, с этими — не надо. Этого я не хотел.
— Сестра умерла. Кто будет готовить?
— Брат умеет. Он тоже инвалид, так что трудности, конечно, будут, но я надеюсь, как-нибудь образуется. Главное, есть возможность для творчества. Два года назад мне подарили новую компьютерную технику для слепых, которой при моем бережном отношении может хватить лет на десять. Значит, столько у меня есть времени для полноценной жизни.
“Смысл жизни пришел в полдник”
— Откуда взялся титул “Детская Вешалка”?”
— Из письма, в котором меня приглашали в лагерь. Там подробно расписали мой режим и между прочим указали точное время, когда я должен “работать детской вешалкой”. С тех пор я так и стал представляться ребятам. Они это с восторгом приняли и — висят.
— Что дети ищут в этом общении?
— Всем нужно, чтобы их погладили по головке, выслушали... Но не сразу и не каждому доверяются. А я представляюсь “Детской Вешалкой”, и ко мне идут. Начинается “амбулаторный прием”. Просят совета в своих отношениях друг с другом, с родителями. Если бы я знал, что посоветовать... Сам дурак, сам мучаюсь. Расспрашиваю, вместе анализируем. Я им помогаю в том же, в чем и они мне, — жить. Понимать идиотизм окружающего мироустройства и не то что принимать этот идиотизм, но как-то выкручиваться с учетом его.
— Как вы пришли к такой деятельности?
— Это началось 22 марта 1981 года, когда я впервые после МГУ приехал в Загорский детдом не на несколько часов, а на все каникулы. Могу даже назвать час: четыре часа дня, время полдника. Я вошел, и ребятишки меня так облепили, что, потрясенный их жаждой общения, я в один миг переоценил все свои ценности. Если раньше смысл жизни для меня заключался в творчестве, то с этого дня на первое место вышла моя любовь к детям. Это довольно странно, но факт: в детстве я детей не любил и боялся, а когда вырос — обрел в любви к ним главный смысл жизни. Хотя, казалось бы, логичнее было бы окончательно замкнуться в своем “уединенном труде души”.
— Главным плодом “труда души” в профессии стала ваша теория совместной педагогики? В чем ее суть?
— Я изобрел велосипед, а именно — пришел к выводу, что главная причина задержки развития слепоглухих — дефицит общения. Ослабить его можно, только организовав целенаправленное общение со здоровыми сверстниками. Без этого слепоглухого нельзя подготовить к более или менее самостоятельной жизни. Его надо научить общаться и дружить, это даже важней, чем профессия. Над этим и работаю. Теперь я научный руководитель всей этой работы в Детском ордене милосердия, и не только там. Еду, куда ни позовут. Но, подчеркиваю, речь идет о внеклассном общении. Я против учебной интеграции. В образовании я за индивидуальное обучение, в идеале — домашнее, когда учитель живет с учеником.
— Но так построить систему образования нереально.
— Реально. Если есть средства — дай Бог каждому. На таких принципах построено обучение в школе Перкинса в Бостоне. Это школа слепых, где есть отделение для слепоглухих. Каждый учитель занимается только с одним ребенком. Такой же подход хотели внедрить и в Сергиевом Посаде. Для этого там нужно утроить педагогический штат. Но на это нет денег. А американцы деньги нашли.
— Что такое Детский орден милосердия?
— Общественная организация с отделениями по всей стране. В ее рамках проходят занятия “Школы взаимной человечности” (по названию одной из книг Суворова. — С.Ф.). Приезжают ребята из разных городов. Им рассказывают про инвалидов, возят в учреждения для инвалидов. Нередко подросток, вернувшись домой, создает в своем городе отряд милосердия или клуб общения.
Верх моих мечтаний — разработать программу воспитания человечности с первого по выпускной класс общеобразовательной школы. Такой наказ я получил в 1999 году от ордена милосердия. Тогда я ответил, что вряд ли это по плечу всей академии образования, но делать это надо, и сколько хватит моих слабых сил — буду делать.
